Завтра моей старшей дочери исполнится аж тринадцать лет. А сегодня у меня был катастрофически длинный, тяжёлый и неудачный день. Но сегодня я напишу о том дне, который был тринадцать лет назад.
Итак, двадцатое июня две тысячи пятого. Это тоже был понедельник, как и сегодня. Накануне в воскресенье мы съездили на экскурсию в роддом и даже приглядели там симпатичную платную палату. Впереди ещё было полтора месяца, но мы же, как ответственные родители, хотели подготовиться заранее. Полторы недели назад на УЗИ, наконец, узнали, что у нас будет девочка. Вчера подруга передала мне книжку с именами. Выбирали до поздней ночи. Так и не выбрали. Чуть меньше двух недель прошло с защиты диплома. Мне почти 22 года. Впереди ещё вся жизнь, в которой скоро должна появиться она. Мы ждём её в августе.
Утро. Муж ушёл на работу. Я, проводив его, пытаюсь чуть-чуть поспать, но ничего не выходит. Решаю встать. Завтракаю. Через пару минут, проклиная токсикоз, который, как обещали, должен был давно завершиться, отправляюсь в ванную прощаться со съеденным завтраком. Попытки номер два не предполагается. Ну и ладно. Уже привычно. Из планов на день почти ничего интересного. Нужно сдать, наконец, в университетскую библиотеку взятый ещё на третьем курсе двадцать первый том Маркса и Энгельса. Зайти в пару мест. Отнести супругу обед. Но прежде всего этого – поход в женскую консультацию. Там сегодня занятия в школе будущих мам.
Одеваюсь. Складываю что-то в рюкзак. Обычно, выходя из дома уже месяц, как обязательно беру с собой все документы и обменную карту. Но тут решаю, что можно обойтись. Идти всего пятнадцать минут. Потом зайду домой и тогда захвачу.
Прихожу. Сначала идёт теоретическая часть. Потом должен быть перерыв. Затем физкультура. Нас всего шесть человек. Первая половина прошла. Перерыв. Выхожу в туалет и возвращаюсь на своё место. Остальные ещё в коридоре. Появляются какие-то странные ощущения. Поднимаюсь, чтобы ещё раз дойти до туалета. Подходит женщина, которая ведёт занятия. Спрашивает в чём дело. Вердикт:
— Спокойно. У тебя отходят воды.
— Какие воды? Мне ещё рано. Тридцать четыре недели, — пытаюсь возражать я. Наивная. Как только встаю, воды, действительно изливаются потоком. Остаюсь в насквозь промокшей одежде.
Меня под руку выводят, чтобы проводить к врачу. Повезло, она работает в утреннюю смену. Навстречу заходят те, кто возвращается с перерыва. Их глаза, в которых читается смесь глубочайшего удивления и страха, я помню до сих пор.
Попадаю в кабинет. Там почему-то вместо того, чтобы что-то объяснять, начинаю плакать. Нет. Я ещё не готова. Ещё рано. Ей ещё рано. Ещё нельзя. Я боюсь. Врач успокаивает, спрашивает документы, вызывает скорую. Документы! Я же их не взяла. Дура! Домой меня уже не отпустят. Но и приехавшая бригада скорой помощи без бумажек забирать отказывается. «Платно согласны рожать и лежать?» Моя гинеколог быстро находит решение: «Вы её забирайте, а муж документы привезёт». Кое-как соглашаются. Я получаю последние напутствия и уезжаю. Мужу позвонить сама не решилась. Ему потом всё рассказывает врач и просит поскорее прибыть с обменной картой и прочими страшно важными бумажками.
Машина скорой кажется какой-то неудобной. Приезжаем. Начинается заполнение бумажек. К тому моменту появляется супруг с папкой, где лежит всё, что нужно. Привезти что-нибудь ещё он как-то не догадался.
С оформлением покончено. Акушерка смотрит на мои руки. О, нет. Относительно недавно к одному мероприятию я решила сделать маникюр. Чтобы красивенько. Ногти были свои. Длинные. Очень. По два с лишним сантиметра. Но один сломался. Его мне нарастили. Это было сделано в первый и пока единственный раз в жизни. Чтобы остальные сильно не отличались, их тоже укрепили сверху. Я уже записалась всё это дело убрать. На следующей неделе. Не успела. Всё понимаю без слов. Но рожать с такими ногтями никак нельзя. Мне дают какие-то огромные ножницы, с помощью которых я аж за полчаса избавляюсь от маникюра. Вид у рук тот ещё.
Потом душ, прочие подготовительные моменты и предродовая палата. В ней много коек, но заняты всего две. Я становлюсь третьей. Мне приносят горсть каких-то таблеток, говоря, что нужно выпить, чтобы лёгкие у ребёнка раскрылись. Глотаю. Запиваю. Меня подключают к капельнице, чтобы стимулировать схватки. Цепляют какой-то датчик. Уходят.
Лежу. Смотрю на соседок по палате. Из глаз катятся слёзы.
— Ты чего плачешь?
— Ещё слишком рано.
— Ты лучше дыши правильно. Всё будет хорошо.
Дышать. Я не помню, как дышать. Да и не чувствую пока ничего. В голове только одна мысль о том, что ещё рано. Всё.
Вскоре одну из соседок уводят. Я уже хорошо ощущаю схватки. Их не было-не было, а потом, вдруг, как-то сразу и в полную силу. И невозможно понять, где заканчивается одна и начинается другая. Пытаюсь ходить, менять положение, двигаться, даже дышать, но ничто не помогает. Когда же уже меня тоже в родильный зал? Рано. Врач опять говорит, что рано. Вторая соседка уходит.
Спустя несколько часов после очередного «рано» я понимаю, что больше я уже не могу.
— Всё! Хватит! Я не хочу больше её рожать! — выкрикиваю я на одном дыхании. Персонал в некотором шоке пытается донести до меня, что процесс необратим. Но я уже не желаю ничего понимать. Я уже не могу думать.
Видимо, по мне это видно, поэтому после некоторых споров меня тоже выводят из палаты. «Ложись». «Держись».
Появляться на свет, кажется, никто не желал. Я же уже готова была продать душу кому угодно, вместе с родиной и всеми известными мне чужими тайнами. Только в десять вечера, и даже чуточку позже, она родилась. Маленькая. Вся синяя. Не дышала.
Пожалуй, самое страшное, что бывает в жизни – это понимать, что твой ребёнок не дышит. Наверное, именно поэтому многие новоиспеченные мамы так часто прислушиваются к дыханию своих детей, даже будят их, лишь бы убедиться, что дышит.
Но она не дышала. Её быстро поместили в кювез и увезли. Мне же ввели наркоз. Даже не для того, чтобы наложить швы и всё обследовать. Чтобы дать отдохнуть. И чтобы дать возможность не думать.
Под наркозом, точнее, отходя от него, я нараспев спрашивала на чистом английском, о том, где находится моя дочь. Не просто задавала вопросы, а пела их. По-английски. Персонал потом всё спрашивал меня то про гражданство, то про национальность, то про предков.
Отошла. Лежу. Окно в зале открыто. Холодно. На животе ещё и грелка со льдом.
— Где моя девочка?
— Утром узнаешь.
Ночь. Пора в палату. Два этажа вверх. На третий. По лестнице. Вещей никаких. В голове один вопрос.
Палата на пятерых. Все лежат. Силуэты едва различимы. Голос медсестры:
— Спи.
Спать? А как? А где же она?
Спать невозможно. Дожидаюсь утра. Обход. Всем приносят детей на кормление. Ко мне из детского никто не подходит. Потом приходит психолог. О чём-то со мной разговаривает. Спрашивает, как хотим назвать. «Как назвать? Кристиной, может. Мы ещё не выбрали имя». Оказывается, всех напугала моя фраза о том, что я не собираюсь рожать.
Наконец, приходят из детского. Ведут к ней. Показывают. Она вся в иголках и трубках.
— Видишь? Между прочим, ты тоже виновата. Надо было лучше выполнять всё, что тебе говорили.
Возвращаюсь. Почему-то в голове крутится песня из нашей русской версии мультика про русалочку. Где «не должны умирать». Не знаю, откуда оно засело, но сидит в голове, и всё тут. Поётся там по кругу. Больше ничего.
Мне звонят подруги, муж. Не хочу. Не буду разговаривать. Не могу. Мужу отправляю сообщение. Потом, спустя пару часов, перезваниваю. Потом набираю подругу. С ней рядом ждёт от меня звонка ещё одна. Объясняю им, что я тут даже и без расчёски, даже и без зубной щётки, даже и в одной казённой сорочке. Что ляльке тоже нужно что-то. Прошу сопроводить в магазин новоиспечённого отца. В голове всё ещё крутится песня русалочки. Откуда она только там выплыла?
День. Опять приносят соседкам детей. Не могу на них смотреть. Но и передвигаюсь пока ещё с трудом, поэтому максимум, куда сбегаю, — за дверь. Дальше пары шагов не иду.
Вскоре приезжает муж, с ним мои любимые подружки. Без вопросов. Забираю вещи на первом этаже. Почти не разговариваем. Уходят.
Возвращаюсь в палату. Иду в душ. Переодеваюсь. Приходит медсестра. Пожилая женщина. Выдаёт какие-то таблетки. Смотрит с сочувствием: «Да, не повезло тебе. Второго-то теперь уже вряд ли сможешь». Не реагирую.
Есть. Надо есть. Говорят, что надо. Не хочу. Её надо как-то назвать. Сейчас. Обязательно. Звоню мужу:
— Какие там имена вчера были в календаре?
— Сейчас. Погоди. Вот! Нашёл! Мария, Калерия, Валерия.
— Мария – не вариант. Так мою лучшую подругу зовут. Калерия тоже не подходит. Валерия. Она будет Валерией. Согласен?
— Давай. Лера.
— Спасибо. Пока. Нет! Погоди! А что означает?
— Сильная, крепкая, здоровая.
— Хорошо. Спасибо.
В голове всё ещё та же песня:
«Будет первая капля силою,
Будет радость каплей второй…
Не должны умирать красивые!
Не должны умирать храбрые!
Не должны…»
Откуда оно? Зачем?
Ложусь. Жду.
Она не дышала почти сутки. Прогнозов не давали. Потом стали аккуратно говорить, что вот если проживёт день, что вот если неделю, вот если наберёт вес, вот если это, да то. Первые дни я могла только ходить к ней и смотреть, на малышку, опутанную трубками капельниц и проводами датчиков. На пятый день её принесли покушать. Этот момент я хорошо помню до сих пор. Особенно её глаза. Вот она, любовь. Которая настоящая. На девятый день её принесли мне насовсем. А через день нас перевели в детскую больницу. Но это уже совсем другая история. А теперь ей почти тринадцать. Завтра исполнится. А ведь как вчера помню.
