Поручик рассчитал верно. В город въехал в воскресенье ближе к обеду и сошел, как и было велено, у входа в городской парк, где, поджидая его, прогуливался в легком пальто с тростью и в цилиндре штабс-капитан в отставке Порошкин. Увидев поручика, он снял цилиндр, одной рукой воздел его, другой трость. Его круглое лицо с рыжеватыми усами расплылось в улыбке.
Поручик забрал чемодан, дилижанс покатил дальше. Они обнялись с Порошкиным. Тот подозвал извозчика, чемодан отправили в гостиницу, а сами пошли по центральной улице.
– Что-то мы с вами как два слепца идем – палками стучим, – усмехнулся отставной штабс-капитан и взял трость под мышку.
По проезжей части катили, одна за одной, новенькие коляски, седоки, приветствуя друг друга, привставали, приподнимали фуражки, шляпы и котелки, их дамы были в нарядных платьях, множество ленточек, видимо, по последней моде, украшали наряды и на ветру трепетали. В городе царило ощущение праздника.
– Господин штабс-капитан, кажется, я на торжество попал? Какой-то парад экипажей. С корабля и на бал! – поинтересовался поручик.
– Прежде всего, меня поздравьте, я теперь, не штабс-капитан, а титулярный советник! А что касаемо праздника, так он у нас с год! Все не напразднуются. Жили тихо, спокойно, да решили в наших краях заводы строить, железную дорогу проложить, сразу земля вздорожала, все бросились участки перекупать, за подряды бьются, бумаги завертелись, словно проснулись все.
– Вроде как у нас, когда команду дали готовиться наступать. Боеприпасы подвозят, амуницию чинят, письма домой пишут, Бог знает, удачным выйдет поиск, и придется ли еще свидеться.
Чиновник на секунду остановился и задумался.
– Так, да не так. Тут бои не за жизнь, а за копейку идут. А это, как оказалось, еще и кровавей. Вот вы экипажи отметили наши, а год назад о них и не думал никто, купят старенькие дрожки, чтобы в деревню ездить, да и чинят их по мере надобности. Костотряс какой подешевле заведут, если и с рессорами, то лежалыми. Все в долгах, перезанимают, имущество, какое есть, закладывают. Многие не с жалованья или иных доходов, а со своего хозяйства жили. Теперь же коляски не только из Петербурга, но и из-за заграницы выписывают, рессоры делают из молодых дубков, лошадей у заводчиков за сотни рублей покупают, и все, чтобы друг перед другом в воскресенье покрасоваться. Смотрите все, у меня коляска от Иохима, а у этого от Фрибелиуса. Еще один на Тулякове катит. А экипаж-то такой обходится – дом можно поставить! Улица в городе для променада только эта и годится, сверни влево-вправо –яма на яме, грязь по колено, в ней эта коляска так завязнет, что ее и тройка не вытянет. Наряды дамам нынче не только из Петербурга и Москвы, а из Парижа и Берлина выписывают. Дома возводить стали, старые надстраивать. Городской архитектор нарасхват.
Порошкин рассказывал про наступившую в городе красивую жизнь, но радости на его лице не было.
– С чего же капиталы у людей такие появились?
– Да уж не с жалованья. Говорю же, что бумаги ходить стали, а каждый механизм, чтобы крутился, смазывать надо. Раньше принесет крестьянин или мещанин в день одну бумагу, с него много и не возьмешь, а что возьмешь, в кабаке оставишь. Теперь же просители в очередь стоят, протекцию ищут, чтобы документ вперед других передать.
– Не понимаю, – пожал плечами поручик, – есть же приемный стол, отдал прошение и жди положенное время, решение выйдет – в установленный срок известят. Никого и благодарить не надо.
– Очень верно заметили, – согласился Порошкин, – отдал и жди. И, кто твою бумагу принял, подождет, увидит, что толку от вас нет, к какой-нибудь закорючке придерется и вернет документ обратно. Или на согласование в губернский город отправит, отложит для особого доклада, да просто – потеряет. Когда дело серьезное и время не терпит, никто рисковать не станет. Но это все семечки, маслице для регистраторов. Чтобы пару партикулярную себе купили, часы серебряные на серебряной цепочке. И в дальнейших сладких мечтах каталогов с колясками навыписывали. Главные дела выше делаются, теми, кто бумагу столоначальнику подает, с докладом заходит. Проект решения готовит. Тут уже часы золотые и цепочка золотая. Коляска на рессорах, да с мягкими сиденьями. Ну и с архитектором разговоры, как лучше: старый дом перестроить или новый поставить.
– Выходит, жизнь чиновничья отныне просто рай какой-то?
– Не все так просто. Вот один благодарит, хлопочет, чтобы дело его побыстрее решилось, а другой чрезвычайно убедительно просит, чтобы ту бумагу вовсе затеряли. Такие баталии в наших коридорах разворачиваются – не чета военным.
Поручик устал, пошел медленнее, потом спросил.
– Ну а столоначальник? Подали ему один проект, потом другой, он же все равно сравнит их и верное решение для пользы примет?
– А вот об этом, господин поручик, лучше и не знать, для чьей пользы он решение примет, и на какие деньги его супруга на отдых не в деревеньку, а в Берлин или Париж отправилась. Кому от того решения польза будет нам все равно, да и я до тех кабинетов и столов не дорос, а теперь уж и не дорасту точно, чего уж мне попусту языком трепать.
Поручик молчал, выговорился и Порошкин, мощеная дорога кончалась, коляски, до того обгонявшие их, разворачивались и ехали обратно. Дальше они шли, по немощеной разбитой дороге, необеспокоенные воскресной городской суетой.
– Не пойму я, вас, сударь мой, вам уже следующий чин вышел – титулярный советник, а часы в кармане серебряные, которые у вас коллежские регистраторы носят и коляски, верно, нет, раз чемоданы мои на извозчике отправили?
– Были и тарантас, и лошадка, – произнес Порошкин, –– славная была у меня лошадка, да все продал, с квартиры съехал, поселился в гостинице, и гостиница та на выезде из города, а на что все это – загадка пока. Вот и пристанище мое нынешнее.
Они дошли до гостиницы. Сюда уже доставили вещи поручика. Номер, который занимал Порошкин, был мал, но светел, с двумя окнами. С порога бросался в глаза большой глобус на круглом столе. Казалось, что постоялец только приехал или собрался съезжать. У кровати стояли два больших дорожных чемодана. Под столом плетеная корзина, в которой обычно возят еду. На стене висела гитара.
Поручик разделся, умылся у рукомойника. Порошкин же расхаживал вдоль кровати, титулярному советнику явно не терпелось поделиться своей загадкой.
Когда офицер сел за стол, рассматривая, как диковинку, глобус, и он уселся напротив.
– Вы спрашиваете, почему при всех возможностях у меня часы не золотые и коляска не петербургская от Иохима? Да потому что противно мне, офицеру-кавказцу в лапу брать, чтобы подмазывали меня, да подмасливали. Вспомните, возможно ли в полку, чтобы кто-то из нас ратные дела деньгами мерил? Вот и меня посадили за стол, бумагу проситель подает, между листами ассигнация. Я ее назад. И сразу за всеми столами "шу-шу-шу" И проситель не знает, что ему делать, растерялся, вроде как мало сунул, то ли его обидели, то ли он сам обидел, а может и честно дали ему понять, что делом его никто заниматься не будет. Как говорят: остался с носом. Одного так просителя огорошил, другого. Неделю спустя столоначальник меня вызвал, крутил-вертел, все вокруг, потом заявил: "не берешь, значит, на меня донести хочешь, место мое занять, чтобы потом на нем брать вдвое или втрое больше".
Чиновник снял со стены гитару, рукой провел по струнам.
– И думаете, кто мне за то слово доброе сказал? Как бы, не так! Ведь, ежели ты денег не берешь, ты не себе отказал, а на их деньги покусился. Думал, схарчат меня, разжуют и выплюнут, но нет. Отняли у меня стол, отняли место, но чин следующий дали, произвели, считай, в капитаны и определили чиновником для особых поручений. А поручений этих давать не стали. Ерунду всякую поручали. То почту доложить, то документ какой важный лично доставить. Или губернатора ждут, так мне велят по его пути проехать, где выбоины или заборы очень уж безобразные, распорядиться засыпать, да перекрасить, а коли безобразие совсем уж невозможное и неисправимое, так по другой улице начальника губернии направить. Ну и места определить, где радостный народ будет высокого гостя с утра с караваем ждать, ура кричать и подарки подносить. Репетируем, я в коляске, будто губернатор еду, а они кричат радостно, поднос мне, правда, пустой, несут. Тьфу! Кто я? Титулярный советник – штуляр! Титуляшка!
Порошкин ладонью плашмя ударил по струнам, и гитара отозвалась жалобным стоном.
– Да разве я чина от них хочу?! Орденов?! Я человеком хочу быть! Дело полезное честно делать, а не быть "подай-принеси", пусть и в мундире коллежского советника или надворного советника. И те ведь перед нами фельдмаршала изображают, а приедет, кто повыше, бегают перед ним и гнутся хуже молодца в трактире.
– Коли так на гражданской службе тошно, стоило ли в отставку выходить?
– Может и не стоило, – согласился Порошкин, – на службе военной, да на Кавказе, дело живое. Помню, только меня в прапорщики произвели, ловили одного бея, по горам лазили, засады выставляли, экспедиции устраивали. Года не прошло – словили! Ордена налево-направо раздавали, в чины производили. Меня, правда, по молодости моей, обошли, но ладно. Поскольку год другой прошел, и новый бей вылез, как черт из табакерки, хуже прежнего, и давай все теперь его ловить. А о первом уже никто и не помнит. Я к тому времени подпоручиком стал, Анну тогда на шашку заработал. Лихое было дело, своих людей положили немало, но победили. Словили бея этого. Пожили спокойно какое-то время, пока третий бей не вылез. И снова хуже прежнего. Он теперь и грамотный, и политесу обучен, да только зверем и в галстухе остался. Подумал я тогда, что за ерунда получается, всю жизнь по горам этих беев ловить, потом уволиться, если раньше не убьют, капитаном в пятьдесят лет, когда не понять, что краснее, Анна на шашке или нос на лице. А жизнь-то и прошла! Пока за беями этими гонялся. Подумал я тогда, подумал, да и подал в отставку. А вы, наверняка, очередного бея ловите?
Поручик засмеялся.
– Ловим, как не ловить, правда ваша, лезут эти беи, как черти из табакерки. Спокойной жизни нет.
– Может их тогда и ловить не надо? Пусть сидит какой-нибудь над всеми своими абреками? Даже и наградить его, орденами увешать, званий надавать разных почетных, платить ему деньгами за спокойствие. Все дешевле, чем экспедиции за ними отправлять.
– Может и так, только долго его абреки спокойно не просидят, а на всех них никакой казны не хватит.
Они помолчали. Поручик подумал, что разговоры воевавших на Кавказе офицеров всегда сходились к одному: как эту войну прекратить и к общему выводу, что прекратить ее не получится. Потому решил он повернуть разговор и спросил:
– Вы что же с гитарой, песню будете петь или марш какой мне сыграть хотите?
Порошкин с недоумением поглядел на гитару в руках. Улыбнулся. Провел рукой по струнам. И замурлыкал:
– Он был титулярный советник,
Она генеральская дочь...
Чиновник прервался, хитро улыбнулся и спросил:
– Знаете, сударь мой, какое мне здесь последнее особо важное задание дали? Ответственнейшее! Жену вице-губернатора с дочерью встретить и сопроводить. Имение генеральша присматривала в наших краях.
Порошкин вновь замурлыкал под струны гитары:
– Он робко в любви изъяснился,
Она прогнала его прочь!
Потом он шлепнул ладонью по струнам и, наклонившись к поручику, свистящим шепотом произнес:
– А вот и не прогнала!
Чиновник вновь взялся за струны, тихо перебирал их и с каким-то наслаждением, то и дело счастливо посмеиваясь, заговорил:
– Все эти крысы канцелярские, три пальца в чернилах, правый рукав вытерт до блеска, мозоль от пера на пальце, да на заднице от сидения – все они смеялись, когда я доходного места лишился, ни у кого из них мечты дальше места столоначальника занять нет. Выбраться из всех этих протоколистов, помощников, старших помощников и регистраторов. А я только паспорта дождусь и – адью!
Порошкин бросил гитару на кровать, вскочил, схватил со стола глобус, раскрутил его.
– Учитель местный, географ, приятельствую, глобус принес, уж мы, как с ним вина выпьем, порядки наши поругаем, так его раскрутим и смотрим. Куда пальцем не ткнешь, тут царь, там король, здесь султан, и все переженившись, все в родстве, не через детей, так через племянниц, совсем как в нашей дыре, тот кузен, этот свояк, здесь племяш, тут просто собутыльник, смотрели с ним, смотрели, все перебрали и решили, что в Америку надо ехать. Не может такого быть, чтобы и с другой стороны земли такое же безобразие творилось как здесь. Вот и задумал тогда, но все боязно было, пока генеральскую дочь не встретил. А тут уж мосты сожжены, три дня знакомы, пока ее маменька все имения смотрела, я на дочь ее глядел, вздыхал, потом не выдержал и объяснился. На колени упал! К папеньке-маменьке руки ее просить не пошел, меня к вице-губернатору и на порог не пустят, а как сердце ей открыл, она сама ко мне в руки бросилась. Сама под гнетом родительским измучена. И только случая искала, как из-под него вырваться. И решили мы с ней, с сердечком моим, ангелом моим драгоценным, бежать.
Порошкин достал из-за ворота рубахи медальон, раскрыл его и протянул поручику. Тот взял его в руки и всмотрелся. На маленьком портрете была не воздушная девушка, как он ожидал, а молодая женщина с властным тяжелым лицом.
От него ждали восхищения, поручик, причмокнув, качнул головой, но что сказать в одобрение не нашелся.
– Лихо-лихо! Сударь, – осторожно начал он, – не кажется ли вам, что в действии этом, побеге с генеральской дочерью, да за моря, есть стремление не только сердцами соединиться против воли родителей, но и всем местным чинушам нос таким образом натянуть?
– А хоть и так! – неожиданно легко согласился Порошкин, – не могу больше здесь! На рожи их смотреть не могу, разговоры их слушать. Все здесь обрыдло! Сердечко мое уже в Париже, а мне еще паспорт дожидаться.
Когда паспорт заказал, начальник вызвал, пытал, чего я забыл в этом Париже? Такие турусы на колесах развел, что отдыхать надо дома, и что чиновнику патриотично, что непатриотично. Что и война была с Францией, что вольнодумцы они. То есть императрице в сношениях с Вольтером состоять можно, а нам книги его читать ни-ни! Не сметь! Вот сановников наших жены-дети из Парижа не вылазят, на воды не в Пятигорск, а в Эмс и Карлсбад ездят, заграницу себе прибрали, им патриотами не надо быть, а мелкому чину, да и титулярному советнику – именно патриотом быть оставили. Видишь – денег нет – тогда патриотом будь, этим утешайся и гордись.
Соврал ему, будто на лечение еду. А от кавказских вод с войны неприятие. Про раны свои наплел. Только до Франции доберусь, с сердечком своим встречусь, на пароход и в Америку! Распродал все имущество небогатое, монет золотых, да серебряных наменял. Кукол и бус накупил индейцам на подарки. И налегке через океан с сердечком моим драгоценным...
Порошкин легко и счастливо засмеялся.
– На днях с листом подписным ходили, на храм собирали, в лист заглянул: кто больше ворует – тот больше и дает, а остальные за начальством тянутся. Ни копейки не дал! И они против фамилии моей жирный такой прочерк поставили. Как вычеркнули меня из своего воровского списка. Ох, только бы паспорт дождаться и вперед! Налегке! И чемоданов не возьму! Хотите, сударь, чемодан? Или гитару на память оставлю?!
Поручик засмеялся и замотал головой.
– Я и играть на ней не умею!
– А может, вместе поедем? В Америке, слышал, чудеса творят, ногу механическую сделают – лучше своей! Поехали!
– Что эта Америка, вам, сударь, так далась? На почтовой станции куковал, газеты читал. И в Америке, война идет вроде, да только воюют не как добрые люди, не за веру или с супостатом каким, а север с югом, вроде как не взаправду, как если бы у нас Москва с Петербургом воевать стала или рыжие с лысыми.
Порошкин захохотал, взъерошил рыжие порядком поредевшие волосы, погрозил ему пальцем, потом схватил глобус и стал показывать его чужой непонятной стороной поручику.
Поручик все мотал головой и отмахивался, словно с глобусом сватал Порошкин ему ту самую далекую таинственную Америку.
– Или глобус себе оставьте! Прапорщику Вотрубе его от меня вручите. Он, помню, не верил, что земля круглая, говорил, противно вере это, а потому быть не может.
– Помилуйте! Сударь мой! – отбивался поручик. – Когда еще в полк попаду?! И что, мне до тех пор по России с глобусом путешествовать? Куда с ним, в медико-хирургическую академию? Или место придется искать, а я с глобусом приду?! Засмеют!
– Тогда столоначальнику своему отправлю! Чтобы знал, где меня с моим солнышком искать. И надпись соответствующую сделаю! Поперек океана! – Заливисто смеялся Порошкин. – Ладно, мое дело решенное, лучше мы самовар поставить прикажем, да о нашем прошлом боевом поговорим, о товарищах, с которыми служили, походах давних, поскольку дела у меня впереди такие, что вряд ли еще когда свидимся.
Из повести Андрея Макарова «Дорога на Моздок» http://artofwar.ru/m/makarow_a_w/text_0990-1.shtml