События, о которых пойдёт речь, начались в мае 198… года, когда казалось, что вызвавшая их история уже закончилась. И Черепашкой инспектора Молвинского районного Госстраха Юрия Алексеевича Черепанова к тому времени уже никто не звал. Он сам почти забыл об этом.
Но абсолютно достоверно, что, как и в детстве, в свои двадцать восемь лет Юрий Алексеевич был честен, боязлив и добр. Лицо его светилось безмятежной чистотой. Широко открытых голубых глаз не покидала обезоруживающая упрямая доверчивость, похожая на детскую незащищенность.
Юрий Алексеевич Черепанов был щупл, низкоросл и горбат.
В тот вечер он вошёл в сумрак подъезда и остановился.
Пахло мышами и воском сгоревших свеч. Впереди на ступеньках лестницы, среди окурков, автобусных билетов и прочего мусора валялись увядшие тюльпаны.
Сквозь рваную дыру на картонной двери подъезда бил яркий закатный луч. Оранжевые пылинки залетали в него и, сверкнув на мгновенье, исчезали в темноте.
Юрий Алексеевич сделал шаг вперёд. Луч вскочил на холм его спины, изогнулся, спрыгнул и ударил в лежащий на нижней ступеньке цветок. Мякоть цветка казалась вдавленной в бетон, и на ней отпечатался чёткий след решетчатой подошвы.
Переступая через алые комочки тюльпанов, Черепанов стал подниматься.
«Сначала соболезнование, — думал он. — Обязательно соболезнование. Выражаю Вам своё соболезнование. Нет, не так официально. Примите мое соболезнование».
Ступеньки лестницы дальше были чисты и поблескивали от светящей откуда-то сверху тусклой лампочки.
Юрий Алексеевич, бормоча и держась левой рукой за перила, продолжал ступать осторожно, следя за носками своих стареньких туфель. Расположение квартиры он вычислил заранее: на третьем этаже, крайняя слева, дальше идёт однокомнатная, напротив две двухкомнатные.
Дверь нужной квартиры была толсто обита новой чёрной кожей. «Оно и понятно, – подумал Юрий Алексеевич, дотягиваясь до белой пупырышки звонка, — люди обеспеченные. Но горе уравнивает всех».
На звонок никто не отозвался, хотя изнутри явственно слышались громкие голоса.
Черепанов приопёрся на дверь и снова потянулся к звонку. Звонок коротко чирикнул, и одновременно дверь широко распахнулась.
Маленькая квадратная прихожая имела тот единственный вид, который она может приобрести при нашествии большого количества гостей. На стенной вешалке — гора разноцветных женских плащей. Под ней куча ботинок и туфель, брошенных тут же сумок, полиэтиленовых пакетов и смятых газет.
«Поминки», — понял Юрий Алексеевич и застыл на пороге.
Год назад, когда он хоронил мать, вещей тоже оказалось много, хотя никто не раздевался. Ранней весной в избе не топили два дня. Люди входили и стояли у гроба в пальто и телогрейках. Но кровать у двери была завалена вещами: из-за тесноты одёжный шкаф и комод пришлось выставить в ограду. Он до сих пор не разобрал эти вещи.
— Ещё один!
Из охватившей его тишины и скорби Юрия Алексеевича вернула румяная женщина с тесно уставленным подносом в руках. После радостного вскрика она игриво вильнула коротким хвостом не достающего до колен платья и скрылась на кухне. Пахло цветами, пережаренным мясом и вином.
«Не она, — определил Юрий Алексеевич. — Надо идти». Он повернулся к двери.
— Ты с чьей стороны?
Женщина вернулась с кухни. Поднос в её руках был пуст. Полные ноги выпирали из лакированных туфель.
— Да всё равно!
Она пьяненько взмахнула рукой:
— Ты куда? Коля!
Произнесённое имя, судя по всему, относилось к выходящему в этот момент из туалета мужчине.
— Гостя принимай! Давай-давай! Я не нанималась.
— У-ух!
Коля отбил на блестящем линолеуме чечётку и, приплясывая, двинулся к Черепанову.
Вблизи Коля оказался таким огромным, что Юрий Алексеевич невольно съёжился и начал лепетать объяснения.
— Да ну тебя!
Коля и не думал его слушать.
— В такой день! Как ты хочешь, что ты хочешь, а пришёл — уважь. Иль уж мы не русские люди!
При последних словах Коля довольно ловко сдёрнул с Черепанова плащ.
Его же уверенными руками Юрий Алексеевич был немедленно доставлен в гостиную.
По одну сторону гостиной тянулись изрядно разорённые, но до сих пор очень ароматные столы. У двери справа кудрявая шевелюра склонилась над баяном, подбирая мелодию. Женщина с подносом, подняв его высоко над головой, ухая и притопывая, не дожидаясь музыки, пошла по кругу, сочным голосом выпевая:
— А тот указ не про нас:
С водки перейти на квас.
Да не таки мы рохли,
Да чтоб со скуки дохли!
Танцующий круг образовывали человек двадцать распаренных мужчин и женщин. Окна были открыты.
Черепанов испугался, задохнулся, рванулся в сторону. Ему очень хотелось юркнуть у кого-нибудь между широко расставленных в танце ног и исчезнуть.
Но Коля держал крепко. Намерения гостя он истолковал по-своему. Ни на мгновенье не расслабляя хватки, подтащил Юрия Алексеевича к столу и усадил рядом.
Справа от Черепанова оказался такой же кряжистый мужчина лет пятидесяти. Подперев кулаком щёку, он блаженно улыбался и тянул фальцетом что-то до того грустное, что жуткота охватила Юрия Алексеевича с ног до головы.
— Я не пью!
Так воскликнул Черепанов, сам не узнавая своего хриплого голоса, и твёрдо отодвинул полный вонючей жидкостью стакан:
— Мне нужна Клавдия Васильевна.
— Отставить разговоры!
Коля слегка приналёг на узкое плечо нового знакомца:
— Пей! Разговоры потом. Нельзя не выпить. За молодых. Положено.
— З-за каких молодых?
Черепанов совсем растерялся:
— Поминки у вас. Двадцать первый день.
— Ты что, того?
Коля хлопнул своим опорожненным стаканом по столу и покрутил пальцем у своего же потного виска:
— Соседку замуж выдаём.
— Кого ждала-а, кого люби-ила я.
Сосед Юрия Алексеевича справа писклявил, опустив буйную голову на стол
Затмение достигло апогея. Черепанов зажмурил глаза и сделал из своего стакана большой глоток. Нутро обожгло. Но тело не расслабилось, мелко-мелко задрожало.
— Где она? — спросил он, поднимаясь и лихорадочно оглядываясь.
— Кто?
Коля округлил глаза и икнул.
Эти недоумевающие глаза были прямо перед лицом Черепанова. В них, мутно-серых, отражалась почти полностью его щуплая горбатая фигура.
Юрий Алексеевич всегда оценивал себя объективно. Но таким маленьким и тусклым он не видел себя ещё никогда.
Баян уже был не слышен. Его и людские голоса перекрыла отскакивающая от одной стены к другой и непонятно откуда исходившая современная музыка. Появились невеста с женихом, молодые, розовощёкие. Крики, неразбериха усилились, но жути уже не было.
— Мне нужна Клавдия Васильевна Мищенко!
С усилием повышая голос, Юрий Алексеевич смело посмотрел на своё отражение в пьяных глазах Коли. Ему надо было, чтоб это отражение сейчас же исчезло.
— Даёт баба!
Всё поющий справа мужчина хихикнул:
— Хахеля уж завела!
— Дак она же внизу!
Колины глаза наконец моргнули и потемнели, закрашивая отражение:
— Ты что? Вот диссидент. На третьем она. Ну, тебя.
И Коля отвернулся.
Такой ошибки Юрий Алексеевич не мог себе простить. В голове пошумливало, но он решил довести дело до конца. Он спустился на две лестницы вниз и у двери с номером «29» уверенно позвонил.
Его долго пытались разглядеть в глазок.
Черепанов отошёл на нужное расстояние и почувствовал себя будто бы перед объективом фотоаппарата. Процедура была неприятна, но он терпеливо ждал.
Наконец защёлкали замки. Дверь изнутри резко дёрнули. Образовалась щель, стянутая цепочкой. Дверь подалась обратно. Цепочка ударилась о косяк.
Что Клавдия Васильевна — женщина роскошная, Черепанов представлял. Но увидеть такого великолепия он никак не ожидал!
В Госстрах она приходила во всём чёрном. Гипюровый с блёстками люрекса шарф скрывал богатые золотистые волосы.
Теперь эти волосы были вальяжно распущены по атласному в крупных цветах халату. Блестящее розовое лицо Клавдии Васильевны благоухало от крема. Полные белые руки вскинулись и плавно легли на бёдра.
Клавдия Васильевна улыбнулась. Улыбка была какой-то странной, вернее, неопределённой. Недоумение, испуг, радость, чего только не сквозило в ней.
Не было в ней только скорби, вспоминал Черепанов позже. Но в тот миг он смутился и слов соболезнования почему-то не сказал.
Хозяйка попросила его пройти в гостиную.
Такой богатой квартиры Юрий Алексеевич Черепанов за свои двадцать восемь лет ещё не видел.
Ковры начинались в прихожей, покрывали пол и стены гостиной сплошняком. Дорогая мебель, полная книг и хрусталя, казалась среди них лишней.
Черепанов сел на краешек кресла и поджал ноги в предложенных ему Клавдией Васильевной тапочках.
Перед ним на журнальном столике были разложены фотографии. Здесь же возвышалась гора пухлых альбомов в бархатных переплётах.
Юрий Алексеевич всегда мечтал о большой дружной семье и хотя бы об одном таком альбоме с семейными фотографиями.
Он ничего не трогал, но невольно засмотрелся на стол. Карточек было много. Все они были о счастье. Вот улыбающиеся незнакомые и очень радостные лица. А вот супруги Мищенко на фоне синего моря. На многих снимках белели обрамленные южной зеленью каменные особняки, одно- и двухэтажные, с колоннами и без.
— Извините. Я никого не ждала.
Хозяйка вошла уже в строгом платье, с уложенными в причёску волосами. Она успела что-то сделать со своим лицом. Оно теперь не блестело, казалось печальным и увядшим. Черепанов поднялся с кресла:
— Извините. Я только на минуту. Не очень красиво получилось. Сегодня, когда Вы пришли.
Клавдия Васильевна ничего не ответила. Она торопливо убирала фотографии. Открывала один за другим альбомы и ворохом ссыпала туда снимки.
Юрий Алексеевич невольно засмотрелся на её руки. Белые, пышные, в ямочках и золотистом пушке.
Один особняк, другой, третий. На его ступеньках покойный Аркадий Мищенко, невысокий, коренастый, чёрный чуб наискось надо лбом.
Розовый пальчик с лакированным ногтем набросился на улыбающееся лицо и закрыл его.
— Так когда же, Юрий Алексеевич?
Очистив стол, Клавдия Васильевна задала свой первый вопрос и села в кресло напротив:
— Ведь все документы в порядке.
— Да, да, конечно.
Черепанов только теперь очнулся от лицезрения чужого счастья:
— Но дело, знаете ли, не рядовое, а конец месяца...
– О, я понимаю! Вы поскучайте минутку. Я приготовлю чай.
Хозяйка встала, изящно выгнув хороших форм спину.
— Нет, нет, что Вы!
Конечно, Черепанов принялся отказываться. И делал он это честно. Он не привык утомлять людей своей не великой персоной. Но теперь Юрий Алексеевич, вопреки своему характеру, не чувствовал себя неловко и снова сел в покинутое было им кресло. Уходить ему не хотелось.
Он снова остался в комнате один и стал разглядывать вязь цветов на коврах.
Нет, что бы ни говорили про современное мещанство, в умилении размышлял он, но разве не приятно просто посидеть в таком великолепии? И почему обязательно мещанство?
«Она не такая, как все, — думал Юрий Алексеевич о хозяйке, слыша звон посуды на кухне. — Взгляд такой открытый».
— Вы что-то сказали о конце месяца?
Клавдия Васильевна вернулась и принялась застилать стол льняными выбитыми салфетками. Затем она старательно уставила стол чайными парами, чайниками, вазами различных калибров.
— Вам с травкой?
Хозяйка наклонила над чашкой гостя самый маленький из круглых расписных чайников.
Черепанов взглянул на неё недоуменно.
Он начал было объяснять, что да, конец месяца, и план как везде. Да ещё ввели в Госстрахе бригадный подряд. Споров теперь не оберёшься, кто хуже, кто лучше сработал. А вылилось всё это в еженедельные четверговые совещания, длящиеся по целому дню.
В один из таких дней и пришла Клавдия Васильевна получить деньги за сгоревшую машину и погибшего мужа. Юрий Алексеевич ничего против неё не имел. Напротив, он критиковал совещания и как раз доказывал начальнице Зинаиде Андреевне их ненужность. А Клавдия Васильевна вошла, и он же первый на неё крикнул: «Не видите? Совещание!»
Сейчас ему хотелось извиниться перед Клавдией Васильевной и просить её немного подождать. Собственно, за этим он и пришёл.
Он взглянул на Клавдию Васильевну и только тут понял, почему она показалась ему не похожей на других. Она смотрела на него так, как смотрела когда-то мать, да и все деревенские. Открыто, не отводя взгляда от его глаз, не спотыкаясь смущённо на его горбатой спине.
Вот чего ему давно уже не хватает, понял Черепанов. Такого взгляда близкого человека, и ещё улыбки, неторопливой, не по обязанности.
— Зверобой.
Именно так улыбнулась Клавдия Васильевна и добавила:
— Понижает давление. Аркадий очень любил.
Она совсем простецки шмыгнула аккуратным носиком:
— Извините. Кажется, все слезы выплакала, и вот...
Клавдия Васильевна достала из кармана кружевной платок и громко высморкалась
«Я законченный эгоист, — решил про себя Черепанов. — У женщины такое горе, а я ей про Госстрах».
И ещё себе он очень удивился. Давно, да нет, пожалуй, никогда, он так раскованно и свободно, будто с родным, не разговаривал с незнакомым ему почти человеком.
— Знаете что, Юрий Алексеевич?
Клавдия Васильевна поднялась и подошла к одному из шкафов:
— Мы с вами сейчас немножечко выпьем.
Черепанов вспомнил про полный водкой стакан из квартиры сверху, мутный взгляд Коли, охватившую его там жуткоту, и поморщился. Но сказал он совсем другое, совершенно искренне и печально понизив голос:
— Примите моё соболезнование. По русскому обычаю, двадцать первый день. Не чокаются.
— Что?
Пригубив хрустальную рюмку и оставив на ней чёрно-бордовый след помады, Клавдия Васильевна посмотрела не на собеседника словно бы с недоумением.
Юрий Алексеевич выпил свои тридцать граммов полностью. В голове мгновенно закружило. Он услышал громкую музыку над головой.
Ему захотелось тут же рассказать Клавдии Васильевне, как он ошибся и попал сначала на свадьбу, а уж потом к ней.
Но что-то его остановило.
Скорее всего, это было ощущение почти нереального, так нежданно свалившегося на него счастья.
И боязнь потерять это счастье.
Черепанов был очень умеренным человеком. Он всегда предпочитал синицу любому другому пернатому существу.
Но ведь тут напротив сидела далеко не синица. Сказочной красоты женщина! Пусть они оказались рядом случайно. Но что наша жизнь, как не случай? Ведь не без причины же она оказывает ему внимание, и чай тебе, и водочка, пожалуйста.
«Шутишь, Черепанов?» — одёрнул себя Юрий Алексеевич. Обычно в такие вот редкие душевные минуты он вовремя умел поставить себя на место. «А что?» — Юрий Алексеевич расправил плечи и утопил горб в мягкой спинке кресла. Им была уже выпита следующая тридцатиграммовая рюмочка, а хозяйка снова пригубила.
Щёки Клавдии Васильевны раскраснелись. Одна её нога свободно легла на другую. Розовая коленка светилась, как солнце, выглядывая из-под чёрной тучи строгого платья.
Они беседовали так мило, что за окном уже потемнело.
Юрий Алексеевич долго потом размышлял над вопросом относительности времени. Как коротко оно может быть и как много в него может вместиться.
Правда, о чём был последующий разговор, он так и не мог никогда вспомнить.
Клавдия Васильевна, опять же простецки, махнув рукой, закурила сигарету и предложила гостю. Черепанов отказался. Тогда она поставила на проигрыватель Реквием Моцарта и плакала навзрыд, не вытирая слёз. Юрий Алексеевич тут же протрезвел и стал её утешать. Как никогда хорошо ему было в эти минуты!
— Умоляю, Юрий Алексеевич!
Клавдия Васильевна смотрела на Черепанова очень красивыми глазами. В меру отплакав, она говорила ему уже в прихожей:
— Не покупайте автомобиля. Никогда и ни за что не покупайте автомобиля! Если б не автомобиль, Аркадий был бы жив!
Безутешная вдова протянула Черепанову унизанную перстнями благоухающую руку.
«Да что она, шутит, на самом-то деле?» — как-то не к месту изумился про себя Черепанов.
Что-то царапнуло его внутри, как и там, этажом выше, несвязка какая-то засела.
«Разве у меня могут быть деньги на автомобиль?» — думал он словно бы вскользь и по-прежнему смотрел на хозяйку совершенно влюблёнными глазами.
Но лицо Клавдии Васильевны было при этом абсолютно серьёзным. И Черепанов не протестовал. Он ничего не сказал про деньги и автомобиль. Лишь про себя отметил, что при всей своей красоте Клавдия Васильевна отнюдь не высокого роста. Они почти вровень. Каблуки ведь нынче и мужчины носят.
Уже на лестнице, шагая по обронённым на ступеньки тюльпанам, Юрий Алексеевич почему-то решил, что ему обязательно и как можно скорее надо выучиться юмору. Он громко топал по ступенькам и даже насвистывал, вспоминая, как тепла и мягка была рука Клавдии Васильевны.
А следующим утром Юрий Алексеевич Черепанов проснулся от жуткого сна. Он даже вставать боялся. Долго лежал, ёжась под одеялом и глядя в потолок.
Потолок был серым. Мысль о ремонте неприятна. Для этого на стол надо ставить стул и карабкаться по-обезьяньи, не имея обезьяньих ухваток.
Обмануть себя не удалось. Сон не уходил. Он только прибавлялся, обрастая подробностями, предстающими в свете дня такой небывалой явственностью, что Юрий Алексеевич уже не сопротивлялся. Он продолжал лежать в скрюченном состоянии, не двигаясь, будто придавленный гранитной плитой.
Снилась ему квартира Клавдии Васильевны Мищенко во всём своём великолепном убранстве.
Квартира была живая. Узоры цветов на коврах волновались, как при сильном ветре перед грозой. Поле ковров ощетинилось и багрово светилось. Хищно раскрыли дверцы шкафы, скаля хрустальные зубы. В неистовом ритме бился в плотно закрытые окна моцартовский Реквием.
И не было потолка.
Но гости в квартире наверху ходили по невидимому полу. Они плясали по кругу и явственно были видны их решетчатые подошвы.
Там, наверху, копна разноцветных плащей на стене походила на свежий могильный холм.
И вдруг всё стихло.
И раздались шаги, каменные по камню.
Черепанов увидел себя в кресле. Он был будто один горб. Руки и ноги висели плетьми.
Вошёл огромный, ростом в две квартиры, совершенно белый Аркадий Мищенко с чёрной челкой наискось надо лбом. Он встал у стола и смотрел на них сверху.
На них, потому что Клавдия Васильевна, как и вчера, сидела напротив Юрия Алексеевича и сверкала коленками. Она ещё и хихикала несообразно возрасту и ситуации.
— Выпей, Горбун!
Голос погибшего Мищенко прогремел голосом Владимира Высоцкого. Тоже покойного, помнил, сжимаясь в кресле, Черепанов.
— И ты, дона Клава, выпей! Уподобимся делам нашим. Ибо что же мы есть, как не дела наши. Благословимся.
Покойник опрокинул в свой белый рот взятый со свадебного стола, стоящего в квартире сверху, гранёный стакан.
— Пей, Черепаха! Пей, горбатая твоя душа!
Рык Мищенко прозвучал уже совсем злобно. Он даже не желал слушать боязливых возражений Юрия Алексеевича, что и сам он не пьёт, и «Аркадий Петрович, при жизни, вроде бы, не употребляли».
Теперь стыд унижения казался сильнее страха. Липкий пот окатил Черепанова. Он вспомнил, как позорно юлил перед Мищенко. И даже пытался спрятаться от него, будто в панцирь, а свой горб.
Черепанов размял затекшие руки и ноги и пошёл умываться.
Соседей в квартире уже не было. Хотя Юрий Алексеевич и не слышал в это утро, как сигналил под окном автобус, увозящий строителей в половине восьмого на окраину разросшегося Молвинска. Это немного его успокоило.
Для бездетных соседей инспектор Госстраха Черепанов с первого дня, когда ему дали освободившуюся в их квартире комнату, был злейшим врагом. Наверно, они на неё претендовали. Но на открытые конфликты соседи не решались, веря, что за горбунов стоит не то святая, не то проклятая сила. Лишь когда у них собиралась компания, разговор непременно сводился к критике государства, которое позволяет паразитировать на своём теле всем сирым и убогим.
В такие вечера Черепанов, не желающий слышать и знать ничего лишнего, особенно рано запирался у себя, включал телевизор и неспешно ужинал.
Он не был в обиде на свою судьбу. Встречали его везде приветливо, хотя близко не подпускал никто.
Перебравшись десять лет назад из своей Кнутовки в районный Молвинск, Юрий Алексеевич сначала очень тосковал. А потом привык и жить, и быть всегда один, ни у кого ничего не просить и не требовать. Запросы его были скромны. Да и люди всегда как-то сами понимали, что и когда ему нужно.
И с этим жутким сном ему пришлось справляться в одиночку.
Главного он вспомнить никак не мог — выпил или нет с покойным Аркадием Мищенко. Он также не понимал, за что тот в последний момент на него рассердился.
Сама картина сна постепенно блекла, забывались детали. Но ощущение страха от вздыбленной и набрасывающейся на него квартиры не проходило. Пространство при этом сужалось, цветы с ковров железным венком обвивали горло. И Юрия Алексеевича, как и при пробуждении, бросало в липкий горячий пот.
Но не только этим беспокоил Юрия Алексеевича его сон. Он сильно перекашивал, если не опрокидывал вообще образ Клавдии Васильевны.
О ней Черепанов думал теперь поминутно, удивляясь, как раньше не замечал её, какая она особенная, недостижимая и близкая одновременно. Он не знал, сколько лет Клавдии Васильевне. У неё не было возраста. Это была сама красота, о которой больше ничего не скажешь.
Он думал и думал о Клавдии Васильевне, загораясь всё больше. Но при этом сам даже не раздвоился, а как бы рассыпался на несколько Черепановых. Один из них сомневался, способен ли вызвать у неё интерес к своей непривлекательной персоне. Другой был рад погибнуть за неё. Третий боялся её каменного мужа из сна, представляя себя этаким Дон Жуаном. И в то же время чёрным прорицателем, представителем дьявольской конторы, соблазняющим людей переводить свои жизни в договорные бланки. Были ещё и ещё разные Черепановы. Который-то из них решил, что надо обратиться к начальнице Госстраха Зинаиде Андреевне.
У Зинаиды Андреевны довольно регулярно собиралось по вечерам местное общество, преимущественно женское, именовавшее себя «Скрытые пружины». Вслух читались размноженные на машинке эасаленные листы, трактовавшие происхождение и существование жизни на Земле то так, то этак. Обсуждались заметки из газет о всяческих «чудесах», будто кроме этого в газетах ничего и не было. Одним словом, исключительно во всём искались эти самые «скрытые пружины». И заодно толковались сны.
Черепанов бывал в этом обществе несколько раз. Сначала оно привлекало его своей таинственностью и ритуальностью. Свечи, разговор вполголоса, пластинки с записями звона колоколов или церковных песнопений.
Но в последнее время всё как-то нарушилось. Общество превратилось чёрт-те во что. Свечи и музыка исчезли. Обсуждали каждый вечер одно и то же: где кого сняли, где что вскрылось. При этом нервничали, будто всё это касалось их лично. Газетам по-прежнему не верили, выискивая в каждой строчке потайное дно.
А Юрий Алексеевич газетам верил, и раньше, и теперь. Теперь особенно. И он корил себя за скопидомство, что мало выписал периодики. Ему поэтому приходилось просиживать многие вечера в районной библиотеке.
И как-то так выходило, что, чем больше читал Черепанов газет, тем сильнее его тянуло конфликтовать с начальницей Госстраха и обзывать свою организацию застойным болотом.
Нет, к Зинаиде Андреевне ход ему был заказан.
Вот если бы позвонила Клавдия Васильевна или ещё раз заглянула в Госстрах! Сомнения Юрия Алексеевича тут же развеялись бы. Он знал это определённо, как и то, что мог вызвать её сам. Но притронуться к бланкам договоров на сгоревшего в своей машине главного инженера бумкомбината Мищенко Аркадия Петровича почему-то не мог.
Он носил подготовленные документы в портфеле бережно и со страхом. Даже отлучаясь в туалет, брал их с собой, как если бы это были те тысячи рублей, которые предстояло по ним выплатить.
К Зинаиде Андреевне Черепанов не пошёл. Она сама вызвала его в свой кабинет первого июня в конце дня.
Районный Госстрах располагался на первом этаже жилого дома в квартире с двумя смежными комнатами. Дальнюю, тёмную и узкую, которой по проекту предполагалось быть спальней, занимала начальница. В проходной теснились все остальные.
— Юрий Алексеевич!
Зинаида Андреевна, как показалось Черепанову, обратилась к нему словно бы мимоходом, имея в виду, что основной разговор у них впереди:
— Как у нас с Мищенко? Она звонила. Вас где-то не было.
Кровь ударила в голову Черепанову. Клавдия Васильевна звонила! Он мог переговорить с ней!
«Козни строит» — Юрий Алексеевич очень зло взглянул на Зинаиду Андреевну.
Что это определённо так, он даже не сомневался. Одинокая Зинаида Андреевна была не прочь увидеть в нём мужчину. Однажды она сама ему в этом призналась, на одной из вечеринок, которые устраивались до недавнего времени в Госстрахе. «Если б не это, — отводя глаза, сказала тогда Зинаида Андреевна. — Если б не ваша болезнь».
Сейчас начальница была особенно неприятна Черепанову. Он будто впервые увидел её выпирающую из треугольных ключиц дряблую шею, перекошенное на одно плечо непременное декольте.
— Я никуда не отлучался.
Он довольно-таки нагло посмотрел прямо в неряшливо подкрашенные глаза начальницы.
— Так в чём же дело?
Зинаида Андреевна, словно не замечая дурного настроения своего подчинённого, презрительно фыркнула. И, растопыренными пальцами подправив копну своих взбитых на манер восточной чалмы волос, строго сказала:
— Документы в порядке. Я распорядилась, что завтра...
— Нет!
Черепанов её даже не дослушал.
— Что Вы на меня так смотрите?
Начальница спросила об этом вроде бы даже не его, а стоящую между её бумаг пудреницу, скосив на неё ненароком усталый взгляд:
— И что «нет»?
— Могу не смотреть.
Юрию Алексеевичу вдруг стало как-то даже бесшабашно весело:
— Очень даже могу!
— Что Вы имеете в виду?
Зинаида Андреевна явно растерялась.
— Я должен кое-что уточнить.
Черепанов оглянулся на сидящих тут же двух сослуживиц.
— Что уточнять, Юрий Алексеевич?
Начальница начала перебирать бумаги на столе:
— Нас могут посчитать бюрократами. Дело-то ясное.
— Он, возможно, был пьян!
До этого Черепанов и сам не подозревал, что именно таким образом материализуется его сон.
— Кто?
Зинаида Андреевна буквально опешила:
— Вы в своём уме? Так клеветать на порядочного человека. Покойного тем более.
— Я не клевещу!
Голос Черепанова противно повысился, у него всё сильнее болела голова:
— Не клевещу. Я должен уточнить.
— Да что уточнять?
Начальница стукнула по столу стопкой бумаг:
— Справка о смерти. Справка из ГАИ. Всё есть. Что Вы нам работу всё стопорите? То вам не нравятся безналичные перечисления, немного вперёд.
Она чуть споткнулась:
— То вас не устраивают прогрессивные формы работы, э...
— Бригадный подряд, — подсказала одна из женщин.
— Бригадный подряд, да, — повторила за ней начальница. — Бюрократ вы, вот и всё.
— Я не бюрократ!
Черепанов вскочил:
— Безналичное перечисление по леспромхозам идёт уже на полгода вперед. Это приписки. Бригадный подряд! Работать надо, а не по телефону щебетать, не совещания до посинения устраивать. Как Вы не боитесь?
Но удивился он не её, а скорее своей смелости:
— Приписки теперь уголовное дело.
— Что-о?
Зинаида Андреевна выпрямилась за столом, словно бы хотела принять стойку «смирно». Женщины на стульях переглянулись.
— Вы? Мне судом грозите? Я долго терпела.
Для подтверждения своих слов начальница посмотрела на женщин и сухо сказала:
— Выйдите из кабинета, Юрий Алексеевич.
— Не выйду.
Черепанов мотнул всё сильнее гудящей головой:
— Никакой это, между прочим, не кабинет, а спальня.
— Что-о?
Начальница встала.
— Что Вы имеете в виду? На что намекаете? Да я Вам... Да я тебя...
По её открытой шее пошли бордовые пятна.
Обе женщины на стульях одновременно встали. В душе они были на стороне Юрия Алексеевича. Совещания им тоже надоели, и он какой-никакой, единственный в Госстрахе мужчина. Очень внимательный к тому же. На Восьмое марта по открыточке подарит. Чайник, когда надо, поставит. Его и по-матерински пожалеть можно, и подтрунить над ним, необидчивый.
Но теперь они обе не узнавали Черепанова. Та, что постарше, испуганно переводила взгляд с него на начальницу. И была готова в любую минуту броситься разнимать ссорящихся. Другая, помоложе, откровенно веселилась, наблюдая сцену.
Особенно потешным был при этом конечно инспектор Черепанов. Он, выпятив грудь, чуть не наскакивал на стол Зинаиды Андреевны. Лицо его раскраснелось. Глаза блестели. Пушистые белокурые волосы встали торчком, словно на встречном ветру:
— А вот не выйду! Не выйду!
Юрий Алексеевич гордо поднял голову. В глазах его всё стояла Клавдия Васильевна:
— Вы не женщина! Вы ретроградка! У вас шея гусиная!
— У меня? Шея?
Зинаида Андреевна даже взвизгнула:
— А у тебя горб! Ты на нём всю жизнь едешь! Черепаха! Я на тебя в суд! За оскорбление личности!
Тут Черепанов уже молчал. Он услышал в крике Зинаиды Андреевны уже будто и не её крик. Тут что-то было не то, что-то совсем неправильное. Черепахой его никто никогда не называл, только Черепашкой. Но это было так давно, а теперь он устал.
— Выйдите, Юрий Алексеевич.
Женщина, что постарше, осмелилась тронуть Черепанова за рукав.
— Прочь, курица!
Юрий Алексеевич прежде никогда не позволял себе такого тона, тем более, с женщинами. Но не удивился себе:
— Диктовать мне! Хватит!
Он выскочил из кабинета, не закрыв дверь.
Черепанов заболел.
Приступы головной боли у него случались и раньше. Но на больничном он был впервые. Не только работать, даже встать не было никакой возможности.
Юрий Алексеевич лежал в своей маленькой комнате и мёрз. Центральное отопление выключили, а летнего тепла всё не было.
Он боялся даже подняться. Чувствовал, что стоит ему оторвать голову от подушки, как боль, приторная до тошноты, потянет его куда-то назад. Белый свет тогда, перевёртываясь, закружится, обрушится на него и бросит в постель с такой силой, что поневоле почувствуешь через матрац ребра панцирной сетки.
«Вот и всё, — думал Черепанов, прислушиваясь к шагам на лестнице. — Возомнил, воспарил, рождённый ползать. Что за чертовщина-то навязалась?»
Юрий Алексеевич готов был поверить теперь, что в жизни действительно есть скрытые пружины. Ничего вроде не произошло. И всё будто летит кувырком. Никогда он так не болел и так не сомневался. И никогда, как теперь, ему не хотелось быть сильным, здоровым, красивым и что-то делать, чего-то добиваться, куда-то идти.
Он ненавидел свое бессильное уродливое тело. Как девица, разглядывал в маленькое зеркало своё горящее лицо. И тут же забывал, что он материален. И горело у него не лицо, а что-то внутри. Он боялся прикоснуться к своей груди и обжечься.
Но думал он уже не о себе. А о том, как холодно Клавдии Васильевне в её богатой квартире. Да и не так уж богата квартира по современным меркам. Это он от этих мерок отстал.
Она просто не понимает, не знает, что он готов ради неё на всё. Нет, не на подвиг. Он согласен тихо и незаметно умереть вот тут. Но ей нужно другое — чтоб он подписал документы. Неужели только это? Не может этого быть. Почему-то ему казалось, что Клавдия Васильевна придёт к нему.
Сомнения и ожидание были невыносимы. И на исходе третьего дня Юрий Алексеевич решил, что когда придут из Госстраха навещать его (сам он ходил ко всем, кто болел), он отдаст документы на Мищенко. Вопреки всему отдаст. Реальность всегда была ему ближе. Пусть же будет реальность. Он слабый человек. Но пусть Клавдия Васильевна получит деньги. И тогда всё сразу станет ясно.
Но из Госстраха всё не приходили. По телевизору неделя выдалась неудачной. Был ранний вечер. Солнце из окна уже ушло.
Юрий Алексеевич шуршал в тишине газетами. Строчки рябили в глазах. Звуки из-за двери доносились особенно явственно. На кухне о чём-то своём говорили соседи. Потом кто-то пришёл. Черепанов вздрогнул. Разговор пошёл громче.
И Юрий Алексеевич абсолютно ясно услышал, что на бумкомбинате наконец-то раскрыли большие беспорядки. Идёт следствие. Всё начальство в трясучке и валит, сколько возможно, на погибшего главного инженера Мищенко.
— Что вы сказали?
Черепанов выскочил из комнаты в пижаме, стоял покачиваясь:
— Что случилось на бумкомбинате?
Соседи смотрели на него как на явление с того света. Никогда сосед с ними без особого повода не заговаривал. Первой опомнилась женщина:
— Мы ничего не говорили. Мы на стройке работаем.
Смутившись своего вида, Черепанов вернулся в комнату.
Чертовщина какая-то! Он же слышал, слышал!
Он поставил портфель с документами на единственный имевшийся у него стул. Стул поставил у двери, чтоб быть от него подальше.
Ночью Юрий Алексеевич несколько раз просыпался и смотрел на этот стул.
Но это были пустяки по сравнению с тем, что ожидало его утром.
Утром надо было идти в поликлинику.
Черепанов сидел на застеленной пикейным покрывалом кровати и не мог собраться с духом, чтоб встать. Боль заполнила всё тело. Спины было не разогнуть. Оранжевые ромбики покрывала пестрили в глазах.
Это покрывало единственная вещь, которую он забрал из дома матери. В счастливые для неё минуты, когда он приезжал, мать открывала комод. Она вынимала из него вещи, длинно объясняя происхождение и назначение каждой. Он запомнил лишь то, что особенно часто повторялось:
— Тута вот у меня смёртное.
Мать разворачивала кузовок.
— Два платка на меня наденете, голова простужённая, болит. Материал на платье, кого из баб сошить попросишь. Хорош ситец, скромный. Шёлку не сдумай брать. Сроду в нём не хаживала, туда выряжаться вовсе не стану. А это...
Она останавливалась. Лицо светлело.
— Покрывало тебе. Возьмёшь после. Брала, загадывала: женится моя белоголоушка, а у меня пикейное покрывало справлено. Ну, чё ты, чё ты.
Ласково всхохотнула:
— Пока жив, надеешься. Найдёшь, может, по себе.
Дом её в деревне Юрий Алексеевич до сих пор не продал, хотя деньги давали немалые.
Как постучали в дверь, он не слышал. Она распахнулась широко, беззаботно, весело!
И взору Черепанова предстала Клавдия Васильевна Мищенко во всей своей возможной красоте.
Щёки её разукрасил свежий утренний ветерок. Они пунцовели, придавая всему лицу розовое здоровое свечение. Белки глаз голубели новизной и невинностью младенца. Пышные непокорные прядки вылезли из-под чёрной косынки и прикрывали мелкие морщинки у висков.
— У вас входная дверь не закрыта!
Обойдясь без приветствия, Клавдия Васильевна прошла к столу и стала выкладывать из большой сумки продукты.
Чего тут только не было! Бутылки и банки с соками, фрукты с базара и зелень, какие-то кулечки и свёртки. Последними появились банки с тушёнкой. На отполированных боках банок живописно красовались рогатые коровьи головы.
— Никаких возражений!
Взглянув на ошарашенного Черепанова, Клавдия Васильевна мило улыбнулась.
— Вы больны. Что за продукты в наших магазинах, я знаю. Путь на рынок с Вашей зарплатой довольно тернист.
«Что угодно, только не это, — кружилось в больной голове Юрия Алексеевича. — Это немыслимо, совершенно немыслимо».
Он, перед ней, сидит на кровати, сгорбившись, сжав ладонями виски. Ждал он её, конечно, ждал! Так ведь то мечта, красота, несбываемость.
Нет, он её не ждал, теперь, в этой комнате. Он никогда не замечал, какая у него убогая и голая комната. Он не представлял, до чего он жалок.
Клавдия Васильевна между тем продолжала говорить, глядя Черепанову прямо в глаза. Ей пришлось наклонить голову немного набок. И от этого она была особенно хороша.
А он с кровати встать не догадался. Да и стула у него больше не было. Кровать же была низкой, с растянувшейся сеткой.
Клавдия Васильевна говорила про дистонию, гипертонию, травы, курорты.
Портфель, портфель мешал.
Юрий Алексеевич ждал, когда она спросит о своём деле. Ничего подобного.
Клавдия Васильевна поднялась со стула. Портфель упал. Она водрузила его на место и, критически оглядев комнату, зевнув почему-то, сказала:
— Слушайте, Юрий Алексеевич. Мне пришла гениальная мысль. Нам с Вами надо обменяться. Ну, поменяться местами, то есть квартирами, понимаете? Мне всё равно уезжать. Я не могу в этом городе.
Она сморщила гладкий лоб, морщины пролегли неожиданно глубоко:
— Ну что Вы здесь? Та же коммуналка. Нельзя жить в коммуналках. Не возражайте. Обмен разрешат. Вы меня плохо знаете.
Черепанов смотрел на неё снизу вверх. Он вообще её не знает. И не надо ему её знать. Она сказала «нельзя». Она уезжает.
Истолковав его молчание по-своему, Клавдия Васильевна и вовсе заспешила. Говорила она вещи несуразные, но будто единственно верные и давно продуманные:
— Я и мебель вам свою оставлю. Конечно. Вы представляете, что будет с моей мебелью после дороги?
Юрий Алексеевич совершенно идиотски пожал плечами. Его плечи были сейчас на уровне ушей. Он продолжал сидеть, сгорбившись, понимая, что надо бы встать. Он был в этот момент действительно похож на черепаху с опиленным до прямоугольника панцирем.
— Знаю, знаю.
Клавдия Васильевна покровительственно улыбнулась:
— Вы глубоко порядочный человек, И чересчур щепетильный. Заплатите, сколько сможете. Люди должны помогать друг другу.
В эту минуту или чуть раньше Черепанову почудилось, как что-то неудержимо тянет его назад. Спина стала свинцовой. Голову закружил неимоверной силы свист, исходящий со стороны двери.
Клавдия Васильевна всё ещё стояла там. Солнце било прямо в окно. Она что-то говорила. Руки её, потеряв округлость и белизну, светились багровым и выделывали леденящие кровь механические движения.
Юрий Алексеевич наконец почувствовал, в какой неудобной и даже неприличной позе он сидит, отваляясь, на кровати. Горб упёрся в холод стены. Рот полуоткрыт.
Да, его жалели. Его унижали. Но его никогда не дурачили. Зачем она дурачит его? Если бы она сейчас не пришла и не покупала его, он бы так ничего и не понял.
Он и теперь ничего ещё не понимал. Но рот Юрий Алексеевич прикрыл. И, молча, смотрел, как она уходит. Как она кивает ему, закрывая дверь.
Он очень внимательно смотрел, как если бы с Клавдией Васильевной уходило от него то, что продолжаться вечно не может, а, длясь и затягиваясь, превращается в свою противоположность.
Но казалось ему, что уходит он сам, от себя, от своих иллюзий. Последних иллюзий, это он хорошо чувствовал, хотя и ошибался.
И ему стало как-то смешно. Он еле дождался, пока она закроет дверь, и расхохотался! Действительно, черепаха! Не дурачила она его, а точно рассчитала, что он дурак! Ей лет сорок, не меньше. Нет вечной красоты. Есть вечная подлость.
Он уходил от себя. И он оставался, на пустом месте, один. Сидел, раскачиваясь на панцирной сетке кровати.
Но пустота была недолго. Только пока Черепанов хохотал неведомым раньше самому себе смехом. Зачем-то попёрся к ней. Да она его в упор не видела и не видит! Да и шёл не за тем, а пожалеть ведь хотел. Пожалеть.
Во рту горчило. Черепанов зло сцепил узкие губы, взял показавшийся ему особенно тяжёлым портфель. Он с силой захлопнул дверь комнаты, потом квартиры и направился в противоположную от поликлиники сторону.
До этого дня в милиции Юрию Алексеевичу бывать не приходилось.
Он спешил. Неяркое рассеянное солнце светило в спину. Под ногами Черепанова путалась бледная сгорбленная тень. Она вела его сначала по гладко-серым окатышам мостовой, потом повернула на скрипучий деревянный тротуар и только на асфальтированной площадке перед милицией будто бы выпрямилась, стала чётче и определенней.
На этой площадке Черепанов немного потоптался, успокаивая дыхание и давая крутящимся мыслям роздых. Он оглянулся на все четыре стороны и поднял глаза кверху.
Время вокруг стояло самое хорошее. Нежно голубело в белёсой дымке небо. Лето запоздало. По могучим тополям ползла первая зелень. Топорщились почки на подстриженных кустарниках-коротышках. По краям площадки в блестящей и пахнущей весной траве суматошничали воробьи.
Деревянный милицейский особнячок, двухэтажный, со множеством окон, осевший немного влево, внутри свежеокрашенно блестел. Но пахло в нём казенной сыростью. Было низко и сумрачно.
У начальника милиции оказались приёмные для населения часы. Встретил он Юрия Алексеевича довольно приветливо.
Собрав все свои способности, Черепанов постарался изложить суть дела как можно чётче.
Большой и рыхлый начальник милиции слушал его терпеливо. Но когда Юрий Алексеевич закончил, на его добродушном, несколько одутловатом лице обнаружились цепкие серые глаза:
— Конкретно. Что Вы от нас хотите?
— Я хотел бы ознакомиться со всеми материалами дела.
Черепанов старался говорить как можно значительнее. Он тут же понял, что надо было все вопросы обдумать заранее. Головная боль у него абсолютно прошла. Но руки пришлось зажать между колен. Руки мёрзли и очень неприятно подрагивали.
— Ну, дела-то никакого ведь не было.
Начальник передвинул бумаги на столе:
— Акт ГАИ. Констатация смерти.
— Водитель мог быть пьян.
Черепанов выложил свой первый довод и продолжил:
— В этом случае страховой договор аннулируется. Хотелось бы ознакомиться со всеми результатами медэкспертизы...
— Какая экспертиза? Кому это нужно?
Начальник развёл руками:
— Сгорел человек. Полностью.
— И всё же, — возразил Черепанов.
— Да ведь человек-то известный. Серьёзный, непьющий.
Начальник стучал карандашом по столу.
Не про сон же было рассказывать начальнику в ответ на это. Но и уйти было нельзя. Уже не злость точила Юрия Алексеевича, что-то другое.
Начальник смотрел куда-то в сторону, явно не интересуясь Черепановым.
А Юрий Алексеевич вдруг как-то сразу успокоился и вспомнил, когда с ним это началось. Ещё до визита к Клавдии Васильевне, на этой идиотской свадьбе, вернее, с его идиотского появления на ней. Будто изжога, вязкое и серое заворочалось что-то внутри:
— Жена Мищенко, Клавдия Васильевна, только что была у меня.
Черепанов говорил теперь ровно, думая, что начальник обязательно заинтересуется:
— Предлагала мне свою квартиру в обмен на мою комнату.
— Ну, это к нам не относится.
Начальник просто отмахнулся.
— И мебель свою по дешевке предлагала. Дорогую мебель.
— Ну и что?
Равнодушие начальника было непробиваемо:
— Вы-то чего хотите?
— Понять я хочу, почему она так старается.
Черепанов готов был рассказать и про свой визит к Клавдии Васильевне, но сказал другое:
— Я должен ознакомиться со всеми данными экспертизы.
Начальник нажал какую-то кнопку на столе, скомандовал кому-то:
— Принеси мне всё по аварии с Мищенко. Конечно, сейчас. Вы что-то сказали?
Он посмотрел на Черепанова, будто только сейчас его увидел, и в задумчивости провёл рукой по седеющим волосам.
— Есть соображение. Клавдия Васильевна...
Черепанов смешался, столкнувшись со строгим взглядом начальника:
— Гражданка Мищенко почему-то боится, что страховку мы ей не выплатим. Уж так она меня улещала, и этак...
— Даже так?
Начальник несоответственно моменту громко крякнул:
— Сети, небось, расставляла? Да ты не красней!
Закинув голову, он вдруг громко захохотал:
— Поладим, дело житейское. Кого только эта Клава с ума не сводила. Они ведь лет десять, как приехали?
Юрий Алексеевич пожал плечами. Разговор клонился явно не в ту сторону.
— Ну что ты, такая красота. Ух!
Начальник даже зажмурил глаза. Теперь он казался Черепанову ещё более толстым. Пухлое лицо начальника залоснилось. В глазах появился неприличествующий должности блеск:
— Не по ней был Аркадий, нет. Сухарь, бездарный сухарь.
В кабинет вошёл молодой человек в штатском:
— У Савина все бумаги. Куда он их дел, чёрт его знает.
— Почему в архив не сдал?
Начальник посуровел, весь подобрался полным телом:
— Что за анархию развели?
— Вот видите, и бумаги пропали.
Это замечание Черепанов осмелился вставить решительно и смело. Передышка была ему очень кстати. После слов начальника о красоте он вдруг ощутил такую мелкую в себе злость, которой и не предполагал и которой устыдился бы во всякое другое время.
Но прошла минута-другая, и злости этой как не бывало. Голова Юрия Алексеевича заработала очень ясно. Он решил, что вот теперь-то начальник его и поймет.
— Что-о?
Тот взглянул свысока:
— У нас ничего не пропадаёт.
— Вы сами говорите.
Черепанов заторопился, невольно выбирая эту примитивную тактику:
— Вы сами говорите!
Он решительней мотнул головой:
— Что Клавдия Васильевна Мищенко интересная женщина!
Испугался и на долю секунды задержал дыхание:
— И муж ей был неинтересен. Ощущение, понимаете, ощущение у меня такое, что не очень она и горюет о нём. Ей бы страховку получить да скорее уехать. Как же так, от родной могилы?
Иллюзии были живы:
— Будто кто-то её где-то ждёт.
В погон начальника ударило солнце, отскочило, попало в глаза Юрию Алексеевичу:
— Она совершить преступление не могла. Кто-то, скорее всего, мужчина. Она лишь сообщница, может быть, невольная. Его и надо искать.
— Кого?
Начальник несолидно вытаращил глаза и, вытерев платком лоб, спросил у молодого человека:
— Из наших в розыске кто-то находится?
— Да нет.
Тот улыбнулся в ответ на сыплющуюся из посетителя непрофессиональную терминологию:
— Приходила тут одна. Мужик у неё пропал.
— Кто приходил? Что вы все мямлите!
Начальник очень рассердился.
Молодой человек посерьёзнел:
— Да я записал. Краюхина Валентина Никифоровна. Огородная, пять.
— Вот так!
Черепанов распрямил плечи:
— Тут дело, может, очень глубокое. С бумкомбината, может, ниточка тянется. Он теперь мёртвый, на него всё вали...
— Да замолчи ты!
Начальник мог и не кричать. Теперь он мог даже взглядом придавить Черепанова:
— Кто пропал? Почему не знаю? Место работы? Должность?
— Да выеденного яйца всё это не стоит.
Молодой человек фыркнул, скосив взгляд на посетителя:
— Нигде он не работал. Краюхин Геннадий Викторович. Алкаш он, вот и вся его должность.
На следующий день Черепанов вышел на работу. Головной боли и в помине не было. В теле появилась необычная твердость. Он забыл, что такое усталость. Спина, как бывало раньше вечерами, не давила.
Хотя в милиции ничего определённого не ответили, Юрий Алексеевич решил, что выбрал единственно правильный путь, хотя были и другие. Самый простой: выполнить приказ Зинаиды Андреевны и от бумаг Мищенко скорее отвязаться, дав своё заключение. Ещё проще — передать документы начальнице, пусть сама решает и отвечает.
В том, что отвечать здесь будет за что, Черепанов не сомневался, как и в том, что лично им двигает не страх, а что-то другое. Что, он разобраться пока не мог. Он старался себя уверить, что просто честно выполняет свою работу, как и раньше, ничего не изменилось.
Изменилось. Никогда у Юрия Алексеевича не бывало так пусто на душе. И такой ноющей грусти по себе он не помнил, чтобы испытывал. Всё-таки это был страх. Только теперь Черепанов не бежал от него, как обычно, а шёл ему навстречу.
И одновременно с этим, а может быть, этому благодаря, им овладел неуемный зуд деятельности. Где только он в эти дни не выступал, рассказывая о пользе страхования. Задумал явочным путем отменить в Госстрахе приписки, убедить агентов выполнять план не за счет безналичного перечисления взносов впёред, а привлекать новых страховщиков.
Последнее ему не удалось. Сослуживицы откровенно разговаривали с ним сквозь зубы. Юрия Алексеевича это немного задело, но он их лишь пожалел. И он, не подозревая в себе ораторских способностей, давя личное, прочитал им лекцию о профессиональной этике и приносящей ей вред капризной женской психологии. Он имел в виду, конечно, Зинаиду Андреевну. Но дело, безусловно, было не в одной психологии.
Юрий Алексеевич шутил. Юмора его не поняли и обиделись. Женщины теперь не только не разговаривали с ним, но вели себя так, будто инспектора Черепанова в Госстрахе вообще не существует. Например, они закрывали перед его носом дверь, если он шёл следом. Ставили чайник в дальний угол комнаты, куда можно добраться разве что перешагивая через столы. Юрия Алексеевича мучила жажда, дни стояли жаркие, но жить было можно.
Он страшился в эти дни одного — встречи с Клавдией Васильевной.
Она появится, боялся он, и всё опять в нём перепутается. А ведь он точно знает, что она пыталась втянуть его в какое-то грязное дело. Вернее, с его помощью дело это ускорить. Но что толку знать, что ей далеко за сорок, и его она в упор не видит!
Если она его решит опять увидеть, он опять превратится в жалкое ничтожество, которое само напрашивается, чтобы его одурачили или купили.
Но порой ему казалось: нет, все эти мысли лишь продолжение того ужасного сна. А на самом деле есть она и он, их вечер, её взгляд, тёплая мягкая рука. И это единственное, с чем ему приходилось по-настоящему бороться.
Но Юрий Алексеевич был твёрд. Он спокойно сносил женские козни на работе, гнал от себя всякие мечтания относительно взглядов, улыбок и рук и ждал, когда его вызовут в милицию.
Но вызвали его в прокуратуру.
Прокурор, чуть постарше Черепанова, высокий представительный мужчина, был очень корректен. Очень доверительным тоном, как если бы просто размышлял вслух, он долго говорил о гуманизме и защите прав граждан, о развернувшейся в стране борьбе с бюрократами, жестокость которых самая страшная, потому что самим им не стоит ничего.
В конце своей речи прокурор сел в кресло напротив Юрия Алексеевича, коротко взглянул на него, скосив губы чуть ли не смущённой улыбкой, оттого что ему приходится говорить понятные всякому порядочному человеку вещи:
— А просто по-человечески вам не жаль Клавдию Васильевну? Она на себя не похожа в последнее время.
Юрия Алексеевича бросило в пот. В жестокости его ещё не обвиняли!
Взгляд прокурора никак не вязался с тем, о чём он говорил. Светло-серые навыкате глаза его казались фарфоровыми, смотрели вдаль холодно и высокомерно.
Вся уверенность Черепанова последних дней пошла насмарку. Перед ним сидел сам Господь Бог, сдерживающий свой гнев владыка, кто угодно, только не ему подобный человек. Юрий Алексеевич вжался в кресло и отвел глаза:
— Жалко мне её. Конечно, жалко. Но я ведь…
Он задумался, стоит ли рассказать про квартиру и мебель.
— Вот и прекрасно.
Прокурор встал. Видимо, он привык решать подобные дела быстро:
— Наша нынешняя задача — перейти от абстрактной жалости к заботе о конкретном человеке. Ну что Вы, в самом деле, о себе вообразили? Почему человек должен унижаться перед Вами, требуя того, что ему положено. С какой стати?
Вот эти красивые пустые слова в последнее время как-то стали надоедать Черепанову. Он сам научился говорить их. И у него, он был уверен, пустыми они не были. И как-то сразу, стоило прокурору встать и физически отдалиться, Юрий Алексеевич успокоился и тоже поднялся:
— Мне не нужны никакие унижения. Я доложил в милиции. Я должен ознакомиться со всеми материалами дела. Каждый должен быть до конца честен на своём месте. Иначе, зачем все изменения, о которых Вы говорили. Не так ли?
— Я говорил?
Возвратившийся за свой стол прокурор резко обернулся к Черепанову:
— Кто Вам говорил, что нужны какие-то изменения? Ах, газеты, все теперь читают газеты. Шум, трескотня. Дело делают люди, их и надо менять. Остальное — ложно-демократическая эйфория, массовая причём.
Прокурор уже не смотрел на Черепанова. Взор его был устремлён совсем ввысь и вдаль:
— Почему-то решили, что каждый теперь может лезть туда, куда ему угодно...
— Извините.
Черепанов понимал, что зарвался. Он стоял, тоже не глядя на прокурора, сцепив на животе свои тонкие руки с длинными пальцами:
— Извините. Я должен ознакомиться с данными экспертизы.
Свой голос показался ему противно тонким. Плечи заныли от напряжения. С усилием он их расправил и кашлянул:
— До свидания.
— Я вас не отпускал!
Юрий Алексеевич услышал эту фразу, уже закрыв дверь. Он чуть не бегом бросился из прокуратуры на свежий воздух, на летнее солнышко.
Сердце Черепанова громко стучало. Настроение было хуже некуда. Он хотел тут же идти в милицию, но вспомнил, что опоздал на еженедельное совещание, и шибче заработал негнущимися от долгого сидения в неудобной позе ногами.
За последнее время он опаздывал на эти проклятые совещания уже дважды. И в конце рабочего дня Зинаида Андреевна соизволила выйти из своего кабинета. Она ознакомила его с докладной на имя областного начальства, обвиняющей инспектора Черепанова в нарушении трудовой дисциплины и проявлении махрового бюрократизма.
И уже вечером следующего дня Черепанов получил повестку из суда, куда вызывался в качестве обвиняемого.
События начали развиваться так быстро, что Юрий Алексеевич и переваривать их не успевал. На него будто со всех сторон сыпались тумаки. И он чувствовал, что будь он прежним, маленьким, худым и осторожным, давно не выдержал бы.
Он представлялся себе теперь тупым и бесчувственным мешком с пылью.
Не той пылью, что поднимается в сухую ветреную погоду на дороге. А в детстве мать получала такую пыль, корм для свиней. Привозила мешки на телеге, сбрасывала у ограды, а потом перекатывала, пиная их, не подъёмные, до крыльца. От каждого пинка мешок выбрасывал в пространство серо-белый туман. В ограде становилось сумрачно. Казалось, мешок давно уже должен был похудеть и валяться тряпкой под ногами. Но нет, он оставался по-прежнему упругим и неподъёмным.
В таком вот абсолютно безразличном настроении Черепанов отправился в суд, где выяснил, что обвиняется он в соответствии с поступившим от Зинаиды Андреевны заявлением в клевете на должностное лицо.
Молодая женщина в суде была похожа на ту гнедую кобылу, что привозила когда-то к их с матерью ограде мешки с пылью. Почему-то в начале лета уже загорелая, с густо-медными крашеными волосами, она, постукивая ногой, объяснила Юрию Алексеевичу, что подобных дел в Молвинском районном суде ещё не было. Всем интересно. Процесс будет наверняка шумным. А обвиняемый может взять адвоката.
Всё это показалось Черепанову фантасмагорией, да и только. Он не мог понять, за что его будут судить. Своими нелепыми вопросами Юрий Алексеевич женщину, в конце концов, рассердил. Она возмущённо зафыркала, а он отказался от адвоката.
Суд должен был состояться через десять дней. Но Юрий Алексеевич о нём и не думал. Всю эту мышиную возню Зинаиды Андреевны не воспринимал вовсе. Какой суд, какая клевета? Как только он им расскажет о приписках, о формальном внедрении в Госстрахе всего нового, где человек ценится не по деловым качествам, а по умению угодить начальнице, так всё и встанет на свои места. А за сказанные в запале слова он, конечно, извинится.
Другое волновало Черепанова в эти дни. Жёг портфель с бумагами Мищенко его руки.
То ему казалось, что он отчётливо видит картину совершившегося преступления. Он шёл в милицию, но ни к следователю Савину, ни к начальнику попасть не мог. Тогда он решал терпеливо ждать, когда ему из милиции позвонят.
А то вдруг Юрий Алексеевич виделся себе подлым интриганом, решившим отомстить Клавдии Васильевне за обманутые чувства. Что, если она от всей души хотела ему помочь? Ну, пусть пожалела, ведь не она же первая явилась к нему, он к ней!
Он очень уставал все эти дни от усилий держаться на работе как можно вежливей в то же время с достоинством. При этом Черепанов конечно замечал, что помимо своего желания разговаривает с Зинаидой Андреевной гордо и даже высокомерно.
Он ждал звонка из милиции и одновременно боялся телефонной трубки. Вдруг да это окажется Клавдия Васильевна? Не представлял Юрий Алексеевич, как будет вести себя с ней. Но что деньги она не получит, пока он не ознакомится с делом в милиции, знал точно.
Прямо с работы он шёл теперь домой. Он даже ужина себе в эти дни не готовил. Съедал что-нибудь всухомятку. Не раздеваясь, падал в постель и спал как убитый.
Черепанов не понимал, откуда в нём это упрямство, зачем ему всё это нужно.
Случались мгновения, когда он жалел о своей прежней жизни без особых хлопот и проблем. Хотелось выбросить Зинаиде Андреевне бумаги на Мищенко и уехать в свою Кнутовку.
Наверно, поэтому он однажды, задумавшись и насупясь, пошёл после работы не к дому, а через реку, в старый город.
Старый город Юрий Алексеевич любил, хотя бывал в нём редко. Вся его жизнь и работа протекали в новом, где его знали, здоровались с ним и тут же отводили глаза.
А старый город притягивал. Его кривые улочки, осевшие от времени дома, древний собор на холме, который высок, но не угнетает, плывёт себе в недостижимой вышине.
Здесь Юрию Алексеевичу всегда было хорошо. Здесь было невозможно разобрать, отчего при виде его невзрачной личности люди останавливаются. Старухи и ребятишки разглядывают его, чуть не раскрыв рты. Хотя можно было предположить, что их привлекает его горбатая внешность.
Но можно было и другое: в деревнях разглядывают каждого незнакомого человека. А старый город и был большой деревней. Каждую его улочку можно было представить родной Кнутовкой.
Брёл и брёл себе Черепанов, минуя одну за другой не мощёные улицы.
Был он в эти минуты особенно горбат и неуклюж. Ноги его спотыкались о запекшуюся и не раскатанную пока машинами не столь давнюю весеннюю грязь. Брёл Черепанов, себя почти не ощущая, не беспокоясь от пристальных взглядов то тут, то там сидящих на лавочках жителей.
Он и забыл, кто он есть на самом деле. Да и никогда, пожалуй, Юрий Алексеевич этого и не знал, теперь вовсе. Душа на время как бы покинула его. Устав от его упрямства, она витала между маленьких, с подслеповатыми, а зачастую и вросшими в землю окошками домов, между больших огородов, окружённых осевшими плетнями, нежилась на просторном приволье, среди тишины, на мягкой траве, светящейся жёлтыми комочками гусиных выводков.
— Эй! Ищешь кого?
Голос послышался сбоку, когда Юрий Алексеевич уже миновал его. Он оглянулся и пошёл в сторону женщины, сидевшей на лавочке у одного из скособоченных домов.
— Что Вы сказали?
Юрий Алексеевич остановился неподалёку и разглядел женщину. Она была ещё молода, хоть лицо её и в морщинах. Он тут же вспомнил Клавдию Васильевну, её гладкий лоб и щёки, чуть заметно спускающуюся с подбородка и скул кожу.
— Глухой, чё ли!
Женщина рассмеялась, показав ряд крупных металлических зубов. Но это нисколько не испортило её, так открыта и добра была улыбка.
— Да нет.
Черепанов запросто опустился рядом с ней на лавку.
— Хорошо у вас тут.
— Уж куда хорошо!
Женщина опять засмеялась, поправила на голове платок с торчащими на затылке концами:
— Избы заваливаются, а строиться не велят. Не город, говорят, памятник старины.
— Да-да.
Черепанов кивнул, не зная, о чём ещё говорить с ней. Помолчать ему хотелось, почувствовал вдруг, что устал.
— Может, и правда, хорошо.
Голос женщины стал задумчивым:
— Чего нет, то и ценишь. Я вот всю жизнь загадывала полон дом ребятишек, а двоих принесла и хватит. Теперь на лето к матери спровадила и тоскую. Хорошо. В избе прибралась, никто ничё не стронет. Гераньки, вишь, на окне у меня?
Юрий Алексеевич обернулся. Он уже забыл, как это можно подойти вот так, и просто разговориться с человеком, и жизнь ему свою рассказать.
— Что ты, хорошо…
Голос женщины чуть погрустнел:
— Никто гераньки мои в окно не высвистает, и меня заодно.
Она рассмеялась, но как-то горько:
— Выгнала своего алкаша, и всё, отмаялась. Тебя как звать-то?
— Черепашка.
Ответ Юрия Алексеевича был машинальным.
— Чё-о?
Теперь женщина засмеялась весело:
— Фамилия, что ль, такая чудная?
— А?
Черепанов очнулся и тоже всхохотнул:
— Фамилия. Юрием Алексеевичем звать.
— Да ну тебя! Юрием, значит. А я Валентина. Будем знакомы.
Женщина протянула Черепанову большую и твёрдую руку.
Юрий Алексеевич засмущался, почувствовав, как узка и холодна его рука. Захотелось сказать женщине что-то приятное, успокоить:
— Это ничего. Наладится у вас всё. Теперь против алкоголизма вон какая борьба.
— Борьба!
Женщина вдруг рассердилась:
— Да пошли-ка они с этой борьбой! Когда уж тут!
Она стукнула себя в грудь:
— Всё отравлено. Он в последнее время вовсе сдурел. Выкупит на мои и свои талоны и выжрет всё в одни сутки. Дня три подыхает, потом в доме всё перевернёт и уйдёт. И чё ты думаешь? Развесёлым возвращается!
— Да где же берёт-то?
Черепанов старался поддержать разговор.
— А чёрт его знает! Хвалился, что бывший начальник угощает. Врал, конечно. Он раньше начальника возил. Пока работал. С начальством этим и втянулся. Они на природе отдыхают, он машину караулит. А все остатки ему: на, мол, Генша, расслабься. Всякой всячины приносил, еды этой, бутылок заморских. Да ну его!
Валентина ударила рукой по лавке:
— Отвязался и ладно. Я сдуру-то в милицию бегала, спрашивала. Вчера приходил какой-то: ищем, мол, его. Дак я его из избы попёрла: сам, говорю, ищи и сам живи с ним. Да чтоб он сдох!
Валентина продолжала ещё что-то говорить. Она сняла с головы платок. Он светился на её коленях белым. В улице всё затихло. Белая ночь незаметно опускалась на город. Черепанов молчал.
«Что же происходит-от — думал он, — одна от родной могилы торопится уехать. Другая готова в эту могилу мужа затолкать». И какая мелочь по сравнению с этим какие-то деньги, бумажки, газеты. Надо ей что-то сказать, обязательно что-то сказать.
Правду. Что же ещё? У каждого должна быть своя правда? От той, что рядом на лавочке сейчас сидит, жутко. Но у него-то всегда своя была — честно исполнять свое дело и... И больше его ничего не касается. Черепанову вдруг стало страшно самого себя. Он отодвинулся от Валентины.
— Слушай, а давай-ка мы с тобой выпьем!
Валентина неожиданно стукнула Юрия Алексеевича по его острой коленке. Черепанов от неожиданности подпрыгнул.
— А чё? У меня вино есть. Два месяца по двум талонам получаю, а пить некому...
Черепанов встал и быстро пошёл вдоль улицы.
— Эй, ты чё? Ты чё, кавалер?
Валентина вслед ему не то смеялась, не то рыдала.
Черепанов шёл, почти бежал, втянув голову в плечи. «Нет, не мелочь, не мелочь»,— сцепив зубы, бормотал он. Ему хотелось скорей в свою комнату, закрыться на ключ, включить свет и оглядеться.
Ночь была бела. Но над городом ворочались чёрные тучи, собиралась гроза, в новом городе погромыхивало. Надо было успеть до дождя.
На мост Черепанов вступить не успел.
Двое подошли сзади, цепко схватили под локти, легко поволокли под мост. Талая вода недавно отступила, берег под мостом был скользким, воняло тиной.
Били его, ему казалось, долго. Бросали в липкую вонючую тину и поднимали вновь.
Сначала он чувствовал боль в голове. Потом ужасно ныла спина. И чудилось, будто горб от неё отходит. Боль спускалась в ноги, перетекала в руки.
Уже потом Черепанов думал, почему же он не спросил у тех двоих, за что его бьют, что им надо. Он даже не пытался сопротивляться или убежать, а только втягивал голову в плечи и слышал чей-то стон.
Домой Юрий Алексеевич добрался перед утром. Редкие прохожие шарахались от него, принимая за пьяного. Гладкий асфальт нового города неверно раскачивался перед ним. Сношенные каблуки куда-то проваливались, будто асфальт не успел остыть за ночь.
Никогда Черепанов не знал, что такое бессонные ночи. Сначала он думал, что до работы боль отойдет, не спящие глаза откроются.
Но это была только первая его бессонная ночь, очнуться от которой ему помогла его вчерашняя знакомая Валентина.
Он разлепил глаза и увидел, что она стоит в его комнате, растерянно озираясь, и держит на вытянутых руках его портфель:
— Вот, забыли вчера. И паспорт Ваш там, я заглянула.
— Поставьте.
Черепанов махнул рукой на стул у двери.
Валентина осторожно поставила портфель и ещё чего-то ждала, не уходила.
— Идите.
Говорить Юрию Алексеевичу было тяжело. И ещё эта женщина раздражала его своей невысокой округлой фигурой, молодым морщинистым лицом. На этом лице вот-вот могла появиться улыбка, а с ней и металлические зубы.
— Я пойду.
Он не видел, улыбалась ли Валентина:
— Я в милицию сейчас пойду, пусть Геншу ищут. Вам, может, надо чего, скажите.
— Вызовите врача. Девятый участок.
Черепанов закрыл не видящие глаза.
— А чё сказать? Чё болит-то?
Валентина кричала, хотя он прекрасно её слышал.
— Скажите, встать не может.
Черепанов не стал больше открывать глаз.
Участковый врач примчалась после обеда, когда летнее солнце уже покинуло комнату Юрия Алексеевича.
— Ух, напугали! Баба какая-то всю поликлинику на ноги подняла. Человек умирает! Что с Вами? Говорила в прошлый раз, не торопитесь, сами на выписке настояли. Разве можно так с Вашим здоровьем? С Вашей болезнью вообще долго не живут, позвоночник деформирован, сосуды угнетены.
После осмотра она была не менее красноречива:
— Всё в порядке. Давление, сердце, печень. Скорее, это нервы. Я вам напишу направление к невропатологу. И температуры нет. Как Вы себя чувствуете?
— Плохо. Всё болит. Меня избили.
Черепанов хотел только одного, чтобы она скорее ушла.
— Избили?
Врач вытаращила глаза под очками:
— Что Вы такое говорите? Кто Вас мог избить?
— Не знаю.
— Как так не знаете? Тогда я вам напишу направление к хирургу. Хотя не знаю, кровоподтёков нет, все органы спокойны. Вы сможете прийти? Или прислать машину?
— Не надо.
Черепанов отвернул лицо к стене.
— Вы же ещё и капризничаете.
Врач щёлкнула замком сумки:
— Я Вам пропишу успокоительное. А с больничным листом не знаю, как и быть. Вам обязательно сегодня на работу?
— Всё равно.
Черепанов больше не обернулся к ней.
— Тогда придёте ко мне послезавтра.
Наконец-то она ушла.
Черепанов лежал неделю.
Днями в квартире было тихо, и он спал. Ночами тихонько выходил на кухню, кипятил чай, съедал что-нибудь из холодильника.
Встревоженные его ночными хождениями соседи, случайно столкнувшись с ним в коридоре, косились на него ещё больше. Он не думал, за что они так не любят его.
Он вообще ни о чём не думал в эту неделю.
Однажды приходила Валентина. Он слышал её голос в прихожей. Соседи ответили ей что-то, и она скреблась в дверь. Юрий Алексеевич не открыл.
Всё это была другая, не его жизнь. Как он будет жить теперь, он не думал, но знал, что по-иному. Боль уходила. Понемногу возвращались силы. Тело Черепанова ещё больше высохло, но прежней дряблости в мышцах не было.
Он только чувствовал, что ничто ему теперь не страшно. Он никогда ничего не испугается. Ничему не удивится. Ни в чём себя не будет ощущать виноватым. Жить ему будет теперь просто.
В первый день, как только смог выйти на улицу, Юрий Алексеевич отправился в милицию. Следователя Савина он больше не искал. А едва открыл дверь в кабинет начальника, как тут же отступил назад, увидев багровое лицо, склонившееся над столом, и услышав:
— Я занят! Всё. Вы свое дело сделали!
Подождав немного в коридоре, Юрий Алексеевич двинулся к двери снова, но его тут же, не очень вежливо, попросили выйти. Он и вышел, решив, что напишет в милицию официальное заявление, хотя раньше никаких заявлений не любил.
На следующий день состоялся суд. Зинаида Андреевна явилась на него без декольте и абсолютно не накрашенная. Разбирательство велось очень тщательно, но на официальное мероприятие не походило. Народу в зале, как и обещала похожая на гнедую кобылу женщина, было много,
Допрашивали всех сотрудниц Госстраха. Зинаида Андреевна повторила всю сцену с Черепановым почти что в лицах. В зале откровенно хихикали. Присутствующий тут же прокурор призывал всех к порядку. Из двух свидетельниц, находившихся в тот день в кабинете начальницы Госстраха, та, что постарше, подтвердила слова Зинаиды Андреевны. А другая, помоложе, сначала тоже повторила, а потом не выдержала и рассмеялась:
— Да ничего не было. Хохма была, да и всё!
Её показания суд не учёл. Но нашлись другие свидетели, ведь дверь из кабинета начальницы в момент инцидента была открыта.
Юрий Алексеевич держался на суде хорошо. Это отмечали почти все. Свои оскорбления в адрес Зинаиды Андреевны Черепанов признал и извинился. Чётко, оперируя цифрами, инспектор рассказал о происходящих в Госстрахе непорядках.
Он чувствовал себя как никогда твёрдо. Но после объявления приговора: один год исправительных работ по месту службы, ноги Юрий Алексеевича Черепанова как-то подкосились. Он вышел из суда словно бы оглушённый и побрёл, не зная куда.
Очнулся Черепанов уже в сумерках, километрах в двадцати от Молвинска.
Места вокруг были совсем знакомые. Вон за тем лесом они косили с матерью сено.
Косить мать всегда нанимала, а с граблями по душистому лугу он ходил до изнеможения. Но разве можно сравнить ту усталость с этой?
Только теперь Юрий Алексеевич вспомнил, что заходил после суда в районную газету «Северная звезда». Завотделом писем Георгий Чистяков смотрел на него сожалеюще. Черепанову всегда казалось, что если б не его стеснительность, они с Георгием могли бы подружиться. Тот такой большой, сильный и одновременно похож на добродушного, увеличенного до невероятных размеров толстощёкого зверька.
Заметки Юрия Алексеевича о пользе страхования Георгий всегда принимал без поправок, шутил очень добро, искренне спрашивал про жизнь. Спросил он и в этот раз.
Но Черепанов не ответил, а спросил, именно как у близкого человека, что там, на бумкомбинате. В ответ Георгий сразу построжал и зримо почти отодвинулся:
— Для прессы эта тема, гм, запретная, и для разговоров тоже.
— А гласность? А демократия?
Черепанов ещё нашёл в себе силы.
— Наивный вы человек, Юрий Алексеевич.
Георгий тяжело вздохнул:
— Гм, неудобно даже. К чему эти громкие слова? Да ещё среди нас, смертных. Пока улита едет... Скажу по секрету, гм, Вы ещё хорошо отделались. Клевета, соединенная с обвинением в государственном преступлении, — срок до пяти лет. Пожалели Вас...
Говорить больше было не о чём.
Теперь Черепанов смотрел в ночь. Дышать становилось всё легче. Он пошёл быстрее.
В Кнутовке все спали. Юрий Алексеевич открыл избу, распахнул настежь окна, упал на кровать. Над ухом коротко пискнул комар и исчез.
Пробуждение было странным. Под окном кто-то тоненько пел. Старческий голос выводил мелодию без слов. Черепанов бросился к окну. Мать, работая, тоже часто пела. Он вывалился из окна почти наполовину, створка стукнулась о наличник.
— Ой!
Соседку Елену он очень напугал:
— Окна-то настежь. Ты, что ль, Юрка? Откуда тебя черти-то принесли? Ой, ты погляди, на кого ты похож!
И она опустилась на стоящий посреди ограды чурбак.
Черепанов взглянул в запыленное стекло окошка, увидел свою опухшую физиономию, всклокоченные от неловкого сна волосы и захохотал.
Скоро они сидели с Еленой за столом, остывающий чайник постанывал на электроплитке.
— Вернулся, значит.
Подытожила Елена, хотя Черепанов ничего ей не рассказывал:
— И ладно. Теперь есть, которые возвращаются. Покупателей к тебе навалит, гляди вот. Изба хорошая. Зиму всего простояла. А ты, какой никакой мужик. Огород-то посадила я. Как делиться станем?
Она засмеялась. Черепанов улыбнулся.
— Да, поди, разделим? Семена мои, прополола раз. Думала, на другой начать, да уж сам теперь.
Вскоре она прислала внучку. И вдвоём с девчонкой Юрий Алексеевич избу прибрал. Елена принесла молока, ведро картошки из погреба, сказав, что всё равно никуда не годна уж картошка. Скоро свежая подойдёт. А по базарам она ездить непривычная.
Разобрал наконец Юрий Алексеевич материны вещи. Почему-то раньше он сделать этого не мог. Теперь не торопясь перебирал тряпицу за тряпицей, воспоминания о матери были светлы, как и последние слова ее:
—Поработала уж я, белоголоушка, пора и отдохнуть, не грех.
Оставив себе необходимое, Юрий Алексеевич отдал вещи Елене. Старуха поотнёкивалась: куда, мол, ей, сама скоро туда же отправится. Но, судя по сдерживаемой улыбке, подаркам была рада.
Юрий Алексеевич целыми днями копался в огороде, ходил по грибы-ягоды. Он ни о чём теперь не беспокоился. Как в детстве, когда все звали его Черепашкой и жалели, а он думал, любили.
Прошлые десять лет представлялись ему теперь утомительной игрой, в которую он включился случайно и всё время боялся, что не выдержит какого-нибудь из её правил. Он и не выдержал, забыв, что это не игра, а жизнь. Говорить, думать и мечтать в ней надо только так, как принято. Но как хороша была Клавдия Васильевна!
О Госстрахе Черепанов думал и даже склеил большой конверт. Он хотел отправить в нём документы на Мищенко и заявление по собственному желанию. Но почему-то медлил и портфель не открывал.
К нему приходили покупатели избы, и свои деревенские, и незнакомые. Он вежливо давал им от ворот поворот и вспоминал, что мать никогда не выпроваживала чужого человека, не угостив хоть пустым чаем.
Как ту горбунью, агента из Госстраха, что забрела к ним однажды. Без всякого стеснения мать выспросила у неё про здоровье, семью, работу, не тяжело ли, по судьбе ли работа, а когда горбунья ушла, сказала:
— Помрёт, видно, наша Кнутовка. Недолго меня переживет. Думай, белоголоушка.
Пока Кнутовка умирать не собиралась, в ней даже строились каменные дома.
Юрий Алексеевич бродил по деревне тихо-тихо, все его узнавали. Но близких у него не было и здесь, только что Елена да внучка её. Не было и телевизора, и газет тут для него никто не выписал. В клубе показывали два раза в неделю кино, но Черепанов не ходил туда.
Он до самых потёмок полол и окучивал огромный огород картошки, ползал по межам среди грядок, всё собираясь съездить на центральную усадьбу и узнать насчёт новой работы.
Десять дней продолжалась эта идиллия. А потом Черепанов заметил, что страх и тут нагнал его. Не тот, что обрушился на него после жуткого сна с участием Аркадия Мищенко, другой, подступающий исподволь.
То среди ночи вдруг казалось ему, что кто-то барабанит в дверь. То пугала проезжающая мимо машина. Даже лай соседской собаки начал воспринимать Юрий Алексеевич на свой счёт. И жить с этим страхом, особенно на фоне привольного деревенского великолепия, показалось Черепанову невозможным. Надо было, вопреки всему, опять выйти ему навстречу.
Тогда Юрий Алексеевич попросил соседку истопить баню. Он хорошенько выпарился, выстирал белье и почистил костюм.
Утром другого дня, надев это волглое, болтавшееся всю ночь на верёвке белье, а уже стояли туманы, а также костюм, пропитавшийся духом так и не успевшей запахнуть жильем избы, первым автобусом Черепанов вернулся в Молвинск.
Здесь, пожалуй, конец рассказа о страховом инспекторе Юрии Алексеевиче Черепанове, который окончательно забыл, что его когда-то называли Черепашкой.
Теперь он начальник Молвинского районного Госстраха. Он так же худ и невысок, но стал стройнее и носит ‘туфли с высокими каблуками. Горба его незнакомый человек и не заметит.
Говорят, что Юрий Алексеевич далеко стороной обходит дом, в котором жила Клавдия Васильевна Мищенко. Он так же не бродит теперь бесцельно по улицам старого города. Но дом матери в деревне ещё не продал.
Конечно, всё произошло не просто так.
На Молвинском бумкомбинате вскрыли большие злоупотребления. И Клавдия Васильевна Мищенко деньги по страховому договору так и не получила. Муж её Аркадий Мищенко оказался жив. Он обитал до некоторого времени в обрамленном южной зеленью белокаменном особняке. Вместо него в его машине сгорел Генша Краюхин. Адвокату Мищенко удалось доказать, что сгорел он сам, угнав машину своего бывшего шефа и в нетрезвом состоянии не справившись с управлением, в результате чего бензин попал на выхлопную трубу.
Какое-то время Юрий Алексеевич Черепанов был местным героем. О нём писала молвинская районная газета «Северная звезда». Начальник милиции и прокурор самолично пожали его узкую руку. Непорядкам в Госстрахе был положен конец, решение суда относительно Черепанова отменено. Зинаида Андреевна работает теперь начальницей почты.
Да, ещё говорят, что Юрий Алексеевич женился на Валентине Краюхиной. И они получили трёхкомнатную квартиру в новом городе. Это последнее очень сомнительно, поскольку с квартирами в Молвинске всё ещё худо.