Лариса раздражённо долбила толкушкой по разварившейся в кашу картошке, подливая ледяное молоко из холодильника, вернее плеская его в серые куски - зло, с ненавистью. Она знала - пюре будет серым, скользким и еле теплым. С кусками недоразбитой картошки, противно залипающими во рту. Она понимала, что молоко надо лить горячим, потом вмешать растопленного маслица и взбить все неторопливо, до пышной нежной массы. Вот тогда это будет именно то. Любимое блюдо её Генки, красивого, статного и нагловатого парня, от одного взгляда которого у Ларисы, тогда тоненькой, красивой, "вороно'й", как её называли ребята-односельчане за густую копну чёрных кудрей, и совершенно бесстыдной в любви, становилось горячо в животе. Тот Генка вмиг, одним прищуром превращал жену в возбужденную, страстную кобылу, которую преследует жеребец, а потом, после всего, она для него готова была на все...
А уж вкусно приготовить... Для молодого-то муженька... Так разве труд?
... Жизнь прошла, как один день... А какое, да всякое было в ней, в этой жизни! Радости мало, а вот горя насовал ей муженек, Геннадий Иваныч, так по самое не балуй. Что только не творил. Тот ещё был сволота. Тварь.
Последние лет десять Лариса Михайловна ненавидела мужа. Не той, острой, жгучей ненавистью, от которой болит в груди, проходит страх и наступает весёлое отчаянье, когда хочется палить из всех орудий, и тебе становится наплевать на любую опасность. Нет... Ненависть Ларисы была вязкой и душной. Она проникала через поры её кожи в воздух крошечных комнат их старого дома, отравляла все вокруг и оседала плотными слоями на пузыристый линолеум, ободранные стены и потертую обшивку дешёвой мебели. Ненависть свою Лариса прятала. Но Геннадий Иванович её чуял. Как он чуял эту ненависть жены, так, наверное шакал чувствует запах падали! И беленел. Когда особо тяжёлая волна жениной ненависти накрывала его с головой, он бил Ларису смертным боем. Он старался выбить из тихони-жены (как ему удалось сделать из отчаянной, кудрявой Лариски тихую, забитую восковую куклу, одному Богу известно ) это чувство, лупил её смертным боем. Особенно он расходился, когда пьяным вусмерть приползал от Клавки, толстой, разбитной своей пожизненной любовницы, гонял жену по двору с криком "Убью", таскал за плешивые остатки бывших локонов, загонял пинками под доски развалившгося забора, но ненависть Ларисы была сильнее. Лариса взращивала её в своей пустой груди заботливо и умело. И ненависть расцвела. Чёрным и страшным цветком, выбросившим острые, длинные лепестки, все усеянные колючками и издающие тяжёлый, удушающий смрад...
... Лариса закончила долбить уже совсем застывшую картошку, швырнула толкушку в идеально отмытую раковину (теперь для себя, любимой, она сделала все, чтобы жизнь снова засияла яркими красками, полностью отремонтировав их старый домик), наплюхала, поморщившись от мерзкого "ляп-ляп" серого пюре в плохо вымытую миску мужа, налила сто раз спитого чая в кружку и бросила на поднос ложку. У ее любимого муженька теперь посуда была, как у собаки, отдельная. Круглая миска, ложка, кружка. Все из алюминия, плохо промытое, с грязными подтеками вчерашней и позавчерашней еды. Посмотрела на себя в зеркало, висящее перед выходом из кухни, улыбнулась красивой, пухлогубой женщине с короткой, стильной стрижкой чёрных волос, и, чуть изогнувшись полноватой, аппетитной талией, пошла на второй этаж кормить мужа.
Геннадий лежал среди серых, набросанных тряпок на старом топчане, установленном в плохо отапливаемой комнате второго этажа-мансарды. Из-за наваленных на его обрюзгшее, неподвижное тулово ватных одеял, топчан казался горой, и там, где - то снизу торчало одутловатое лицо со слюнявым, перекошенным ртом, бессмысленным, остановившимся взглядом и толстыми щеками, сползшими вниз, к подушке.
Вонь в комнате стояла несусветная, хоть топор вешай, даже несмотря на то, что Геннадий, перенесший уже четыре инсульта, лежал в памперсах. Да и Лариса каждый день, пиная сильными ногами неподъемное тело мужа с одной стороны кровати на другую, меняла мокрое тряпье, сопровождая процесс таким страшным матом, от которого морщился даже плохо соображающий Геннадий Иваныч.
-Ну что? Не сдох ещё, тварь? Сколько осталось? А? Овно безногое?
Лариса пинком придвигала табуретку к кровати, садилась, злобно шарахала поднос на мужнину грудь и начинала пихать холодное пюре в перекошенный рот. Геннадий есть не хотел, давился, плакал, но Лариса пихала и пихала, стуча ложкой об немногие оставшиеся зубы, раня слабые десны и с трудом унимая ненависть, клокочущую в груди. Потом заливала в Геннадия холодный чай, поднимала одеяло, тыкала в памперс, проверяла тряпки и, сделав необходимое, с облегчением вздыхала. Отходила к двери, больше ни разу не взглянув на мужа, гасила свет.
И внизу, в своей идеально вычищенной, розовой ванной, пропавшей дорогим парфюмом, долго стояла под горячим душем, смывая с белой, на удивление молодой кожи боль и смерть.
А потом втирала в неё душистое французское молочко, красила глаза, облачалась в пушистый халат и шла готовить ужин. К ней сегодня опять придёт Пётр. Он был лучшим из Ларисиных любовников и задавал мало вопросов. А вообще она любила их менять. Любовников этих. Меняла часто, со знанием дела и с той, бешеной страстью, которую когда-то Геннадий так старался из неё вытравить...