Немногие знают о жуткой трагедии, которая случилась 2-го июля 1816 года.
Тогда в 40 лье от берегов Сенегала французский быстроходный фрегат «Медуза» оторвался от своей флотилии и сел на мель. Причиной этому стала неопытность капитана Гуго Дюрой де Шомарей, получившего эту должность по протекции.
Песчаная мель была четко обозначена на картах светлым пятном, однако плохо умевший читать морские карты капитан умудрился загнать свое судно именно туда.
Когда же команда принялась выбрасывать за борт тяжести, чтобы облегчить вес судна, капитан пресек эти попытки пожеланием не разбазаривать государственное имущество.
Так возникла идея построить плот, чтобы перенести на него груз с корабля и тем самым способствовать снятию судна с мели. Плот длиной 20 и шириной 7 метров был построен под наблюдением географа Александра Корреара. Тем временем начал усиливаться ветер, а в корпусе корабля образовалась трещина. Считая, что судно может разломиться, пассажиры и экипаж запаниковали, и капитан принял решение, что следует незамедлительно оставить корабль и добраться до берега на шлюпках.
Однако спасательных лодок у фрегата было всего шесть, а пассажиров – около 400 (!) человек. Чтобы перевести всех на берег понадобилось бы сделать два рейса.
Поэтому в шлюпках разместились будущий губернатор Сенегала, его супруга, а также несколько десятков ученых, высокопоставленных военных, чиновников колониальной администрации, членов их семей и других аристократов Франции.
По всем морским законам капитан Шомарей должен был покинуть судно последним, но не сделал этого и охотно разместился в одной из шлюпок вместе с губернатором и старшими офицерами.
Несколько младших чинов, тридцать матросов и большая часть солдат и пассажиров перешли на плот. Всего их разместилось на нем 147 человек. На перегруженном плоту было мало провианта и никаких средств управления и навигации. Его привязали веревками к лодкам, которые должны были его буксировать.
17 человек вовсе остались на покинутом фрегате, поскольку им не нашлось места ни в шлюпках, ни на плоту.
В условиях предштормовой погоды команда на лодках скоро осознала, что буксировать тяжёлый плот практически невозможно. Гребцы быстро выбились из сил.
Опасаясь, что пассажиры на плоту начнут в панике перебираться на лодки, люди в лодках обрезали буксировочные канаты и направились к берегу. Все спасавшиеся на лодках, включая капитана и губернатора, добрались до берега.
Положение на плоту, оставленном на произвол судьбы с минимальным запасом провизии и почти без надежды, обернулось одной из самых пугающих катастроф в истории. Люди на нем быстро разделились на противоборствующие группы — офицеры и пассажиры с одной стороны, и моряки и солдаты — с другой.
В первую же ночь дрейфа 20 человек были убиты или покончили с собой.
Во время начавшегося шторма десятки людей погибли в борьбе за наиболее безопасное место в центре у мачты, где хранились скудные запасы провизии и воды, либо были смыты волной за борт.
В следующую ночь море оставалось спокойным, но на плоту бушевала настоящая буря. Часть солдат, недовольных установленной порцией вина, подняла бунт. Среди ночной тьмы опять закипела резня…
На четвёртый день в живых остались только 67 человек, многие из них, мучимые голодом, стали поедать трупы умерших.
На восьмой день 15 наиболее сильных выживших выбросили за борт слабых и раненых, а потом — и всё оружие, чтобы не перебить друг друга.
Утром 17 июля на горизонте показался корабль, но вскоре исчез из виду. В полдень он появился снова и на этот раз взял курс прямо на плот. Это был бриг «Аргус» из той же флотилии, что и отставшая «Медуза». Взорам экипажа предстало страшное зрелище: полузатонувший плот и на нем пятнадцать истощенных до последней крайности, полумертвых людей (пять из них впоследствии скончались).
Примечательно, что спустя пятьдесят два дня после катастрофы был найден и сам фрегат «Медуза» – он, ко всеобщему удивлению, не затонул, и на его борту еще были три живых человека из тех семнадцати, что остались на корабле.
В числе спасенных на плоту были офицеры Корреар и Савиньи. Осенью 1817-го года они опубликовали записки об этих трагических событиях под названием «Гибель фрегата "Медуза"». Книга начиналась словами: «История морских путешествий не знает другого примера, столь же ужасного, как гибель “Медузы”».
Подробности плавания потрясли общественное мнение. Публикация получила широкий резонанс. Все Франция была поражена, что ее просвещенные граждане могли опуститься до каннибализма, поедания трупов и прочих мерзостей.
Капитан фрегата, на которого возлагалась бо́льшая часть вины в гибели пассажиров плота, был осуждён, но получил лишь условный срок (слава протекции!), и широкой общественности об этом обстоятельстве было решено не сообщать.
Разразился грандиозный политический скандал. Оппозиция обвинила в случившемся правительство. Морское министерство, стремясь замять шумиху, пыталось воспрепятствовать любому проявлению информации о катастрофе в печати.
Однако, чем сильнее распространению свидетельств препятствовали, тем активнее публикации распространялись. И так книга попала в руки художника Теодора Жерико.
В отличии от большинства современников, в том числе и своих близких знакомых, драму "Медузы" художник воспринял как общечеловеческую, вневременную историю. И приступил к созданию своей знаменитой картины «Плот "Медузы"» (Le Radeau de La Méduse). Это огромное полотно и сегодня можно увидеть в 77-м зале на первом этаже галереи Денон в Лувре, где представлены произведения французской живописи эпохи романтизма.
Художник изобразил надежду и близость свободы, но подчеркнул, что они — не более, чем иллюзия. Картину сопровождал не менее громкий скандал.
Даже на сегодняшний день «Плот "Медузы"» Жерико является одним из самых мощных примеров того, как высокое (в данном случае изобразительное) искусство может сочетаться с политическим протестом.
И спустя 150 лет немецкий композитор Ханс Вернер Хенце продолжает это взаимодействие и пишет ораторию с тем же названием «Плот "Медузы"», обращаясь к тем же событиям, но теперь подвергая критике политическую ситуацию своего времени — второй половины 20-го века.
Ораторию Хенце представил как реквием убитому революционеру Че Геваре и обличение социальной несправедливости. Заброшенный плот используется композитором как метафора политического безразличия и эксплуатации человека человеком. Живописное и поэтическое либретто Эрнста Шнабеля сочетает в себе цитаты свидетельств жертв трагедии с цитатами из «Мыслей о религии и других предметах» Паскаля и строчками на итальянском языке из «Божественной комедии» Данте, тем самым сохраняя общечеловеческий и вневременной пласты, выраженные Жерико.
Ужас жертв плота композитор окрасил звучанием зубчатой, диссонирующей латуни и тревожной перкуссией. Умирающие, в отчаянной попытке выжить, тянутся к Смерти (La Mort), которая представлена партией сопрано. Лирические струнные элегии оплакивают их обреченное положение. Баритон озвучивает Жан-Шарля — матроса, ведущего свой дневник на плоту и изображенного на картине Жерико с красным флагом в руках, который был спасен, но так ослабел, что не смог выжить после спасения. Харон, перевозчик подземного мира — декламирующая роль, сопровождает музыкальную партитуру фактическими подробностями о трагическом плавании. Основная же вокальная роль зарезервирована для хора. Живые выражают свою муку в речи стаккато, атональных интервалах и плотной зернистой полифонии. Мертвые исполняют мелодические хоралы неземной красоты.
Как несложно заметить, структура оратории заимствована из древнегреческой трагедии: три солиста и центральная роль, отведенная хору.
Харон пересказывает события, но нам не нужно их видеть. Слышать бесплотные голоса, взывающие из тьмы, намного эффектнее, чем любые движения на сцене. Хотя композитор и прописал, что участники хора должны перемещаться с левой стороны сцены, "Стороны Живых", на правую сторону, "Сторону Мертвых".
В результате такого желания в музыке можно отчетливо слышать изменение баланса — «мертвые» становятся все громче и начинают доминировать, а «живые» растворяются и исчезают. Подобным образом устроен и переход между духовыми, символизирующими порывистый ветер, к резким струнным. Призрачные текстуры, закрученные и вздымающиеся, подобно бурлящему океану, грохочут под напористым течением, изредка предлагая иллюзорный свет и надежду.
Одна из поразительных вещей оратории — это то, как Хенце изображает течение самого времени. Ночи превращаются в дни, дни в ночи, часы дрейфуют, а плот продолжает плавание к безликому горизонту. Плотность оркестровки усиливает контраст между жизнью и смертью, надеждой и беспомощностью потерпевших "кораблекрушение" людей.
В этом произведении Хенце выступил блистательным проводником из ужаса прошлого к ужасу настоящего и возвратил реальной истории, запечатленной изобразительным произведением, новую актуальную реальность посредством своего музыкального произведения.
Такое решение так же привело к скандалу. Премьера в Гамбурге, запланированная на 9 декабря была отменена. Перед началом исполнения один из студентов растянул большой плакат Че Гевары. Этот плакат был разорван чиновником. Некоторые другие студенты тут же подняли Красный флаг и еще один портрет Че. Присутствующие там же анархисты подняли Черный флаг. Хенце и солисты уже готовились выйти на сцену, как вдруг участники хора, увидев происходящее в зале, начали скандировать: "под красными флагами мы не поем" и покинули сцену. Случилась потасовка, прибыла полиция. Но в любом случае, как несложно догадаться, без хора премьера оратории стала невозможна.
К счастью перед сорванным исполнением была сделана легендарная запись, где дирижировал сам композитор, а солистами выступили знаменитые Edda Moser, Dietrich Fischer-Dieskau и Charles Régnier.
Премьера же случилась только 29-го января 1971-го года в Вене в концертном исполнении, и 15-го апреля 1972-го в Нюрнберге уже в сценической постановке. В 1990-м году Хенце переработал партитуру и в новой версии ее в 2006-м году исполнил оркестр Berliner Philharmoniker под управлением Sir Simon Rattle.
Но наступил март 2018-го года, и эта оратория, в основе которой лежат, как картина Жерико, отражающая события крушения, так и реквием Че Геваре, получила еще одного мощного проводника в современность. На этот раз им стал театральный режиссер — Romeo Castellucci.
Для посдерничества он вновь, как в "Орфее и Эвридике", обратился к видео и свел к минимуму сценическое действие, чтобы театральный язык своей игровой природой не принижал значимости реальной трагедии и смыслов, которыми она за 200 лет обросла.
Все начинается с полной тишины и полумрака. Перед закрытым занавесом, в котором без труда узнается наполовину стертый логотип газеты "The New York Times", сидит старик. Все в той же тишине он закатывает рукава и брюки.
Старик — и есть Харон. А на занавесе тем временем появляется видеопроекция некоего темнокожего человека, идущего сквозь торговые ряды сенегальских трущоб.
Пока Харон пересказывает события крушения "Медузы", субтитры, сопровождающие видео, рассказывают, что темнокожего человека зовут Мамаду Ндиайе, он – реальный наш современник и преподает физкультуру в Сенегале, ровно в пункте назначения, которого фрегат "Медуза" так и не достиг. Пройдя сквозь ряды, Мамаду прямо в одежде бросается в море.
А титры продолжают объяснять происходящее: "Специально для этого видео Мамаду согласился провести четыре дня подряд в море, находясь там круглосуточно и сопротивляясь стихии".
Собственно видеозапись этого сопротивления будет происходить на протяжении всего спектакля. Мамаду, как несложно догадаться, плывет на место трагедии "Медузы" и довольно быстро заплывает настолько далеко, что на горизонте уже не видно никаких берегов.
Камера выхватывает его то общим, то крупным планами. Следуя музыкальной структуре день сметается ночью, ночь днем. Постепенно плещуйщися волнами видеопроекций занавес становится прозрачным, и сквозь него на поверхности воды вместе с Мамаду начинает проступать главное действующее лицо оратории — хор, который расположен непосредственно на сцене, но за видео-занавесом. Вначале кажется, что солисты хора беззаботно лежат на волнах. Но эта иллюзия очень скоро сменится тревожными тонущими головами.
Смерть предстает в виде современного репортера, цинично и беспристрастно исполняющего свой профессиональный долг, а именно — отстраненно фиксирующего трагедию.
Жан-Шарль (тот самый "выживший", что изображен на картине Жерико с красным флагом в руках) перемещается от одной "тонущей головы" к другой, стараясь удерживать их на плаву.
В след нарастающему напряжению музыки, видео становится более дерганым, планы начинают бешено вращаться. Но, в отличии от жертв "Медузы", Мамаду справляется со своим "заданием" отлично. Он выдерживает 4 дня, достигает места трагедии. И вот ему протягивают руку, чтобы вытащить его в лодку.
Но видео останавливается.
Когда оно продолжится вновь мы видимо тело темнокожего человека, безжизненно барахтающееся в волнах. И такой простой ход напоминает нам суть всей трагедии: бояться надо не стихии, ей человек может найти силы противостоять. Бояться надо человека.
Эти реальные кадры реального африканского человека, который по заказу европейского режиссера подвергает себя реальному риску за "гонорар", чтобы европейская публика могла приятно провести время в театре, становятся очень неудобными и даже резкими в современном европейском политическом контексте сложных отношений к мигрантам и беженцам (тут так и хочется передать привет "Триумфу времени и бесчувствия" Константина Богомолова).
Но это еще далеко не конец.
Под самый финал оратории на авансцену выходит репортер–Смерть. Она с той же беспристрастностью начинает медленно поворачивать свою камеру в зрительный зал. И на экране появляется изображение зала. Ровно там, где несколько секунд назад "тонули" головы хора, а Мамаду сопротивлялся стихии.
Пока зрители вжимаются в кресла, готовясь увидеть себя на экране, оказывается, что на изображении зал пуст. Этот тот же зал Dutch National Opera, заполненный зрителями под завязку. Но на экране их нет, все кресла пусты.
А спустя несколько секунд в этом пустом зале появляются головы и лица утонувших. И вновь исчезают, чтобы уступить место самой Смерти.
Харон выходит, произносит финальную речь оратории, и, словно парус, вручную опускает занавес, который так же по-моряцки поднял в самом начале.
Конец.
Так Кастеллуччи, следуя традиции произведения, вновь вернул этому сюжету остро актуальную политическую повестку сегодняшнего дня, обозначив ключевую проблему современности как "кризис человечности". Но при этом он избегает любого скандала, вынося на поверхность эту проблему как общечеловеческую и вневременную.
Все смыслы, сопутствующие трагедии на протяжении последних двух веков, смыкаются в единое целое — живые ощущают себя в условиях, когда начинают завидовать мертвым.
Словно компенсируя отказ режиссера от насыщенного визуального повествования, оркестр Netherlands Philharmonic Orchestra под управлением Ingo Metzmacher лихорадочно и размашисто гремит на пути к неумолимому финалу. Не утратив плотности звучания оратории, звук получился блестяще артикулированным. Кажется, что Metzmacher старается извлечь на поверхность каждую унцию лиризма этой партируры.
Грозным предстало и сочетание сразу трех хоров — хора Амстердамской капеллы, хора Нидерландской национальной оперы и детского хора «Новый вокал Амстердама». Они достигли такой точности в исполнении сложно прописанного звука, что можно подумать, что они поют этот репертуар регулярно, а не были "собраны" для исполнения премьеры.
Баритон Dale Duesing в роли Харона, хотя и не демонстрирует безукоризненного немецкого произношения, проводит свою партию драматургически очень точно: начинает декламацию с отстранённостью документалиста и затем, приближаясь к ужасным подробностям сюжета, уступает место эмоциям.
Смерть (La Mort) в исполнении сопрано Lenneke Ruiten обжигает ледяной, но ослепительной красотой. Непростые верхние ноты ее партии даются ей без видимых усилий.
Но наиболее заметным событием стало участие в спектакле баритона Bo Skovhus (который многим известен своим триумфальным исполнением заглавной партии оперы "Дон Жуан" в постановке Дмитрий Чернякова). Сковус предъявляет своего персонажа Жан-Шарля с необычайным красноречием, поднявшись в своем предсмертном ариозо до масштабов древнегреческой трагедии. Кажется, что исполнитель распознает и может без труда выразить в своем вокале все известные человеку оттенки безнадежности.
Показы спектакля прошли в марте. Пока в афише театра спектакль не значится. Но, к огромному счастью, была организована трансляция и ее полную запись можно найти в интернете.
Например, тут (там мешают вшитые субтитры, но лучше так, чем вообще никак): https://yadi.sk/i/2nJLYWvs3Wuk98
___________
Видео, фото, обсуждение и комментарии:
https://www.facebook.com/inner.emigrant/posts/436597516789157
Самые свежие обзоры и обсуждения театральных и музыкальных событий всегда первыми в Facebook:
https://www.facebook.com/inner.emigrant