Снова приходится писать о Павленском.
«Бредовые навязчивые идеи, пограничное расстройство личности с нарциссическими основаниями, желание преступать закон и предусмотренные им ограничения». «Образ жизни, который выбрала сформированная Павленским и госпожой Шалыгиной пара — они утверждают, что живут не работая, ни за что не платят и занимаются сквоттингом, — а также тяжесть инкриминируемого деяния доказывают, что контроль над подследственным может гарантировать только лишение свободы».
Иными словами, двое бомжей живут там, куда незаконно проникли, воруют в магазинах, и создают общественную опасность. К такому выводу пришло французское правосудие, в руках которого российский оппозиционный акционист оказался после учиненного им поджога двери парижского банка.
Я не буду задавать насмешливо-риторического вопроса: ну и куда девались теперь все многочисленные защитники Павленского, рассказывавшие о героизме, о необычайной мощи его творческого акта и о пламенеющей готике поджога дверей ФСБ. Всем, в общем, понятно, что эти защитники на деле мечтают лишь о сытой спокойной буржуазной жизни в Париже, а всю революционность приберегают исключительно для расщепления «этой страны», с тем, чтобы на выделившейся энергии распада и поджога наварить себе маленький котелочек для Парижу.
Мне уже приходилось комментировать то, как разгневалась оппозиционная общественность, включая будущего живого трупа Аркадия Бабченко на то, что Павленский перенес свои политхулиганства во Францию.
Понятно, почему возмущаются местные обыватели: они незадачливого россиянина хулиганить не приглашали, все было сделано без них. Французы совершенно правы, когда пишут: «Напакостил в своей стране и хочет разрушить ту, которая его приютила? Вон отсюда!»; «Давайте его отправим назад Путину без промедления!»; «Нас считают за дураков? Какой «артист»? Политэмигрант не имеет прав лезть в политику. Вон его, и заставить извиниться тех, кто его привез»; «Почему бы этому артисту не поручить освежить интерьеры замка Иф?».
Но высказывания эти меркнут на фоне гнева представителей нашей либеральной общественности, особенно тех, кто сам прячется от российского правосудия за границей. Рустем Адагамов, Аркадий Бабченко, Павел Шехтман и другие столь же достойные «друзья свободы» исходят ядом. Да как он смел посягнуть на руку кормящую? Как он додумался уравнять «репрессивную» ФСБ и безобидных французских банкиров? А не подставил ли он всех эмигрантов, спасающихся от ужасного путинского режима? Вот оно, в чем дело. Конечно, подставил. Обнаружив, что «борец и жертва путинского режима», которого они прославляли, на самом деле — заурядный девиантный преступник, европейцы, глядишь, начнут присматриваться и к прочим «беженцам совести», так что обнаружится немало интересного — от обычного мошенничества до изнасилований или педофилии.
Такого «союзника», как Павленский, конечно, никому не надо. Но вот что симптоматично в его обращении — своеобразный «троцкизм наоборот». Льву Давидовичу Россия рисовалась растопочным материалом для мирового пожара, конечной целью которого должна была стать революция в Германии, Франции, наконец — Америке. Как писал классик, «мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем». Павленский заходит с противоположной стороны: зажигает костерок революции на площади Бастилии, в надежде, что из искры возгорится пламя, которое когда-нибудь доберется и до Москвы.
Но, во всяком случае, в отличие от наших радикалов, он хочет пустить на растопку не Россию, а Францию. Что ж, давайте теперь экспортировать всю эту банду то ли буйнопомешанных, то ли революционеров. Пусть поджигают… главное, чтобы не на Моховой и не на Ильинке.
Так что к отвернувшимся от Павленского защитником банковских дверей вопрос у меня совсем другой. Неужели эти люди не понимали, что использовали как таран больного, в самом строгом медицинском смысле слова больного человека?
Что восхваление политической и нравственной отваги Павленского так же нелепо, как восхвалять смелость несчастного, не могущего контролировать свой мочевой пузырь?
Сознательный поступок человека, совсем не то же самое, что болезнь, когда он пробивает мошонку, отрезает себе ухо, зашивает рот, чтобы при помощи боли дать вырваться на волю собственной патологии. И вот этого несчастного мучимого и мучащегося человека превратили в таран для прошибания его головой кованых дверей «режима». Вы звери, господа, вы звери...
Павленскому, конечно, в некотором роде повезло (или не повезло), что он жил и «творил» в обществе, где существует тысячелетняя традиция жалостливого отношения к публичным сумасшедшим, где самый известный в мире храм был назван именем юродивого, разбрасывавшего калачи и ходившего по той самой Красной Площади нагишом. Мы, конечно, умеем отличать подлинных блаженных от похабников-лжеюродивых, но, на всякий случай, жалеем отчасти всех, - даже самых смердящих.
Над той же Валерией Новодворской, бывшей некогда средоточием демшизы, насмехались, иногда, но упаси Бог её было гнать или ненавидеть — так относились к серьезным скучным людям, воплощавшим на деле её безумные глаголы о том, что «этот народ» нужно выморить под корень.
В относительно терпимом отношении российского общества к выходкам Павленского девять десятых было такого обычного нашего русского снисхождения к безумию. Негодяи же накручивали несчастного самоистязателя, убеждая его, что общество ему «сочувствует», система - «боится», а заграница - «поможет».
Но со снисходительных берегов Москвы, где еще столько шуток можно было испробовать — подвешивать себя за ноги на Воробьевых горах, прыгать с моста в Зарядье, - пришлось перебраться на угрюмые берега Сены к «средним европейцам».
Жители Иль де Франса, пожалуй, самое самодовольное и лишенное чувство юмора сообщество в Европе. По сравнению с ними немцы или датчане - образец легкомыслия. Жизнь богемы Монмартра и в лучшие-то времена была невыносимо буржуазна — что уж говорить про теперь. Сегодняшний Париж это смесь скуки и Африки.
Поэтому Павленский во Франции был обречен. Его преступление, подозреваю, было вызвано прежде всего подсознательным желанием спастись в тюрьме. Оказаться в на дне реки подравшись с марокканским беженцем из-за выброшенного кем-то недоеденного банана — такая перспектива не вдохновит даже сумасшедшего.
***