Читайте Часть 1, Часть 2, Часть 3, Часть 4, Часть 5, Часть 6, Часть 7, Часть 8, Часть 9, Часть 10, Часть 11, Часть 12, Часть 13 романа "Юродивый и смерть" в нашем журнале.
Автор: Юрий Солоневич
3.8. Когда сказать нечего
Музей располагался в отдельно стоящем одноэтажном здании, возможно принадлежавшем до революции какому-нибудь промышленнику. Высокое крыльцо под навесом и с пандусом было уже изрядно разрушено. Осыпавшаяся штукатурка обнажила выщербленный красный кирпич. Материальный объект разрушался точно так же, как и человеческое общество.
У крыльца были установлены две пушки времён Великой Отечественной.
Я осторожно открыл массивную входную дверь и вошёл вовнутрь. В пустом коридоре музея было тихо и пахло сыростью, как в подвале. Одна из дверей в конце коридора была чуточку приоткрыта. Неслышно ступая, я подкрался к ней и заглянул в узенькую щель. Это был кабинет, заставленный застеклёнными шкафами, в которых стояли ряды книг и какие-то экспонаты. Посреди комнаты, склонившись над столом, стоял Аркадий Петрович. Он был одет в свой неизменный халат, только вокруг шеи несколько раз был обёрнут вязаный шарф непонятного цвета.
Я начал медленно открывать дверь, но она вдруг предательски скрипнула. Аркадий Петрович оглянулся и увидел меня. Всё дальнейшее произошло очень быстро: он подскочил к окну, встал на стул, отщёлкнул шпингалеты, распахнул створки и вскочил на подоконник. Затем ещё раз оглянулся и спрыгнул во двор. Через некоторое время, преодолев охватившее меня оцепенение, я последовал за ним.
Двор музея был заставлен военной техникой: «катюша», самоходка, танк и миномёты всё того же военного периода, что и пушки у входа. Экспонаты безучастно наблюдали за происходящим. За невысоким заборчиком было открытое пространство, и Аркадий Петрович не мог его преодолеть так быстро. Значит, он спрятался где-то поблизости. Я стал обходить технику, и нашёл его за самоходкой. Он сидел на корточках, плотно прижавшись спиной к каткам.
— Что вам угодно? — как-то напыщенно, с вызовом спросил он.
— Вы сами знаете, — твёрдо ответил я, напрасно пытаясь поймать его бегающий взгляд.
— Я ничего не знаю! — взвизгнул он.
— Всё вы знаете, но почему-то лжёте, — сказал я и присел на корточки рядом с ним.
Он съёжился и быстро-быстро заговорил:
— Да чего вы ко всем вяжетесь? Что вам надо? Почему вы не даёте людям спокойно жить?
— Я вяжусь? Да вы вспомните, как караулили меня на дороге! Планы составляли, как возле меня поживиться, легенды сочиняли, — вспылил я. — Вам-то, вам-то не стыдно?
— Стыдно, очень стыдно, — ответил он. — Но я не о себе думал. И деньги ваши, сорок гривен несчастных, в кассу оприходовал. Могу приходный ордер показать. Я за всю свою жизнь, в отличие от вас, чужой копейки не взял.
— И я не взял! — сказал я, но тут же осёкся от откровенной мысли: «Взял, взял, ещё как взял: лопатой загребал чужое!»
И, уходя от неудобной темы, спросил:
— Он на Майдане?
— Какое вам дело?
— Зачем он туда поехал? Вы ему помогли сбежать?
— Я не обязан перед вами отчитываться!
— Он жил в тепле, был накормлен. Чего ему ещё не хватало в его положении?
— Чего ему не хватало? Достойной жизни не хватало. Конечно, недостойно жить всегда сытнее! — Аркадий Петрович встал во весь рост и смотрел на меня свысока. — Да разве вам, буржуям, понять? Разве вам, сидящим на золотом унитазе, доступно любить другого человека за то, что он просто другой человек? Нет, вы любите за деньги, и всё, что делаете для других, — тоже за деньги. Без выгоды вы пальцем не пошевелите. А вот он ушёл, просто ушёл к тем, кто недоедает, недосыпает, для кого дня мало и ночь коротка. Но у них есть то, чего нет и не может быть у вас: желание жить достойно!
— И чем он им поможет?
— Тем, что будет рядом с ними. Будет с ними жить и, если придётся, с ними умрёт. А что ещё надо тем, кто любит других по-настоящему? А что ещё надо человеку, как не любить других?
Он махнул рукой, прикрыл ладонью слезящиеся глаза и, отвернувшись, пошёл прочь. Я не стал его удерживать. Мне нечего было ему сказать.
В этот момент у меня словно открылись глаза: да чем же я занимаюсь? Серьезный человек, успешный бизнесмен, и вдруг скатился до общения с сумасшедшими. К чему это приведёт? Было уже в истории, когда государь стал подчиняться юродивому Распутину. И что? Расстреляли его вместе с семьёй.
Волна злости на самого себя накрыла меня с головой. Я вернулся в свою машину, завел двигатель и тронулся в обратный путь.
Как, должно быть, смеялся надо мной в душе Яков Сергеевич!
Я решил про себя не возвращаться к ХВН даже в мыслях. Нет его и никогда не было. Были просто временное затмение, минутная слабость, растерянность. Стоп на этом.
3.9. Нормальная буржуазная жизнь
Торговля, да и торговцы, во все времена жила безбедно. В студенческие годы, когда я с однокашниками по утрам бегал в Севастопольский парк играть в футбол, к нам присоединялся торговец мясом с Нагорного рынка. Он был на десяток лет постарше нас и любил поучать уму-разуму.
— Я беру в день сто рублей, не больше, — хвастался он (в то время месячный оклад инженера был чуть больше ста рублей). — Возьму хоть на копейку больше — затянет в омут и утону.
Я верил и не верил ему, умножая сто на тридцать и получая в результате стоимость половины легковой автомашины. Но поучения мясника дали свои плоды. И когда я отработал в качестве инженера положенные для молодого специалиста два года, вопрос о точке дальнейшего приложения сил не стоял. Я умудрился устроиться в совхоз экономистом по реализации овощей — попросту отвечал за поставку овощей в магазины и на базы. Скажу честно, сто рублей мне перепадало далеко не каждый день. Но в сезон любой завмаг давал мне двадцать пять только за то, что я к нему приехал. Затем мы перевешивали товар и делили лишку на три части: две третьих — мне, одна — завмагу. Из своей доли я отстёгивал водителю за ничегоневидение и бригадиру полеводов за тот излишек, который оказывался в машине. Схема была безотказная: поди посчитай, сколько там, на поле, лука выросло!
Жизнь была прекрасной! Но всё хорошее рано или поздно заканчивается. Мой водитель, Статный, предостерегал меня: «Не люби женщин!» Но я был молод и не знал всех превратностей жизни. А Света была замужем за партийным боссом… И мне просто пришлось сбежать, когда земля загорелась под ногами…
Возможно, я коптил бы небо где-нибудь мастером в ЖЭСе, если бы не началась перестройка. Вот здесь я и взял своё, как опытный мотоциклист берёт своё на подъёме, когда всем трудно.
В девяностом году, первого июля, я стоял в исполкоме с газетой «Правда» в руках и требовал зарегистрировать меня индивидуальным предпринимателем.
— Мы ещё ничего не знаем, — разводили руками в исполкоме.
Тогда я разворачивал «Правду» и показывал написанный чёрным по белому текст Закона СССР «Об общих началах предпринимательства граждан в СССР».
За неимением нужных бланков, мне выдали удостоверение ремесленника. Но я сумел открыть банковский счёт и изготовить печать со своими реквизитами. Когда это было сделано, жизнь снова забурлила. Если одна фирма в соседнем городе продавала какой-нибудь тельфер другой фирме в этом же городе, сделка проходила через меня. Я снимал все сливки и делал все откаты. Я был один на просторах своего региона. В Москве ещё засветился первый официальный советский миллионер Артём Тарасов, ухитрившийся уплатить 90 тысяч рублей в качестве партийных взносов. О зарплате в три миллиона узнал сам Горбачев. Но на бумаге всё было правильно.
Чиновники хватали дармовые кредиты и покупали квартиры. Инфляция списывала все долги. Директора заводов и предприятий уступали за бесценок сырье и оборудование фирмам своих детей.
Военнослужащие вывозили из расформированных частей медь, никель, серебро, тантал, золото, снятую с консервации автотехнику, а иногда даже и оружие.
Каждый, кто держал нос по ветру, наживался, как умел. Никто не мог помешать переделу собственности и расхищению вкладов населения. Никто не мог помешать перекачиванию принадлежавших государству материальных ценностей и партийных денег в частные структуры. Только лишь пенсионеры, рабочие и колхозники держали у сердца сберегательные книжки и считали себя защищёнными от всех жизненных невзгод. А очень многие просто не понимали, что же такое происходит в стране. Акции и чеки, «Жильё» и «Имущество», талоны и купоны — да тут сам чёрт ноги переломает!
Были в то время не только сладкие ягодки, но и колючий репейник: рэкетиры нагло ходили по рынкам, а бандиты отжимали деньги и бизнес. В 94-м Президентом стал Лукашенко, и постепенно бандиты, которые не успели удрать, перекочевали в камеры. А «дурные» деньги, как и госсобственность, были уже разделены. Воровать у государства больше было нечего, и на его величественных развалинах взошли первые ростки дикого капитализма.
Мне повезло в том, что я был готов к переменам, понимал суть происходящего в экономике и проявил решительность, рискнул. Не имея абсолютно никаких связей, я прочно обосновался в своей нише, открыв на «откушенные» средства сеть магазинчиков и задействовав несколько грузовиков по линии перевозок.
На сегодняшний день я был «хорошо упакован», у меня было всё и ещё больше. А копание в постоянно усложняющейся законодательной базе удовольствия мне не доставляло. Я прекрасно понимал, что по своей сути я самый обыкновенный спекулянт и вор, научившийся владеть вначале калькулятором, а затем компьютером. Я не мог успешно руководить фирмой в новых условиях, и потому принял единственно верное решение: стать рантье, жить на доходы от вложенных денег. Правда, такая жизнь была для меня совсем пресной. Видимо, поэтому я и решил стать писателем. Чего-чего, а дерзости мне было не занимать. И, вспоминая сюжеты из прошлой жизни, зациклился на образе Ибрагима. А ведь раньше меня не беспокоило то, что Ибрагима убили. Раньше многое из того, что сегодня стало жизненно важным, отскакивало от меня, как горох от стенки. Но теперь ещё и эта череда похорон, после которых я остался совершенно один. Нет, я и в прошлом неплохо обходился без родственников. Правда, тогда я знал, понимал, что они у меня есть. Что хоть кто-то в этом мире меня хоть немного любит. А сейчас, пусть и очень медленно, но я стал понимать: не деньги составляют главную ценность в этой жизни. И не стоит отдавать всё своё время их зарабатыванию.
Мне хотелось чего-то непонятного, неясного. Наверное, мне хотелось счастья…
3.10. Прошлое настигает
На новогоднем корпоративе я отозвал Евгению в сторону и сказал:
— Хочу сделать вам праздничный подарок.
— Спасибо, — серьёзно ответила она. — Где он, под ёлочкой?
— Нет, — сказал я тоже серьёзно. — Я хотел бы преобразовать предприятие в общество с ограниченной ответственностью и ввести вас в состав учредителей.
Её лицо слегка покраснело, и только этим она выдала своё волнение.
— В каком соотношении будут наши доли? — спросила она.
— Пятьдесят один процент ваш, сорок девять моих. Как скоро вы подготовите необходимые документы?
— В течение недели, — ответила она, ещё больше покраснев, и добавила: — Вы очень проницательны. Это правильное решение.
— Евгения, дженьюари, январь, начало года и начало нового уровня в жизни, — сказал я задумчиво. — Возможно, это не совсем моё решение. Возможно, такой исход был предрешён. К нему привела цепочка неразрывных причинно-следственных связей.
Да, конечно, я просчитал дальнейшее развитие событий. Евгения достаточно окрепла в роли директора и вполне могла открыть своё дело. Субъект накопил достаточно энергии, чтобы стать самостоятельным объектом. Тогда мне оставалось бы только самому впрягаться в работу: такого другого менеджера я бы вряд ли нашёл. Выкладки ХВН (хоть какая-то польза от доходяги!) пригодились мне, и я мог предсказать будущее. Я мог предсказать и реакцию Евгении. Психология личности подчинялась тем же законам, что и психология группы. Члены коллектива эволюционировали подобно образам в психике индивида: одно зеркально отражало другое. Наблюдая видимые процессы в коллективе, я безошибочно мог судить о скрытых процессах в головах каждого его члена. С небольшой поправкой, конечно.
Я чувствовал себя объективным наблюдателем, которому с его более высокого уровня были видны все связи между субъектами уровня нижнего. Были понятны силы, движущие этими субъектами.
— Спасибо, — сказала Евгения и сильно, по-мужски, пожала мне руку. — Честно говоря, я привязалась к нашей фирме. Создавать новую мне было бы нелегко. Ваше же предложение снимает все нюансы.
Мы поняли друг друга, и, я думаю, оба были довольны новым форматом сотрудничества. А для того чтобы меня долго не мучили сомнения, сразу после Рождества я повёз готовые документы в облисполком. Повёз на поезде, так как сильный гололёд сплошным зеркалом покрыл трассу: из окна вагона мне было видно, как автотранспорт стоял на обочинах дороги.
В Бресте на вокзале произошла неожиданная встреча. На перроне, у входа в зал ожиданий, стоял Статный. Он стоял и курил, аккуратно стряхивая пепел в урну. Он был очень аккуратным по жизни. И одевался всегда с иголочки. Уж если он носил куртку, то это была суперкуртка, эксклюзивная вещь, и сидела на нём как влитая. Брюки на нём всегда были супербрюками, а свитер — суперсвитер. Его нельзя было ни с кем спутать. Он был неподражаем: всё та же золотая фикса и полуоткрытый в наглой улыбочке рот.
Я подошёл к нему и сказал:
— Вот уж не думал, что мы когда-нибудь встретимся.
— Земля круглая, — ответил он, пожимая мою руку.
— Ты как здесь? — спросил я.
— Стреляли, — ответил он цитатой из фильма «Белое солнце пустыни», а потом пояснил: — В Польшу еду, в Белосток. Друг там у меня, служили вместе в Свиднице, генералов возили. Он на польской девушке женился. Вернулся после дембеля и женился, ничто его не испугало. А потом они в Белосток переехали. Такая вот любовь, все препятствия смела.
Мне показалось, что он намекает на моё бегство тогда, когда я работал в совхозе и вместе с ним возил овощи по магазинам. Воспоминания сами собой нахлынули на меня, и я выпал из окружающего пространства.
Она ушла, как уходит всё хорошее, рано или поздно уходит. Может, лучше пусть уходит рано, пока не стало привычно-посредственным, обыденным, а потом и постылым. Зачастую постылым. Лучше, конечно, до этого даже не доживать. Лучше умереть молодым. Я так думаю. Иногда думаю, когда мне тошно. Когда мне невыносимо тоскливо и когда она приходит ко мне в гости. Она приходит ко мне одетая в лёгкое платье, подчёркивающее красоту её фигуры. В то платье, в котором она была в последнюю нашу встречу: красно-белые диагональные полоски на лёгкой, полупрозрачной материи.
— Так будет лучше для всех, — сказала она.
Да, так, наверное, будет лучше для всех. Для всех лучше, когда умирают молодыми. Просто никто этого не осознаёт, никто этого не понимает. Кроме меня.
Всегда считается, что лучше быть благоразумным и жить долго. И счастливо, по возможности. Это общепризнано. Счастливо, значит — правильно. Так, как от тебя ожидают другие.
А умереть молодым — это надо ещё, чтобы повезло. Потому что жить дальше, зная, что никогда больше её не увидишь, — это хуже, чем просто умереть. Это хуже, когда нет надежды. Это надо просто быть трусом, чтобы жить дальше.
Наверное, я тогда просто умер. Умер и не заметил этого. Тот, кто жил все эти годы, — не я. Это точно. Это кто-то другой. Возможно, вместо меня жил Статный. Ему-то было всё равно.
Видимо, воспоминания длились недолго, какой-то миг, не более. Статный ничего не заподозрил.
Потом мы зашли в бар, выпили пива и поговорили об очередях на таможне. А потом стали прощаться. И тогда он сказал, что она не смогла меня забыть. Что она запила, и её уволили с работы, и тот партиец избивал её каждый день.
— Не надо, не говори мне ничего, — попросил я.
Но он не услышал или сделал вид, что не услышал. Он мстил мне — да, конечно, не иначе, — мстил за всё, и я этого заслуживал.
— А потом она умерла. Будто бы уснула пьяная в подушках и задохнулась... — он сказал это спокойно, ведь ему было всё равно.
Те люди, которым всё равно, они думают, что всем всё равно. И он спросил:
— А у тебя как сложилось? Полный ажур: жена, дети, квартира, дача на Канарах?
Или нет, ему было не всё равно. Потому он и сказал мне всё, сказал напоследок. Он хотел, чтобы мне было больно. Сукин сын! Негодяй! Какой же я негодяй... Зачем я его встретил?
— Я уехал, чтобы он её не трогал. Он пообещал, если я уеду, — сказал я.
— И ты поверил? Нашёл кому верить!
Я снова всё вспомнил, будто это было только вчера.
Он тогда сказал:
— Тебя я не трону. Этим проблему не решишь. Я трону её.
Он был достаточно умным.
— Так что, тронуть её?
— Нет, — сказал я.
— Ты просто думай, что она умерла. Попала под машину.
Он был очень, очень умным.
— Нет, — повторил я.
— Что нет?
— Не надо под машину. Я исчезну.
— Когда?
— Завтра.
— Нет, сейчас. Немедленно.
— Хорошо, — согласился я. — Меня больше нет.
— Повтори.
Тогда я встал и вышел.
Было уже темно. Темно, и мотыльки кружились у обжигающей лампы уличного фонаря в своём предсмертном танце. Вихрь света затягивал их в темноту небытия, и никто ничего не мог с этим поделать.
Никто и ничего не мог бы с этим поделать. Ни тогда, ни сейчас.
Неужели всё, что было, — зря?
Утренний покинув небосвод,
Каплей крови по крылу заря
На траву пожухлую стечёт.
Ведь мечталось, верилось — смогу,
Долечу, достану, счастье — рядом.
Одинокий аист на лугу
Свою стаю провожает взглядом.
Никто, кроме меня.
Я вернусь, я всё изменю. Я верю тебе, ХВН.
— Я верю тебе, — сказал я вслух.
Статный понимающе кивнул головой.
— Мне пора, — сказал он и направился в таможенный зал.
Я остался один и попросил у бармена стакан водки. Тот испытующе посмотрел на меня, но водки налил, и я выпил её, как воду.
3.11. Колька Рахит
Обратно я ехал в купе, один, то и дело потягивая водку из плоской бутылки. Ехал и думал о том, что поезд для меня всегда был символом неприятностей. Последний раз до этого я ездил на поезде в Подольск. Это было в конце девяностых. Да, точно, весной девяносто девятого. Я ехал в начале мая, чтобы купить партию аккумуляторов. Но до Дня Победы оформить сделку не успел и остался ещё на несколько дней.
Было тепло, и я пошёл прогуляться в парк — интересный, необычный, кое-где совсем дикий, запущенный и оттого кажущийся каким-то загадочным. В центре парка были установлены аттракционы и летние торговые палатки. Люди выпивали и закусывали прямо возле них: кто пристраивался на молодой травке, а кто и просто стоял, держа в руках одноразовые тарелки с закусками. Колорит празднику придавала пыхающая дымком полевая кухня, возле которой повар щедро раздавал всем желающим гречневую кашу с тушёнкой. Не удержался от соблазна и я: взял порцию и пристроился на прикрывавшем колесо кухни крыле. Каша была рассыпчатой и такой вкусной, что мне захотелось добавки. Я вновь подошёл к повару и увидел рядом с ним худощавого гвардии капитана. На груди у офицера были приколоты добрый десяток медалей и орден Красной Звезды. Я засмотрелся на награды, и, заметив это, капитан сказал мне:
— А ты свою первую помнишь?
Я опешил, а он уточнил:
— Ремень флотский помнишь? Как с моста прыгал, помнишь? — и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Ты был смелым пацаном!
— Ра… Колька? — я узнал его.
— Да, — ответил он.
Я снова, уже более внимательно, присмотрелся к Кольке Рахиту. Он был худощавым, но жилистым. По вискам — седина. И форма сидела на нём в обтяжку. А отшлифованные до блеска военные полуботинки выдавали в Кольке рьяного служаку.
Я хотел приобнять его, но он отстранился, ограничился рукопожатием. Присесть в парке было негде, и Колька сказал:
— Пошли ко мне в кабинет.
Он имел в виду кабину автомобиля ГАЗ-66, к которому была прицеплена полевая кухня.
— Садись на место водителя, — Колька услужливо открыл мне дверцу и помог взобраться на сидение. — Я на своём штатном устроюсь. Там у меня весь «боекомплект».
«Боекомплект» состоял из обтянутой материей цвета хаки фляжки, двух алюминиевых кружек, двух банок тушёнки, двух ложек, хлеба и бутылки минералки. Всё это, как на столике, разместилось на разделявшем сиденья моторном отсеке.
Колька открыл ножом тушёнку, разлил из фляжки заранее разведённый спирт, и мы выпили за Победу. Потом выпили за встречу. Третий тост пили молча и не чокаясь — за погибших на войне. А затем Колька закурил и стал рассказывать.
— После интерната, когда ты уехал уже, мы с Ковшом пошли в военкомат. Сам понимаешь — в армии нам, сиротам, самое место. Там и накормят, и оденут, и спать уложат. Вот мы и пошли призываться. Майор один нам повестки выписал, и через две недели мы уже медкомиссию проходили. По Ковшу вопросов не было, а меня забраковали. Этот же майор мне и сказал, посмотри, мол, на себя со стороны. Какая, мол, тебе армия? Ну, я и посмотрел. Внимательно посмотрел на майора, а потом и просадил ему прямо в глаз. Завелся я, понимаешь. Тут Ковш подлетает, и майору под второй глаз. Раскидали мы их всех, военкоматовских. Женщин, конечно, не трогали. Кто-то ментов вызвал, их целый «бобик» приехало, человек восемь. Скрутили нас и на сутки посадили. Ну, отсидели мы на сутках, постригли нас забесплатно. А когда выпустили, мы снова в военкомат. На этот раз вопросов не возникло. Майор не злился, не выговаривал. Просто сказал: «Служить, ребятки, будете в Афганистане. Ни пуха вам!»
Колька чуток помолчал, переводя дух.
— Учли и наши права категории «С»: отправили сначала в учебку в Багратионовск. Там готовили сержантов для автомобильных войск. Да, приходили уже из Афгана дембеля, скупо говорили о цинковых гробах и ещё такое, совсем не то, что было по телевизору. Потом ещё бумага в учебку пришла о том, что колонна из той части, где предстояло нам служить, попала в засаду. Убито шесть человек, и в их числе — знакомый сержант. Потом — два месяца карантина в Мары. Вместе с другими новобранцами в качестве огневой подготовки нам дали сделать по три выстрела из «калаша». Тогда Ковш подошёл к лейтенанту, земляку из Бобруйска, да и сказал, что с молодыми заниматься надо. «А табе ано нада?» — отмахнулся лейтенант. Ковш сказал, что надо. И тогда Ковш сам стал нас всех обучать — откуда он только знал всё это? По семь потов с нас сходило от такого обучения. А один из молодых даже обозлился, пригрозил Ковшу: «Погоди, я тебя там пулей в спину отблагодарю». По глупости, конечно, сказал. Потом, уже в Кабуле, извинялся...
Колька снова помолчал, потёр пальцами виски, словно что-то припоминая, и продолжил:
— Из Мары поездом — в Ташкент. Дальше — самолетом до Кабула. И там, на взлетной полосе, навстречу нам, вновь прибывшим, шла группа «осенних» дембелей (15 января это было, помню, больше трёх месяцев пришлось им переслужить). Загорелые, плечистые, весёлые. «Ну всё, салаги, конец вам здесь», — хохотали одни. «Не дрейфь, братишки. Отслужите — станете такими, как мы», — подбадривали другие. А на обочине дороги, ведущей в Кабул, мне запомнилось, сидел худой, какой-то безразличный ко всему местный в длинном рваном халате. Может, думал о чём-то своем. Может, пересчитывал машины, чтобы передать душманам нужную информацию. Много таких потом видел. Некоторые даже не скрывали злобы, загибали при счете пальцы. Знайте, мол, «шурави», не в сказку вы попали — на войну... Вот где нам интернатовская закалка пригодилась. У нас во взводе — четыре «дембеля» и три «старика». Те сразу сказали: «Ты хоть и сержант, а шустрить будешь вместе с молодыми». И ещё наркоманы: три южных украинца и один казах — они до армии уже вовсю травку покуривали. У Ковша примерно та же картина. Вот и сошлись мы с ними на узенькой дорожке.
Колька открыл рот, приподнял пальцем верхнюю губу и показал два зуба, отличавшихся от остальных по цвету.
— Пришлось потом вставлять, — сказал он. — Зато ни одна сволочь после этого без разрешения никуда не уходила, говорили: «Командир, если что — мы будем там-то и там-то».
Я сидел и слушал Кольку, думая про себя: «А что бы было, если бы и я тогда пошёл в военкомат? Как бы сложилась моя жизнь? Ведь отец хотел, чтобы я стал военным. Может, сделал бы я блестящую карьеру? А может, оборвалась бы моя жизнь на каком-нибудь горном перевале?»
— В учебке скучать некогда было, и время летело быстро, — продолжал Колька. — А уже в Мары стала понемногу подступать к сердцу какая-то тоска. В Кабуле ещё добавилось и ожидание. Ты понимаешь, как изматывает, когда всё время ждёшь начало боя. А он — всегда внезапно, в любой момент начинается: душманы были большими мастерами и по части засад, и по внезапным нападениям. Особенно на дорогах. Мы ведь доставляли грузы из Кабула в Термез. На колонны нападали реже, и только издали — боялись огневого сопровождения. Но и такое случалось, что и не подумаешь сразу. Вот тут у Ковша интуиция, предчувствие были сильные. Раз на блокпосту остановили: мол, подождите пару часов, разведка доложила о засаде. Тут подошла ещё одна колонна. Все пацаны такие лихие, удалые. Те ждать не захотели: мало ли раз разведка ошибалась. Через пару часов мы едем, а их машины в кювете догорают. На войне без дисциплины — верный каюк. Иногда, конечно, приходилось и нарушать. Потому что вести, скажем, машину водителю, одетому в каску и бронежилет, в пятидесятиградусную жару было просто невозможно. Бронежилеты снимали и вешали на дверку — хоть какая-то защита. Но на остановках снова надевали. А ночью — холод, зуб на зуб не попадает. Один из нашего взвода как-то сказал, что душманам хорошо: они, небось, у костра греются, барана жарят. Долго потом он каким-то задумчивым ходил. А когда дневальным был, ушёл из казармы в плен сдаваться. Нашли его уже убитым. Сначала в грудь били, а когда упал, из ТТ застрелили (эксперты по углу вхождения пуль определили). Вот так, значит, погрелся. Родителям стандартную отписку послали: «Погиб при исполнении...» Но мать командиру написала, что не верит. Командир её в военкомат направил. В военкомате, конечно, вообще ничего не знали. Мать снова и снова письма присылала командиру. И тот не выдержал, написал правду. Может, не всегда стоит правду говорить? Может, жизнь надо глотать целиком, как таблетку, не разжевывая, чтобы не было так горько…
— Может, — согласился я.
— А у нас за полтора года службы только двое убитых. Один из них — Ковш.
Колька разлил спирт по кружкам и сказал:
—За Ковша!
— За Ковша! — повторил я.
Мы выпили и стали закусывать. Я старался не смотреть на Кольку, чтобы он не заметил слёзы в моих глазах. Я с трудом глотал тушёнку — в горле застрял плотный ком. И мне было не по себе. Так не по себе, как, наверное, бывает предателю, стоящему перед лицом своих недавних товарищей.
— Как он погиб? — наконец спросил я.
— Когда в засаду попали, укрылся я за колесами и стал из автомата отстреливаться. Майор мне запрещает, поубивают, мол, нас ответным огнём, не стреляй. Но я даже бровью не пов`л: всё стрелял и стрелял. У них пулемет, укрытый в скале, простреливал всю дорогу — не высунуться. С «вертушки» его не достать было. Cмотрю — Ковш к нему пробирается по скалам, как обезьяна, ловко так. Потом снизу вверх начал гранаты бросать. Никто, кроме Ковша, так не рискнул бы. А он рискнул. И подавил пулемет. А когда уже к машинам вернулся, снайпер его и снял.
Колька отвернулся к окну и молча стал в него смотреть. Потом сказал:
— Нам с Ковшом тебя сильно не хватало. Ковш всё время говорил, что, если бы тебя к нам добавить, мы бы эту сволоту душманскую по скалам мигом бы размазали. Отчаянных нам не хватало. А детдомовских было только двое: Ковш да я. На нас похоронки выписывать не надо было…
— Я уже давно не отчаянный, — ответил я.
— Да брось ты, я ж тебя как облупленного знаю!
— Не тот я уже, Коля. Давно не тот.
— Да чем же тебя жизнь могла так прибить, что ты уже не тот? — спросил Колька.
— Думаю, что деньгами, — ответил я искренне, и в кабине надолго воцарилась тишина.
Потом я не жалея наполнил кружки, мы снова выпили, и я рассказал Кольке всё о своей жизни, как на духу.
Колька слушал не перебивая. Курил, выбрасывал окурки за окно. Потом снова курил. А когда я закончил, он сказал:
— Эх, надо было тебе с нами. Всё было бы по-другому! Ты же помнишь, какой силой мы были вместе. А так… Да ладно, чего уж теперь! Значит, служил ты ровно месяц?
— Сборы после института. Присвоили звание лейтенанта. Потом ещё раз был на сборах. А теперь, как и ты, капитан. Только запаса.
— Да, надо было тебе с нами. Я же хорошо помню, каким ты был, не хуже Ковша. Если бы не погиб, как он, стал бы настоящим человеком, — холодно сказал Колька. — А лично я думаю, лучше погибнуть, чем так жить, в рабстве у кого-то.
— Я не в рабстве, я сам себе хозяин, — возразил я.
— Ты же за баксы работаешь, на врагов. Значит, в рабстве…
И тогда я почувствовал, как невидимая стена прочно встала между нами.
В парке шумел подвыпивший народ, повар раздавал из кухонного бака гречневую кашу, а мы с Колькой сидели в кабине и не знали, о чём дальше говорить. Мы были совершенно разными, из различных систем, с различными представлениями о том, что и почём в этой жизни.
Я открыл дверку, чтобы выйти, и Колька сказал вместо прощания:
— Мне завтра в госпиталь ложиться: перед увольнением положено обследование пройти. Так что к себе пригласить не могу.
Я проглотил эту пилюлю как должное. А чего я ещё хотел? Вот если бы был жив Ковш, он бы быстро всё расставил по местам.
Вот если бы были живы Ибрагим, Света, Песенник, тётка, Петя, пани Ядвига…
Вот если бы были живы мои родители, я бы вырос в тепле и неге, окончил бы военное училище, а затем, как мечтал отец, академию. И для ускорения карьеры попросился бы в Афганистан. А там, прячась за колесами машины, приказывал бы солдатам не отстреливаться. Потому что не рисковать своей жизнью — разумно и правильно. И нет ничего в мире дороже своей собственной жизни. Лукавит тот, кто говорит иначе! Ну правда ведь!
Продолжение следует...
Нравится роман? Поблагодарите Юрия Солоневича переводом с пометкой "Для Юрия Солоневича".