Пулемет бьет в овраг, плюется раскаленно-шипящими трассерами, прижимает тени к земле. Тени кричат, поднимают руки, раскинувшись по жухлой траве, грязи и тающему снегу.
- Вот так стрелять надо, Маня! Чо ты трагедию на лице корчишь? Это враги!
Бобры нам попались суровые, усатые, заросшие щетиной и почти с Дальнего Востока. Смотря, конечно, за что считать Даурию. ББР, бригада быстрого реагирования, набиралась из тамошних мужиков, безработных, семейных и ищущих где заработать для детей. И катались мы с ними, бок обок, вполне себе ничего, месяца полтора-два.
- Чего, кто там попердывает из оврага? Маня, ты почему не стрелял по противнику, подкрадывающемуся к тебе и твоим боевым друзьям-товарищам?!
Бобры уже стояли на той стороне, куря и жу-жу-жу, стайкой-роем, натурально, огромных усатых жуков. Лейтенант, глядя на них, ломал комедию, распаляясь и заводясь, ровно как его собственный зилок: сложно, с надрывом, но зато сурово и надолго.
- Так что, товарищ ефрейтор, мать твою женщину, что же у нас тут происходит? Почему вон то существо в овраге поносит тебя последним матом и называет желтым земляным червяком? Не хочешь ли ты, из соображений задетой гордости и самолюбия, взять и прикончить его к чертовой бабушке?! А?!
Бобры, слушая монолог, начинают потихоньку ржать. Сложно не понять дядек, где каждый второй годится нам в отцы или еще какие родственники, да… Тень, оказавшись в одиночестве, материлась грустно и без огонька. За нее матерились, вполголоса и не глядя на летеху с Кондрашом, мы. Было с чего.
- Кондрашов, привести сюда неизвестную личность, арестовать и доложить. При сопротивлении разрешаю огонь на поражение.
- Да не пошел бы ты в…
Летеха ухмыляется и плюется бычком в сторону арестованного в овраге. Бобры ржут. Точно-точно, есть же с чего.
Смертная скука свалилась после двадцать третьего. Случается же такое… когда ты просто не знаешь, куда себя деть. Мы занимались, как могли, спортом, хотя бегать поверху расхотелось после второй сайгачьей рыси, отжиматься в траншеях тоже оказалось неудобно. Резались в карты, выставляя на пост одного и наплевав на остальное, крутили на купленном в селе мафоне то какой-то не самый новый «Союз», то новеньких «Блестящих», то вообще «Арию».
И ходили к бобрам. За спиртом.
Бизнес был налажен сурово и по-военному четко. Гусак брал тушенку, нес к селу, где его каждый второй вечер ждал местный. Там толкал консервы за пакет травы и шел назад, по дороге заходя к бобрам и меняя часть травы на спирт. Никто не оказывался при претензиях, всем всего хватало и все были довольны.
Кроме лейтенанта. Эта личность так и ждала возможности найти, вскрыть, обезвредить и готовить. В смысле – грудь для ордена, и накласть на сам факт простейшего обмена, за вскрытие которого ему если чего и светит, так взыскание или как там еще их наказывали. Как еще-то, если у тебя бойцы могут себе позволить тупо укуриться в хлам?
Кроме своих шахер-махеров Гусак выполнял общественно-полезные задачи, никак и никем не обозначаемые. Цеплял зимний маскхалат и уходил, совершенно охотничьи-уральским шагом куда-то за линию траншей и крайний пост, где его провожал одинокий ПКТ на станке и с аккумулятором, позволявшим ночью стрелять почти по кругу. К двенадцати-часу у пулемета сидел сержант, снявший клеммы электроспуска и выглядывающий нашего боевого Пьеро.
Гусак возвращался от пацанов с соседних взводов, с новостями даже для лейтенанта. А тут… а тут Гусь решил сгонять к бобрам за спиртом. И его кто-то сдал. Вернее, сдал-то его свой, не иначе, а вот кто именно?
Маня, взводный пулеметчик, вздохнул и отошел, пропуская Гуся, сплошь грязно-серого и в порванном сразу в нескольких местах халате.
- Вы чо? – совершенно невежливо осведомился Гусь.
- Хуйванчо! – ответил летеха и дал в ухо.
Бобры вздохнули и разошлись. Они армейцы, мы вованы, помогать друг другу стоит только в бою. Если без последствий.
Девяностые, война и пыль
Девяностые, война и продажная любовь
Девяностые, война и Новый Год
Девяностые, война и Шомпол
Девяностые, война и женщина на войне