Рик Басс
Мы ходим по самым задрипанным барам, чисто чтобы подраться. Дона это заводит. Он любит зайти такой в подвал, проломиться в дверной проем вслед за мной, а на мне — халат, на шее боксерские перчатки, и все работяги в баре поворачиваются на своих стульях, типа ждут кого-то особенно любезного, но мы здесь — я и Дон — вовсе не для любезностей.
Дон всегда именно так тренирует своих боксеров — в полумраке баров, среди недружелюбного местного контингента. По пятницам во второй половине мы забираемся в его грузовик — Дон, его жена Бетти, их четырнадцатилетний сын Джейсон, я и две моих собаки, Гомер и Энн, и едет куда-нибудь на побережье — в Билокси, Оушен Спрингс или в Паскагулу, а иногда наоборот — в лес, в Утику, в бар “Колесо телеги”. Иногда, если хватает времени, хватает на то, чтобы забыть скорость, резкость и силу ударов, мы отправляемся в Джексон, в прогнившие бары типа “Шиномонтажка” или “Долговязый Карлик”. Там, на засыпанном опилками полу делалются самые большие деньги. Там можно встретить лучших бойцов. Или не встретить.
Джейсон с собаками поджидает в машине. Иногда Бетси тоже остается в машине, опускает боковые стекла и наблюдает за боем со стороны, но чаще она заходит в бар с нами. Присутствие женщины, которая не пьет, которая пришла в бар только, чтобы посмотреть бой, повышает ставки.
На ставках мы зарабатываем от 500 до 1000 долларов за каждый бой.
“Всем желающим! Мужчинам и женщинам! Всех возрастов! Всех весовых категорий!” — Дон стоит за стойкой с планшеткой в руке и записывает ставки. Надо сказать, с женщинами я никогда не дрался. И вот присутствовавшие выбирают бойца, лучшего среди них, они смотрят на Бетти, на Дона, на того, кого они выбрали, но они никогда не смотрят на меня. Они не считают меня за того, на кого можно было бы ставить деньги. Тем временем я осматриваюсь, выбираю наиболее освещенное место, сбрасываю халат и остаюсь в своих золоченых трусах. Вот тогда-то до некоторых из них — пьяных ли, трезвых ли, вдруг доходит, что со ставкой они лоханулись. Но всё уже закрутилось, ставки сделаны, все решит поединок.
Дон говорит, что мне надо выиграть сотню поединков в барах, и тогда я поеду в Нью-Йорк, у него там знакомый промоутер, Дон ему поставляет своих лучших боксеров. Но чтобы попасть туда, нужно выиграть сто поединков.
Дону — сорок четыре, Бетти — тридцать восемь, и он всегда работает только с одним боксером. Сам он не боксирует уже почти 20 лет. Бетти заставила его поклясться всем, чем можно и чем нельзя, что после свадьбы он бросит. Он был очень хорошим боксером, но однажды, после выигранного боя, у него стало двоиться в глазах. Он выиграл тот бой, но при этом трижды побывал в нокдауне. И у него до сих пор, спустя двадцать лет, иногда двоится в глазах от усталости.
Но когда заканчивается поединок, он говорит о нем “мы”, “наш”, “нас”. Мои родители говорят, что драться — это худшее занятие из всех, и потому мне нравится, когда Дон говорит “мы”, мне кажется, что в этом случае он разделяет со мной вину. Дон знает об этом. Мы вылезаем с ним из машины, у нас с собой коробка из-под сигар, полная денег, на дворе лето, опускается легкий туман, и Дон укрывает Бетти с головой моим халатом, чтобы она не замочила волосы. Мы торопимся, чтобы не промокнуть, ну и чтобы поскорее убраться из того бара.
“Как все прошло? — спрашивает Джейсон.
“Мы взгрели его, — отвечает Дон, — пропустили прямой встречный, но удержались на ногах, отработали в корпус, затем уделали его кроссом справа. Он даже не понял, откуда ему прилетело. Потом подходил ко мне, хотел проверить перчатки, думал, что в них зашит свинец”.
Джейсон визжит, шлепнув себя по лбу, и сетует, что ему еще мало лет, чтобы ходить по барам.
Мы усаживаем моих черных с подпалинами собак в кузов. Гомер, мой верный Гомер, разлученный с хозяином, тут же принимается беситься, мечется по кузову, воет, скачет, царапается, а вот жирная Энн сворачивается калачиком на брезентовом мешке и моментально засыпает. И мы едем — сначала за пиццей, потом за гамбургерами в драйв-ин, и всю дорогу мы говорим о прошедшем поединке — пока ждем заказ, пока пересчитываем сдачу, не возвращаться же за ней, если вдруг что не так. Наш грузовик старый и раздолбанный, поэтому, когда после пятничных боёв пьяницы, разочарованные поражением своего боксера, выходят во двор и начинают швыряться в него бутылками, особого вреда это не приносит.
Обычно с первого взгляда удается понять, вообще, что за место, куда мы приехали, нужно ли Бетти оставаться в машине с Джейсоном, стоит ли глушить мотор. Никогда не знаешь до конца — победишь или нет.
Мы ищем кабаки на задворках, где обычно собираются здоровые, сердитые мужики, и народу там было обычно больше, чем в барах. Работяги, которые ненавидят свою тяжелую работу, бездельники, которые ненавидят работу не меньше, а также те, кто ненавидят всё на свете с давних пор — вот таких людей мы ищем, такие места. Драться здесь куда круче, чем с любым профессионалом на ринге.
Иногда мы не находим нужный бар, колесим в поисках до самой ночи, и Бетти засыпает на коленях у Дона, Джейсон садится за руль, я могу позволить себе отдохнуть, собаки тоже спят в кузове. В конце концов в тумане появляются огни, под колесами хрустит щебенка, из тумана где-нибудь в лесу на границе Алабамы возникает закусочная из шлакобетона, откуда несется громкая музыка и слышен стук бильярдных шаров в промежутках между песнями. Этот злобный дерганый звук наполняет наши сердца страхом, и это самое то.
“Мы выйдем ненадолго, — говорит Дон Джейсону,— Пистолет в бардачке, не глуши мотор, береги мать”.
Мы открываем дверь, на нас, словно стая собак, набрасываются звуки, запахи пива, злобы и вражды, и все здесь на нас смотрят волком с того момента, как мы вваливаливаемся в помещение…
На зеркале заднего вида у нас висит перекидной счетчик, на нем мы помечаем количество боёв и побед, Джейсону поручено переворачивать цифры после очередного поединка.
Восемьдесят шесть, восемьдесят семь, восемьдесят восемь…
Едем домой, на ферму Дона. Ферма небольшая, она в лесу. Джейсон включает радио, рулит одной рукой, второй обнимает спинку сиденья, такой маленький мужчина, он выглядит, как фермер за рулем грузовика по дороге на рынок в субботу. Джейсон хорошо водит машину.
Обычно после долгих поездок или после поединка мы с Доном садимся в кузов, там есть кресла-качалки, мы садимся на них и откидываемся на кабину, и смотрим на небо, на звезды, на верхушки деревьев, на зияющие просветы над одинокими дорогами. Ветер свистит в ушах, Джейсон давит на газ, его мать спит на переднем сиденьи. Собаки спят у моих ног.
Когда мы спускаемся к реке, туман такой сильный, что ничего не видать. Джейсон сбрасывает скорость, воздух здесь теплый и влажный, звезд уже не видно совсем, но вот Джейсон разгоняется, поднимается выше, воздух становится прохладным и чистым, и мы снова видим звезды, и мы несемся со скоростью 60-70 миль в час.
Развалившись в кузове, мы вспоминаем наш бой. Мне двадцать, но я бы хотел вернуться в свои четырнадцать, я бы хотел быть таким, как Джейсон. Интересно, каково это, вот так везти своих родителей на грузовике, иметь возможность сделать для них что-то правильное. Мои родители живути в Чикасай, Оклахома, разводят скот, держат маленький промтоварный магазин.
Вот круто было бы выиграть сто боёв, уехать в Нью-Йорк, стать профессионалом и посылать родителям деньги. Сейчас все деньги за бои в барах Дон забирает себе, а если я уеду в Нью-Йорк, ему будет положена четверть заработанных мной денег. А я бы тогда купил родителям новый дом, новую скотину или что-то еще, я читал, что так делают все спортсмены, добившиеся успеха. Они подарили мне счастливое детство, я уже начал тосковать по нему, и я хочу сделать для них что-то хорошее.
Когда я снимаю халат и начинаю боксировать, я думаю и о Доне с Бетти, и о Джейсоне. Что касается меня, они просто несут некоторые расходы, ничего больше, но я и думать не смею о том, чтобы их подвести. Я не могу с уверенностью сказать, чего бы хотели мои родители, но я уверен, что знаю, чего хотят Дон, Бетти и Джейсон. Со временем стало легче делать вид, что нам всем нужно одно и то же. Конкретно от меня — я должен выходить в круг и драться.
Дон когда-то работал лаборантом в офисе коронера в Джексоне. Он все знает о химических препаратах. Он знает, что вколоть мне за сутки перед боем, чтобы я почувствовал себя сильным и уверенным, чтобы почувствовал новую кровь в жилах, чтобы почувствовал свое новое я. Он знает, что дать мне понюхать, какую склянку с нашатырем разломать у меня перед носом, если я становлюсь вялым, и тогда у меня першит в носу и в легких, глаза слезятся, но я концентрируюсь и вспоминаю, чего от меня ждут. Иногда на тренировках, во время спарринга без перчаток, Дон финтит, ловит меня на противоходе, и суёт платок с хлороформом мне в лицо. И тогда на черном фоне загораются искры, перед глазами проносятся звезды, и я валюсь наземь, на сосновые иголки на полянке около озера, где мы проводим спарринги. Тогда я чувствую, как солнце печет мне спину и плечи, и я хочу лежать так вечно, но тут раздается крик Дона, я слышу, как он открывает счет: “Три, ЧЕТЫРЕ, ПЯТЬ!!!”, и я переворачиваюсь, встаю, пошатываясь, вокруг меня всё мерцает, а Дон движется, вокруг меня, пританцовывая как демон, осыпая меня шлепками, и я должен снова встать в стойку и следовать за его размытой фигурой, перемещающейся на фоне леса и озера, и все кажется новым, внезапно другим и бессмысленным. Дон говорит, что вот так примерно я буду ощущать себя, попав в нокаут, и я должен знать, что делать, когда это случится со мной рано или поздно — в Нью-Йорке, Филадельфии или может быть даже в каком-нибудь баре.
Перед каждым поединком мы полностью бреем мое тело. Я усаживаюсь на стул, и они все трое — с бритвами и ванночками с мыльной водой — бреют мне ноги, грудь, спину и руки, все, чтобы удары противника скользили по мне, не достигая цели, чтобы я мог двигаться быстрее, или, как минимум, чтобы чувствовал себя быстрее — и это совершенно новое чувство, я ощущаю себя кем-то другим — новым человеком, моложе, свежее, сильнее.
Полностью выбритый, я иду по пирсу и ныряю в озеро, погружаюсь глубоко, разрезая воду своим гладким телом, делаю несколько гребков — и вот уже я на середине озера, я чувствую течение воды, чувствую, каким гладким я стал, каким свободным. Потом я плыву назад, и иногда, когда я иду с Доном, Бетти и Джейсоном в сторону дома, когда мои волосы зачесаны назад и с них капает вода, я чист и выбрит, вокруг меня запахи леса, запахи лета, и мои босые ноги ступают на покров из сосновых иголок, так вот, иногда я чувствую, что почти понимаю, зачем это всё, и тогда я чувствую себя самым счастливым.
После боев в барах мы едем домой в два или три ночи. Всю дорогу на сиденье в кузове грузовика я сплю, это легкий, спокойный сон, никакие кочки ему не мешают. Иногда я расслабляюсь полностью, даже вижу сны, сплю, завернувшись в халат, и ветер треплет мои волосы. Всякий раз, когда я просыпаюсь, я смотрю на Дона и вижу: он не спит.
Он смотрит на звезды или на деревья в свете габаритных огней, и деревья сливаются в темноте, и Джейсон давит на газ, как адский бэтмен, и кофейные стаканы, куски соломы и обертки от жвачки залетают в открытые окна кабины.
Иногда он оборачивается и смотрит через окно в кабину, на Джейсона, как он ведет машину, на жену, как она спит. Когда-то Дон был хорошим боксером, но его преследовали головные боли, у него двоилось в глазах, с этим было всё хуже. Мне вот интересно, если такое начнется со мной, мне тоже придется бросить? Я боюсь это даже представить. Потому что есть только одна вещь, которую я умею делать хорошо.
Подъезжаем к дому, по узкой гравийке, в аромате жимолости, под крики козодоя из кустов, и вот тут Джейсон сбрасывает скорость, ведет машину аккуратнее, словно выказывая уважение дому, святости домашнего очага.
...Деревья образовали тоннель над гравийкой, ведущей к дому. Полумрак, веет прохладой.
На гребне холма он глушит мотор, гасит фары, спускается на скрипучих тормозах, выключает радио, так в тишине мы спускаемся с холма к озеру. Собаки, учуяв озеро, поднимаются, перепрыгивают через борт и наперегонки мчатся к озеру ловить лягушек.
Фонарь на крыльце горит, а я не проиграл еще ни одного боя. Я вообще не знаю, каково это — проигрывать. Часть меня мечтает о сотне побед, о том, чтобы уехать в Нью-Йорк, а там будь что будет. Другая часть меня этого не хочет.
Я сплю во времянке, небольшой хижине, которую построили специально для боксеров ближе к озеру. Дом Дона и Бетти выше на холме, он гораздо больше, с площадкой для пикника и гаражом, а я живу в какой-то халупе. Но я люблю свой уголок. Там нет телефона и я больше не рассказываю родителям о своих поединках. Кроме поединков, впрочем, рассказывать мне все равно не о чем, но я хотя бы пытаюсь думать о вещах, которые могли бы быть им интересны. Иногда я пишу им про озеро. Ночами, когда Дон, Бетти и Джейсон засыпают, я хожу на озеро один, плыву до самой середины, и луна освещает меня, почти как днем. Я плаваю на спине, наполняя свои легкие воздухом, и лежу на поверхности где-то с полчаса, а может и час.
Верные собаки плавают кругами вокруг меня, тяжело дыша. Чихая, они нарезают хаотичные круги, и я чувствую движение воды от их гребков. Они в воде, пока я в воде. Они не умеют держаться на поверхности, им приходится все время грести, чтобы оставаться на плаву, и это восхищает. Я для них, как отец. Я ощущаю себя стариком, но при этом у меня здоровье, как у молодого.
Я лежу на поверхности воды, пока не начинаю чувствовать, что готов, чувствовать, что в жизни не выиграл ни единого боя, чувствовать, что начинаю всё сначала, что мне вновь нужно всем всё доказывать. Я люблю это ощущение, и лежу на поверхности воды до тех пор, пока это ощущение не придёт.
Освобожденный, я выбираюсь на берег, потом снова плыву длинными медленными гребками, снова выхожу из воды, иду мимо деревьев к своей хижине, и собаки бегут за мной, отряхиваясь, гремят ошейниками, и воздух для них такой же прохладный. Мы в тени деревьев, мы не можем видеть звезды. Здесь безопасно и прохладно, даже самой жаркой ночью.
Так я иду по лесу, и во мне бурлит кровь, но это не только моя кровь, это кровь еще одного мужчины, еще одной женщины, еще одного мальчишки, и я включаю фонарь на крыльце, чтобы он притягивал мотыльков, и я вхожу в хижину, иду в заднюю комнату и ложусь на матрас, и все окна и двери открыты, бриз обдувает меня, холодит мое тело, и вот я сплю, как убитый, чувствуя себя в полной безопасности.
На свет фонаря слетаются все мотыльки в округе. Гомер и Энн могут часами стоять на задних лапать, прыгать, клацать зубами до самых предрассветных часов. У озера квакают лягушки, стрекочут сверчки и кузнечики. Шумно, как на бейсбольном матче, некоторые звуки заглушают другие, я слышу даже, как собаки с хрустом жуют майских жуков.
Прямо перед рассветом Бетти бьет колокол, будит меня к завтраку. Мы с Доном садимся за большой стол на площадке для пикника, едим легкий завтрак, а потом — пробежка. Я бежал, а Дон скачет рядом на лошади.
Дон гениальный тренер.
Уедешь в Нью-Йорк, будешь скучать обо мне, — говорит он, — Они там запрут тебя в спортзале и будут работать над твоей техникой. Света белого не увидишь, но ты должен будешь делать это”.
Я не хочу покидать Джейсона и Бетти, я даже Дона не хочу покидать, несмотря на эти его тренировки. Круто было бы биться на настоящем ринге, чтобы зрители платили за билеты, чтобы были холщовые маты, рефери, канаты, удерживающие от падения, я бы вовсе не возражал бросить бои в барах ради всего этого, но я не могу рассказать Дону о своих страхах. Я боюсь, что сотня побед в Миссисипи может оказаться ничем, и это не гарантирует мне даже одной победы в Нью-Йорке.
Дон говорит, что я “не боец, а боксер”.
У него уже были бойцы, уехавшие в Нью-Йорк и добившиеся там успеха, они выиграли много боёв. Один из них, Ривз по прозвищу “Свиноглаз”, был сразу передо мной, он был пятым в рейтинге WBA среди тяжеловесов. Свиноглаз был легендой, и в Миссисипи о нем рассказывали истории и байки.
Поросячий Глаз плавал в том же озере, ел за тем же столом, что и я. Он жил в моей хижине, он бегал каждый день по тем же тропинкам, что и я, и Дон также подгонял его на своем черном жеребце по кличке Киллер, как подгонял и меня, щелкая своим пастушьим кнутом.
Вот так он тренирует меня: каждое утро после завтрака Дон заходит в стойло, седлает Киллера, я свищу собакам и спускаюсь к озеру. Солнце поднимается с другой стороны леса, разгоняя пар и туман над озером, все становится яснее, очертания деревьев на дальнем берегу становятся четче, и на короткий миг, я чувствую себя отлично, чувствую, что я никого не подведу, и тогда я слышу шум всадника, спускающегося по склону холма, слышу храп, скрип седла и цокот копыт, это Дон, он приближается тихо, и, завидев меня, щелкает кнутом. Это означает “беги”.
Дон заставляет меня вешать утяжелители на запястья и лодыжки. Собаки, которые бегут за мной, иногда передо мной, думают, что это такая игра. Но это не игра. Иногда, если Дону кажется, что я бегу недостаточно быстро, он и Киллер приближаются слишком близко. Дон касается кнутом моего плеча, проводит им по моей потной спине, я чувствую его тепло, но это ничего не значит.Он всего лишь хотчет, чтобы я бежал быстрее, чтобы конь не затоптал меня.
У Дона большие мексиканские шпоры, он их купил в одном антикварном магазине, он ведет Киллера жестко, и я бегу сильнее, я не хочу подвести Дона, не хочу, чтобы жеребец меня затоптал, иногда я ухожу с тропы, перепрыгиваю бревна, огибаю деревья, меняю направление, но Киллер всегда оказывается рядом, перепрыгивая те же бревна, пробираясь сквозь те же кусты, и хотя я более ловок.
Это длится час или около того, пока солнце не поднимается над лесом и небо не становится ярким и теплым. И тогда Дон, видя, что конь устал, что его бока в крови от шпор, кричит — ”плыви!” и это означает, что всё, конец — теперь мне надо броситься в озеро.
“Озеро мира! — кричит Дон, шелкая кнутом, пришпоривая Киллера, и собаки, и я, задыхаясь, бросаемся в камыши, под кваканье лягушек, крики трупиалов, доносящихся со всех сторон, мои локти погружаются в ил, мы на мелководье, неуклюже переступаем, словно через высокие волны, а я, я по пояс в воде, рядом гребут собаки, я наклоняюсь вперед, в теплую воду, и водоросли касаются моих коленей, и я чувствую сзади дыхание Киллера, он приближается, но мы будем плыть изо всех сил, словно от этого зависят наши жизни, собаки воют, вращая глазами, словно китайские драконы, они яростно гребут, стараясь при этом увидеть, что творится у них за спиной. Киллер тоже плывет, он фыркает носом, я слышу его дыхание совсем близко, он хочет переплыть через нас, но мои собаки со мной, они хотят защитить меня, но мои ноги тянут меня ко дну. Я в центре озера, здесь самая глубина, вода становится холодной.
Я проплываю через темную воду в середине озера, и тут конь пугается, плывет медленнее, начинает паниковать, он чувствует холодную воду и начинает плавать кругами. Погоня окончена, мы с собаками переплываем центр озера, тот берег озера становится ближе, а там — Бетти и Джейсон, прыгают, приветствуют нас, машут нам. Становится мельче, вот я уже касаюсь ногами дна, ступаю на гладкую чистую гальку, и вот мы вылезаем из воды. Бетти дает мне полотенце, Джейсон вытирает собак, мы взбираемся на холм, там нас ждет обед, уже готовый, расставленный на клетчатой скатерти. Обед ждет меня так, словно нет и не было никаких сомнений, что я до него доберусь.
Дон все еще там, он в центре озера, кричит, ругается на Киллера, тащит его за вожжи, хлещет кнутом, пинает шпорами под водой, чтобы он прекратил нарезать круги на воде, чтобы наконец понял, что противоположный берег не только такой же хороший, как тот, который только что был ближе, но и что тот, дальний берег уже становится ближним берегом, и через двадцать-тридцать минут после нас, они наконец выбираются на сушу.
Киллер лежит на боку, еле дышит, плюется водорослями и его ребра ходят вверх-вниз, а Дон поднимается, чтобы присоединиться к обеду: жареная курица, сметанный соус, горячий медовик, стручковая фасоль из огорода, разрубленный на четыре четверти арбуз, длинные охлажденные дольки мускусной дыни, кувшин холодного чая для каждого из нас. Мы без рубах, босые, мы бросаем ошкурки собакам, и они дерутся за них, как волки.
Тот еще полдень... Солнце палит сквозь ветви деревьев, отражаясь от крыши и от скатерти, от земли, от сосновых иголок, и проникая сквозь деревья, спускается вниз к Озеру Мира и сияет на поверхности воды.
Мы переодеваемся в купальные плавки и приносим воздушные матрацы, несем их к озеру, входим в теплую воду и натираемся кремом для загара — натираем наши спины, грудь, руки, щеки, лбы, а потом кладем матрацы на поверхность воды и надеваем темные очки, и наши руки свисают в воду, и мы впадаем в дрёму после плотного обеда, а собаки воют и бегают по берегу. Они думают, что мы никогда не вернемся.
Киллер тяжело дыша все еще лежит на берегу, его глаза застыли, он уставился в одну точку. Он пролежит так еще некоторое время, а потом повернется и встанет на ноги и поскачет на вершину холма, словно ничего не произошло.
Мы плаваем по всему озеру, мы в состоянии ступора, сытого летнего сна. Мои родители хотели бы, чтобы я вернулся домой, начал работать в их магазине, но ничто в мире не может остановить моё желание драться. Да, я люблю родительский магазин, но все именно так, как есть. Если я перестану драться, я перестану дышать, пойду ко дну. Словно из моих легких посреди озера выйдет весь воздух, я утону, и никто никогда обо мне больше не услышит.
Я не представляю себе жизни без бокса и не могу понять, как Дону смог его бросить.
Мы бездельничаем и дрейфуем, каждый из нас в своем направлении по поверхности озера, и нас обдувает легкий бриз, и мы отдаляемся друг от друга все дальше, но собаки на берегу следят только за мной и скулят, упрашивая меня вернуться.
Бывают дни, когда после особо хорошего забега и тяжелого заплыва я не могу поднять рук. Я просто лежу на надувном матрасе и потею, плавлюсь на солнце, и мелкая рыбешка щиплет меня за кончики пальцев, и меня ничего не интересует, я не могу пошевелиться, и я допускаю кощунственную мысль, что именно так я и буду чувствовать себя, если сдамся, если брошу драться. Я выйду из борьбы, заведу семью, и буду проводить все дни, лежа на поверхности озера. Примерно так я и поступлю. И, может быть, мой сын станет боксером.
Восемьдесят девятый бой, девяностый, девяносто первый. Я сломал челюсть одному парню в “Шиномонтажке”. Я прямо почувствовал, как она треснула, услышал звук, и это было блевотно. Мы уехали, не забрав денег, отдали все его родственникам, чтобы они смогли оплатить счета за лечение. Но после этого я не перестал драться и бить. В тот раз я разозлился, но я не знал на что, и я ехал домой, сидя в кузове грузовика, и собаки спали, положив головы ко мне на колени, ветер трепал их шерсть, и я хотел чего-то, но я не знал чего. Видимо, я хотел боксировать. Бокс всегда помогает.
Иногда Дон наклоняется вперед и начинает массировать себе виски. Его голова страшно болит. Он ест аспирин горстями, как M&M’s, он разжевывает таблетки, запивая их пивом, настолько сильно болит. Два, три или четыре пива. Мне стремно видеть это, мне кажется, что он умирает. Вот интересно все-таки, откуда берется мой гнев?
Если мы не проводим бои, мы проводим спарринги в амбаре у Дона. Киллер смотрит на нас из загона, следит за мной. Дон заставляет меня облить его ведром воды из озера, всякий раз, когда я вхожу в амбар, чтобы удостовериться, что он ненавидит меня, как и прежде. Всякий раз Киллер вскрикивает, Джейсон подвывает и свистит, гремит погремушкой из консервных банок, и этот оглушительный звук наполняет амбар, а Киллер обтекает и ржет, бьется, пытается вырваться на свободу, но конюшня построена крепко, и ему не удается, и тогда, после спарринга (Джейсон следит за временем, и гремит консервными банками, когда раунд окончен) мы уходим в дом, где Бетти уже приготовила ужин.
Мы едим приготовленную на гриле кукурузу из собственного огорода Бетти, и стейк из вырезки коровы, которую Дон собственноручно забил, и фасоль, и ирландский картофель, тоже со своего огорода. Я чувствую, что мне нравится семейная жизнь. Мы сидим за столом для пикника, вокруг летают летучие мыши, голуби вьются и кружат над озером, а само озеро исчезает во тьме, в тумане, туман спускается на деревья. Когда над озером парит так, как сейчас, каждый может понять, о чем я думаю, мои мысли ясны и понятны, но это не важно, потому что Дон, Бетти и Джейсон заботятся обо мне, и я их не подведу.
Совы ухают в лесу, Киллер в конюшне жует свой овес, он все еще сердится. Собаки лежат под столом, тяжело дыша, с закрытыми глазами, иногда дергаются, гоняют кроликов. Когда-нибудь я захочу такую семью, как у Дона.
После ужина мы смотрим записи старых боев. Мы натягиваем простынь между двумя соснами, это экран. Мы ставим проектор на стол, а кривой сук Дон использует, как указку. Некоторые фильмы из тех, что мы смотрим, о чемпионах прошлых лет, некоторые — записи старых боев Дона. Мы можем замедлить пленку, чтобы получше рассмотреть комбинации, которыми он отправляет противников в нокдаун. Бетти всегда встает и уходит, когда показывают бои Дона. Для нее в этом нет никакого удовольствия, даже если она знает, что в конце он победит, или встанет, после того, как упал. Она, как мне кажется, вообще не может принять тот факт, что это происходило в реальности, что все это было двадцать лет назад, что эти удары из прошлого уже никому не причинят вреда.
Я видел все бои Дона сто раз, и я смотрел записи великих боксеров тысячи раз, мне скучно. Бой — это не кино. Это тренировки, опыт. Я знаю, что и когда делать. Я смотрю на прошлое на белой простыне экрана, вижу сполохи света, Дон и Джейсон наклоняются вперед, они смотрят, затаив дыхание, как Дон преследует свою жертву. Кругом тишина, и только проектор трещит, и кузнечики, и лягушки, иногда совы, а мне интересно, как выглядит Нью-Йорк, если все пойдет так, как идет.
Иногда вечерами, после того, как пленка кончается, мы говорим про Свиноглаза Ривза. Это был лучший боксер Дона до меня. Это было всего несколько лет назад, Джейсон еще помнит его, хотя и не так хорошо, как Дон. Я слышал эти истории столько раз, что для меня, человека, который никогда его не видел, он казался хорошо знакомым. И я, и Джейсон впитали все эти истории про Свиноглаза Ривза всем сердцем.
Однажды Свиноглаз нокаутировал одного из бойцов Дона в баре “Зеленая Лягушка” в Дельте. Именно так Дон его и нашел, он просто вышел из толпы и нокаутировал боксера Дона. Дон всегда делал вид, что не может вспомнить имя того парня. Боксер нанес первый удар справа, и даже не побеспокоился о том, чтобы завершить дело джебом, и тогда Дон закрыл лицо руками, потому что он понял, что сейчас произойдет, Свиноглаз, насосался пива, но он все еще сделать уклон, и тут Дон услышал разрывающий воздух удар, а потом, через долю секунды, звук от удара перчаткой по носу, всхлип и звук тела, упавшего на опилки.
Дон, Джейсон и Бетти бросили своего боксера там, в баре, в полубессознательном состоянии, все его трусы и майка были в крови, нос сломан. Они уехали домой без денег, но с ними ехал Свиноглаз.
Они отмотали цифры на вымпеле на зеркале заднего вида. С сорока пяти или пятидесяти до одного. Свиноглаз Ривз выиграл свой первый бой.
Он ехал в кузове, с Доном, как и я ездил потом, он смотрел на звезды. Бетти была за рулем. Джейсон скорее всего спал. Он и говорит, что помнит этот день, но ему было всего шесть.
“Вы что, просто оставили там своего другого боксера? — спросил я, когда впервые услышал эту историю, хотя сейчас я бы спросил совсем другое.
Дон слегка смутился и в конце концов ответил: “Он перестал быть моим боксером”.
Иногда Джейсон спрашивает отца обо мне, и я делаю вид, что мне неинтересно, хоть я, признаться, думал об этом.
“А кто лучше? Мак или Свиноглаз? — спрашивает он, когда кончается пленка и начинается разговор про Свиноглаза.
Дон всегда отвечает, как тренер. Он удивительный. Он лучший.
“Мак лучше, чем Свинглаз мог даже мечтать, — он хлопает своей огромной рукой мне по плечу и сжимает мою шею вулканским захватом. Его рука размером с номерной знак. Джейсон усмехается. Он любит отца и ему нечего доказывать своему отцу.
“Расскажи ему про воздушный шар, — кричит Джейсон почти каждый вечер, когда истории про Свиноглаза достигают своей кульминации. Историй много, но история про шар — самая лучшая.
Дон откидывается на дерево и улыбается сыну. Он потирает виски. Интересно, двоится ли у него в глазах, видит ли он сейчас двух сыновей-близнецов, замерших в ожидании истории? Старый проектор остывая щелкает в тишине летнего вечера, в доме гаснет свет. Бетти ложится спать. Мотыльки вьются вокруг фонаря над крыльцом, порхают и падают в ночь. Внизу с озера слышны только лягушки, и ничего больше не слышно.
“Свиноглаз выиграл свои пять последних боёв одной рукой, вторая была привязана за спину, — Дон закрывает глаза и улыбается, а мне интересно, а я смог бы так? Мне нужно сделать именно так, чтобы превзойти легендарного Свиноглаза.
“Мы отправили его в Нью-Йорк, у меня там знакомый промоутер — он смотрит на меня быстро, и я, мне кажется, в первый раз понимаю, что лето почти кончилось, что я скоро отправлюсь далеко, так далеко, как далеко никогда не был, и что я не уверен, что хочу уезжать по какой-либо причине, — к тому же самому, к которому мы отправим Мака, если он выиграет остальные бои.
Дон строит довольную мину, думая, судя по всему, как круто это звучит: ”Я передал его Большому Элу Вилсону, он поселил Свиноглаза в пентхаусе на Манхэттене, кормил его, ему делали массаж, постоянно делали массаж, он был чемпион! Все тащились с него!”
“Расскажи ему про шрамы! — сказал Джейсон, наклонясь вперед, затем пододвинулся и откинулся на то же самое дерево, к которому прислонился отец, выглядело это так, словно они оба рассказывали мне историю, которую я и так знал, и они знали, что я знал.
Поздняя безлунная ночь, и только звезды над нами, как огни далеких городов в глубине долины, и Джейсон зевает, и я зеваю.
“Шрамы на теле Свиноглаза, они самого разного происхождения. Часть он заработал, боксируя в барах, — говорит Дон — Еще он воевал во Вьетнаме, шрамы еще и оттуда. А еще у него было безумное хобби — он летал на воздушных шарах, накачанных теплым воздухом. Одержал несколько побед, получил первые деньги — и начал летать. И у него часто случались жесткие посадки. Шары разваливались, а ему доставались шрамы и порезы”.
“Большие шары, — добавляет Джейсон, — Восемьдесят футов в высоту”.
“Слух о нем распространился быстро, но чтобы поверить в его существование, надо было его увидеть воочию, — говорит Дон.
“Он выглядел, как молния, — говорит Джейсон засыпая, — Я имею в виду замок молния”.
“Свиноглаз выиграл 14 боев в Нью-Йорке, — рассказывает Дон. — Он был пятым в рейтинге, он дрался очень хорошо, я посетил несколько его боев, но он изменился”.
“Он стал другим, — предупреждает Джейсон.
“Он перестал звонить, перестал писать, явно приобрел лишний вес. Совсем немного, но заметно. И только я мог ему об этом сказать”.
“Его тренером должен был быть папа, — говорит Джейсон. Киллер ржет у себя в конюшне, лягнув разок ограду загона.
“Он проиграл, — рассказывает Дон. — Он дрался с одним ноунеймом, парнишкой из Японии, он получил четыре нокдауна, и в конце концов не встал. Я видел запись. Он сидел, как медведь в зоопарке, пытаясь встать после пятого, но он не мог. Он не знал, где его ноги, он не мог вспомнить, как стоять на ногах”.
Я думаю о нашатыре и хлороформе, о платках, которые Дон набрасывал мне на лицо во время наших спаррингов, интересно, возникла ли эта идея у него после того боя Свиноглаза, его лучшего боксера, с которым он почти сроднился, и который забыл , как стоять на ногах. Кажется, что знаю, что он чувствовал тогда.
“Воздушный шар, — говорит Джейсон. Ветер колышет деревья, и я чувствую себя и молодым и старым одновременно: младше, чем Свиноглаз и старше, чем Джейсон, и нет пути назад, и никогда не было. “Воздушный шар, — повторяет Джейсон, толкая отца в плечо. — Воздушный шар, это самое интересное!”
“Свиноглаз был разбит, — Дон разговаривает отстраненно, сонно, так, как будто не о Свиноглазе, не об одном из его бойцов, и я думаю снова и снова о том, как они уехали из Дельты, из кафе “Зеленая лягушка”, оставив забытого бойца сидящим на полу со сломанным носом. — Это был единственный раз, когда его нокаутировали. Единственный проигранный бой. Он был опустошен”.
“Сто четырнадцать и один бой, — говорит Джейсон. — ”Сто четырнадцать боёв и только один он проиграл!”
“Это моя вина, — говорит Дон. — Я неправильно его тренировал”.
“Воздушный шар, — повторяет Джейсон.
“Он взял в аренду шар, — говорит Дон, глядя на звезды и обращаясь к ночи. — Он уехал в деревню на следующий день, все лицо его было в повязках, взял с собой вина и девочек. Он взлетел настолько высоко, насколько мог, и перерезал веревки своей гондолы”.
“Он был хороший, — говорит Джейсон торжественно.
“Он был слишком хороший, — вторит ему Дон.
Тем летом я тренировался особенно усиленно, я готовил себя к Нью-Йорку. Я знал, что выиграю свои сто поединков. Я знал, что могу выиграть их одной рукой, привязав вторую за спину, если этого захотят Дон и Джейсон. Я не волновался, что выиграю свои сто поединков. Я волновался, что поеду в Нью-Йорк, это странное, незнакомое место. Иногда я чувствовал, что не хочу больше драться, но никому не показывал своих чувств.
Джейсон становился старше, возмужал, Дон иногда разрешает ему оседлать Киллера. Мы завтракаем как обычно — стаканчик апельсинового сока, долька дыни, два яйца, полоска бекона, тост. Джейсон взбирается на Киллера, я зову собак, и мы движемся вниз к озеру, лениво продвигаясь через деревья в сторону воды, но зная, что через минуту или две побежим.
Дон сидит на кресле и смотрит на нас в бинокль. Он свистит в свисток, предупреждает меня о приближении коня. Мы с собаками слышим стук копыт, и, не оглядываясь начинаем бежать.
На часах около шести утра, солнце восходит и освещает окружающий лес. Индейки плещутся в пыли прямо на тропинке, олень испугался и спрятался в лесу, кролики пропадают в кустах. Собаки бросаются в погоню за всеми ними, иногда они присоединяются ко мне после, с другой стороны озера, сжимая кролика в своих зубах. И потом они начинают с воем драться за добычу. Обычно кролика ловит Энн, но достается он Гомеру.
Все это проносится мимо, словно на скорости девяносто миль в час: деревья, кусты, бревна; зеленое, коричневое, черное, синее, вспышки неба, вспышки озера, вспышки бревен на тропе. Я отлично знаю, где перепрыгнуть, где увернуться. Говорят, что человек на большой дистанции может убежать от лошади, но первая миля самая тяжелая, приходится много уворачиваться.
Джейсон кричит, подражая отцу, щелкает кнутом. Солнце взошло, раскрасив вершины деревьев оранжевым, обозначая еще один прекрасный день. И тут он кричит “Озеро мира!” и все заканчивается, конь устал, и Джейсон, похоже, тоже устал, и я вбегаю в мелководье, и собаки одна справа, другая слева, падая и поднимаясь, и вот озеро на моих локтях, на моих коленях, и вот уже я в воде по пояс, и конь погружается в воду, и Джейсон щелкает кнутом.
На самом деле есть две истории про Свиноглаза Ривза. Я — единственный, кому Дон рассказал вторую. Я не знаю, где правда. Дон говорит, что история с воздушным шаром может быть и враньё.
Если так, то Свиноглаз жив-здоров, он все еще переживает поражение, уехал на Юг, пытается вернуться домой, к Дону, чтобы начать все сначала. Но у Дона теперь другой боксер. Дон больше не будет тренировать Свиноглаза.
Дон потирает виски. Он не знает, так ли это, или не так.
Так что Свиноглаз страдал еще больше, и начал пить вино, сидел на скамейке и пил его из горла, как воду в жаркий день. Он напивался и начинал орать песни так, что Дон и Бетти прятали головы под подушки, предварительно заперев дверь.
Думаю, так все и было.
А когда Дон проснулся ночью, а он всегда просыпается ночью, он услышал плеск воды.
И он вышел к озеру и увидел, что Свиноглаз привязал утяжелители к рукам и ногам и плывет к центру озера.
Док говорит, что он видел, как Свиноглаз разрезает своим телом поверхность озера, и как он исчезает. Он просто исчез и больше не появился. И озеро снова стало спокойным, как прежде.
Дон говорит, что он, Дон, иногда ходит во сне, и поэтому ни в чем не может быть уверен. Они вызвали шерифа, прошерстили все озеро, но трупа не нашли. Но возможно, тело все еще там, теперь уже навсегда.
Иногда, когда Джейсон гонится за мной на коне, я вспоминаю игру, в которую играл в детстве в маленьком городке в Оклахоме, где я вырос.
В городском бассейне я задерживал дыхание, зажимал нос и нырял глубоко, отталкиваясь ногами от стенки бассейна, и плыл брассом, лягушкой, выпучив красные от хлорки глаза, и я старался доплыть до другого борта, не поднимаясь на поверхность.
Когда я доплывал до глубокой части бассейна, в затылке начинало стучать, в ушах стоял зловещий звон, росло давление, в груди и в горле скребло, и это была только половина пути.
Я думаю об этой игре, когда я плыл с Джейсоном и Киллером, когда они совсем близко ко мне, и мои собаки со мной, они плывут впереди меня и показывают мне путь, тянут меня за собой до половины пути. Я знаю, что все на самом деле тогда, в моем детстве все было не так, и я не знал тогда ничего про собак, бокс, жизнь, про то, что нужно держаться за тех, кого любишь, и отпустить всё то, что хочет уйти.
Я понимаю, на что это похоже — через глубину, задерживая дыхание, стараясь не наглотаться воды, всегда, до самого-самого конца.