«Рука онемела и она бросила мяч в корзину. Остервенело потрясла кистью, помяла холодное запястье, потёрла мизинец. Он беспокоил её больше всего. После аварии нерв не сросся, и три пальца «приказали долго жить». Но «мелкий» и не сгибался, вовсе. Щи варить можно — на рояле играть никак.
Сначала было не до этого. Прочие увечья тормозили жизнь и навевали тоску. Она не поленилась и не пожадничала — съездила на дорогой братский курорт. Лежала на кушетках, обмазанная лечебной грязью. Плавала в бассейне, с инструктором. Принимала солнечные ванны. Ходила на ЛФК. С вялыми ленивыми тётками, всех национальностей и окрасов. И зачем-то пила целебные воды. Внутри у неё ничего не повредилось, потому и не болело. Верхней конечностью тоже занималась, но как-то второпях. Главное тогда оказалось залечить нерв. Не малый, в сгибе локтевом. А огромный, в голове. Перенесённое бедствие так встряхнуло систему, что она отринула шумный беспечный мир. Мир же, мгновенно, отринул её. Квиты!.
Долгие прогулки по старинному парку. /Старше её воспоминаний о, так и не узнанной, бабушке. Та умерла ещё не старой женщиной, до рождения внучки. И жила только в семейных мифах, рассказываемых матерью. Так вот, ощущения от мифов были престранные. Будто, бабка обитала в месте, времён не ведающих. Оттуда любила их всех и корила деда-стервеца. И то ли, при татаро-монголах служила в земской школе. То ли, при тевтонцах была первой комсомолкой. Мать упорно путалась в летописях и явно грешила в описаниях. /
Парк населяли вязы, грАбы, ясени, низкие липы и краснолистные лещины. Кусками встречались берёзовые рощицы, дубравы и ольшаники. По краям лесистого массива и в срединной части. /Она напоминала эспланаду. / Располагались мелкие озёра, больше похожие на пруды. /Но водоплавающие не брезговали и прилетали. Отдельные виды оставались зимовать. А по весне, говорят, даже размножались. /
Самый крупный водоём был красиво оформлен по берегам. И привлекал толпы отдыхающих. Променады из брусчатки, застеклённое, с великолепной иллюминацией кафе, литые узорные скамьи, увитые девичьим виноградом беседки, просторная летняя сцена — «бульварное чтиво!» Обязывали являться в лёгких креп-жоржетовых платьях, «горохом». Соломенных шляпах, с саржевыми лентами. С крошечными — пудреница, айфон, пачка «кэмел» — сумочками, наперевес. И в сандалиях с бусинками. Иначе — никак!
Она и являлась — «за всё уплОчено!» Маялась бесцельностью предприятия, торопливо перебирая ступнями «в скандаликах», по гравийке тенистых аллей. Здоровой правой судорожно ворошила коротко стриженые пшеничные вихры. И непременно, всякий раз одёргивала подолы. Ей казалось, длина по коленку слишком язвительна. Для контингента — подагра, ожирение, невнятное сердце. И всё-то было не так, всё-то было некстати.
Вернувшись на родину, поняла — нервы будут восстанавливаться долго. Возможно, очень. А жить дальше надо. И она принялась муштровать кисть. Осоловевшие от малоподвижности суставы, одряхлевшие от бездействия мышцы, едва зажившие подранные связки и бьющие током нервические окончания. Стали её ежедневной «голгофой». И не идти нельзя, и идти невозможно. С этим она вставала, прозябала день и с этим же ложилась. Месяцы шли. Перемен не наблюдалось!
Очередной полдень — зарядка, массаж, тёплые расслабляющие ванночки — не означился ничем новым. «Да, едрит твою! Да когда ж это всё…» — она заплакала. Неумело, по-детски, захлёбываясь эмоциями. Вошла во вкус, повалилась на диван. И ревела всласть целых полчаса. Делала паузы, вспоминала что-то особенно злое и обидное. И взвывала опять. Потом устала. Придремнула — тут же, на диванных подухах, склонив повинную светловолосую голову. Посмотрела дивный сон — будто исполняет она на концертном рояле «C. Bechstein» Мендельсона, для четырёх рук. И её партия — ведущая.
Проснулась — удивлённая и словно перебранная заново. Прислушалась к себе, усмехнулась, покачала из стороны в сторону торсом. Фарфоровой статуэткой-колокольчиком на неподвижной ножке. Мысленно пожелала бабке-покойнице занять своё заслуженное место в истории. И пошла на кухню, варить борщ. «Это-то я могу!..»