Пушкин складывался как поэт в тот период исторического времени, когда поэзия считалась праздным делом, безделицей, которая служила для досуга, тогда как повсюду главенствовал тезис грибоедовского Фамусова:
Сказал бы я, во-первых, не блажи,
Именьем, брат, не управляй оплошно,
А главное, пойди-тка послужи…
Серьёзным делом, достойным уважающего себя государственного мужа, повсеместно считалась государственная служба. Так повелось с XVIII века. Например, Антиох Кантемир был профессиональным дипломатом, а сатиры свои писал намеренно в стиле болтовни, в непринуждённом стиле, который Пушкин позднее заимствует и переосмыслит в блистательном «Онегине». Державин, екатерининский вельможа, писал торжественные оды, однако это его занятие было неотделимо от его места при дворе. При всех своих непростых взаимоотношениях с Екатериной (или как знать, может быть, благодаря им), Державин в своих одах прославлял Екатерину под именем Фелицы.
Лишь Указ о вольности дворянской, который был издан в 1762-ом году и вошёл в силу при Екатерине, приоткрывал жизненную дорогу собственно профессиональным литераторам. Указ освобождал дворян от обязательной государственной службы.
Восшествие на престол Александра I было ознаменовано возвращением к екатерининским традициям. «Дней Александровых прекрасное начало», которое воспел Пушкин в одном из Посланий к цензору, стало одновременно и неким сладостным ретро, возрождением обычаев екатерининского царствования. Либерализации жизни дворянства при Александре, которую начала Екатерина, способствовал проект Сперанского - Царскосельский Лицей. При всей муштре, которая существовала в Лицее, в отличие, например, от классической гимназии, Лицей подразумевал, что в его стенах воспитываются не просто усидчивые подчинённые, но почти равноправные собеседники и советники царя. Недаром в Лицей принимали только выходцев из самых знатных дворянских семейств.
И когда Пушкин в «Своей родословной» пишет об одном из своих предков, - «Царю наперсник, а не раб», он акцентирует в историческом прошлом то, что актуально в Александровы дни. В отличие просто от подчинённого «советник царям» (который фигурирует в стихотворении Пушкина «Отрок») потенциально способен к свободным литературным занятиям, не приличествующим просто государственному чиновнику.
Но всё новое в России прививается медленно, вот откуда у Пушкина представление о некоторой намеренной небрежности человека искусства - например, Моцарта. В противоположность серьёзному государственному мужу Моцарт это существо легкомысленное. Не случайны и в отзывах о себе Пушкина глаголы «марать, намарать». В «Онегине» поэт предупреждает, чтобы его не заподозрили в том, что он «намарал» своё изображение, рисуя Онегина. Гениальная лёгкость Пушкина рифмовалась с представлениями о поэзии как занятии немного легкомысленном, а оно в свою очередь было наследием XVIII века.
Первые ласточки, первые социальные опыты собственно профессиональной литературы (а не письма для досуга) связаны у нас с именами Карамзина и Батюшкова. Карамзин воспел изящную чувствительность, проложив частной жизни тропу в литературе. И всё-таки Карамзину сопутствовала некоторая салонная изнеженность, которую Пушкин решительно отринул в «Вольности». Наиболее последовательно противопоставил свой путь государственному поприщу Константин Батюшков. Этот ныне, быть может, недооценённый поэт имел причудливо трагическую судьбу. Пережив в реальности батальный опыт, который вызвал к жизни стихотворения «Переход русских войск через Неман», «Тень друга» (в 1814-ом году поэт потерял в бою друга, по фамилии Петин), в своём творчестве Батюшков воспевает безмятежную частную жизнь, которая в России стала котироваться, обрела социальный престиж лишь на рубеже XVIII- ХIХ веков. Весьма вероятно, что война травмировала психику Батюшкова и способствовала душевной болезни, которая постигла поэта в 1822-ом году. Не потому ли Батюшков, бывший воин, воспевает предметы и явления, отнюдь не батальные?
В знаменитом «Видении на брегах Леты» (1809) Батюшков противополагает высокопарным торжественным одам жанры, ориентированные на частное бытие. В стихотворном послании, формально озаглавленном «К Жуковскому» (1815), Пушкин фактически вторит Батюшкову:
Одни славянских од громады громоздят,
Другие в бешеных трагедиях хрипят,
пишет Пушкин, почти перифразируя Батюшкова. В его «Видении» также упоминаются некие горе-ура-патриоты.
«Стихи их хоть немного жёстки,
Но истинно варяго-росски»,
- говорится у Батюшкова о всё тех же авторах тяжеловесно патриотических од. Как и у Батюшкова, у Пушкина является сцена литературного судилища, где скучные эпики посрамлены, а чистые лирики или, по-иному, поэты, способные парить, удостоены поэтического бессмертия.
Однако если Батюшков противопоставляет рутинной литературщине классическую целостность, высшую естественность, то Пушкин противопоставляет сухой риторике божественную лёгкость и внутреннюю свободу. У Батюшкова положительным героем - и фактическим победителем олимпийских состязаний - становится кряжистый Крылов. А у Пушкина пальму первенства делят поэты, в понимании Пушкина чудодейственные и свободные от ремесленничества - Жуковский и Ломоносов.
Диалог Пушкина и Батюшкова в смысловом поле их общего противостояния литературному старью продолжается. Так, уже мельком упоминавшееся стихотворение Батюшкова «Мои Пенаты» (1811-12), вольный перевод «Обители» Грессе, Пушкин называет «прелестным посланием» и в то же время снабжает кое-какими замечаниями. Свободной поэтической перифразой «Пенатов» становится пушкинский «Городок» (1815).
В обоих произведениях описано, как поэт бежит от служебной рутины и суеты столицы на лоно сельской тишины. Однако если у Батюшкова акцентируется трогательная домовитость, родственная отчасти Карамзину, то у Пушкина воспета благородная праздность, внешняя бездеятельность, за которой кроется внутренняя работа:
Блажен, кто веселится
В покое без забот,
С кем в тайне Феб дружится
И маленький Эрот,
- пишет Пушкин, остроумно указывая на то, что внешнее ничегонеделание - есть скрытая форма служения Фебу, богу прекрасного.
В обоих произведениях говорится о бегстве поэта-эпикурейца из суеты столицы в круг уединения.
Общий - и едва ли ни центральный! - для двух поэтов мотив сельского уединения соответствует своего рода бегству поэта от служебных хлопот в мир размышлений и сладостного досуга. Его биографическим прообразом у Батюшкова является усадьба Хантоново, а у Пушкина - Царское село.
Другой пускай поет героев и войну,
Я скромно возлюбил святую тишину,
- так Пушкин воссоздаёт обстановку Царского села в одноимённом стихотворении.
Эпикурейская муза соответствовала изысканной аристократической поэзии, которая со времён Лицея процветала под сенью Александровского царствования, а ранее пробивала себе дорогу при Екатерине. Поэзия частной жизни дворянства окончательно расцветает и составляет ярко выраженный пик отечественной культуры при Александре. В то же время, такие поэты как Карамзин, Батюшков, Жуковский, будучи приближены к престолу, оставались одиночками и почти изгоями среди дворян, которые жили по старинке и посвящали себя преимущественно государственным делам.
Таких благополучных дворян было едва ли не большинство. Не случайно в стихотворении «19 октября» (1825) Пушкин, романтический изгнанник, противопоставлен холодному Горчакову - лицеисту, который делал успешную государственную карьеру.
Пушкин, как и Батюшков, говоря современным языком, был отчасти маргиналом на фоне солидных государственных мужей - таких, как Горчаков.
Изгойство Пушкина - не только политическое, но и литературное - как бы подкреплялось характером тогдашнего российского социума. Россия с незапамятных времён была страной аграрной, населённой по большей части крестьянами, едва обученными грамоте. На фоне простонародья дворянство, говорившее по-французски и со времён Петра усвоившее европейские обычаи, находилось в меньшинстве. Даже на фоне этого почётного меньшинства одиночками и едва ли ни белыми воронами оставались дворяне, посвятившие себя литературным занятиям.
Они обнаруживают своего рода социальный изоляционизм на общероссийском фоне и своим местопребыванием нередко избирают собственные усадьбы, где, словами Пушкина можно обитать
Вдали столиц, забот и грома
(«Послание к Юдину», 1815).
Пушкинский призыв - «Сокроемся под сень уединенья!», - знакомый нам по стихотворению «19 октября», подразумевал неприкосновенность частной жизни дворянина, где с дружбой и размышлением контрастно соседствовала любовь, спутница мечты и воображенья. Вслед за Карамзиным и Батюшковым Пушкин культивируют интимно-психологическую сферу жизни дворянина в её неизбежном противостоянии общепонятным явлением всякой служебной шагистики.
Однако в отличие от своих предшественников Пушкин - лирик по глубинной сути своего гения - внутренне осознавал, что жизнь сердца, если она не ограничивается пределами психологического документа и возводится в перл создания, должна быть переведена или, по крайней мере, переводима на общепонятный язык.
Не потому ли в творчестве Пушкина так много простонародных аллюзий (нам всем они хорошо известны)? Не подвергая их статистическому пересчёту, достаточно противопоставить пушкинский « Городок» «Моим Пенатам» Батюшкова. В « Пенатах», как следует из заглавия, фигурируют античные боги домашнего очага. В семантическое соответствие им ставится «шалаш простой», изысканный по своей стилевой окраске, и крайне не похожий на простую крестьянскую избу. Шалашу Батюшкова, куда является пастушка Лилета с её узнаваемым литературным происхождением, у Пушкина противопоставлен общепонятный «домик тесный». В его окрестностях обитает сельская сплетница, описанная без всяких книжных аллюзий. Пушкин пишет:
Она мне всё расскажет
Меж тем, как юбку вяжет,
- перед нами является прозаическое занятие деревенской бабки без всяких изысков.
Однако мнимо фольклорная или наружно упрощающая тенденция Пушкина едва ли должна вводить нас в заблуждение. Пушкин не погружается в собственно простонародную стихию, а лишь переводит на сравнительно общепонятный язык свои сокровенно- личностные ценности. Внутренне они чужды фольклору с его неизбежно коллективным началом, с его неминуемо хоровой стихией.
Чрезвычайно любопытно, что в том же «Городке» сельская сплетница, казалось бы, с позитивным знаком противопоставленная столичной чопорности и скуке, сопровождается и некоторыми негативными коннотациями:
Болтает все свое;
А я сижу смиренно
В мечтаньях углубленный,
Не слушая ее,
- как бы украдкой от бабки сообщает Пушкин читателю. Он продолжает, вводя в текст литературную ассоциацию:
На рифмы удалого
Так некогда Свистова
В столице я внимал
Когда свои творенья
Он с жаром мне читал,
Ах! видно, Бог пытал
Тогда мое терпенье!
Подобно тому, как неотёсанности бабки противостоит изнеженный слух лирического персонажа, кряжистому языку старомодных од, сочинителем которых был скандально известный Хвостов, противостоит офранцуженный плавный язык поэзии юного Пушкина и его литературных единомышленников.
Более того. Пушкин по существу противопоставляет простонародное начало общечеловеческим смыслам, и домикв «Городке» - это не столько собственно крестьянская изба (которая не понаслышке знакома отнюдь не всем), сколько некий общепонятный локус. Ему соответствует не столько простонародное, сколько универсальное представление о личностной изоляции, которое там и сям прикрывается литературной игрой с фольклором.
Не случайно в своём отзыве о баснях Крылова Пушкин связывает с простонародным началом «весёлое лукавство ума». Оным качеством наделён пушкинский Балда, возможный типологический предшественник или собрат лесковского Левши, простонародного кузнеца, способного на спор подковать блоху. Однако Левша, подобно хитрецу Балде, вовсе не прост. У Пушкина простонародному лукавству противополагается то универсальное начало, которое генетически родственно простецу Сумарокову, дворянскому поэту и, с неудовольствием добавим, ярому крепостнику.
Не потому ли в пушкинском «Памятнике» (1836), лебединой песне Пушкина, простонародная аудитория гениального поэта упоминается в принципе весьма позитивно, но уклончиво:
Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой…
Пушкин трезво понимал, что полуграмотные крестьяне вряд ли будут в состоянии его читать, и мужик-лапотник вряд ли будет в состоянии толком разобраться, кто такие Феб и маленький Эрот из пушкинского «Городка». О великом поэте пронесётся только слух, который будет связываться со сравнительно общепонятными (но не собственно простонародными) смыслами поэзии Пушкина.
Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастёт народная тропа,
- пишет Пушкин. Однако, заметим, тропа ещё не есть дорога («Дорогою свободной / Иди, куда влечет тебя свободный ум» - обращается Пушкин к поэту в одноимённых стихах). И главное, горизонтали тропы иерархически противостоит вертикаль памятника, который, как мы все отлично помним, превосходит высотой Александрийский столп.
Пушкин транслирует не простонародный, а универсальный смысл, который отчасти (только отчасти!) переводим на простонародный язык.
Как бы нагнетая простонародную тему, Пушкин снабжает её некой элитарной и в то же время универсальной ремой.
В лирическом финале «Памятника» читаем:
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.
В начале строфы упомянут народ (уже в которой раз!), а в её завершении перечисляются христианские ценности, достояние всего человечества.