Наверно, так случилось потому, что городок наш и дом наш в этом городке стояли когда-то на Сибирском тракте. Много лет назад по этому тракту гнали в Сибирь кандальников, вёз в своей ветхой повозке их нехитрые пожитки Иван Макаров и пел свою единственную песню:
— Однозвучно гремит колокольчик...
Я всё это знала, я только не могла понять, почему тебе нравилось, а может быть тебя что-нибудь заставляло убегать из нашего с тобой дома. Происходило это примерно раз в месяц. Ты исчезал внезапно и незаметно, поздним вечером. Ты брел до изнеможения по тракту, на восток, так ты рассказывал, пока неизвестная тебе сила не заставляла тебя повернуть назад, к нашему с тобой дому. Ты возвращался под утро, молчаливый, внешне спокойный, обливался, ухая, в холодной бане и шёл на работу.
Каждую ночь я ждала тебя, то сидя у маленького окна, то выходя за калитку. Сначала я спрашивала тебя: где ты был и зачем. Потом поняла, что спрашивать бесполезно, скорее всего, ты сам этого не знаешь. Потом наш дом снесли, мы переехали в благоустроенную квартиру, побеги твои прекратились, и я успокоилась.
Мне казалось, что только теперь пришло моё счастье. Банальное счастье всякой женщины: знать, что её мужчина выйдет из дома ровно без пяти восемь, а без пяти шесть его нескладная высокая фигура появится в глубине двора.
Мы строили свою жизнь сами, и новую квартиру обставили в кредит, стандартно и скромно. Единственной нестандартной вещью в ней оказался старинный колокольчик. Ты купил его за дорогую цену в какой-то скупке, влез в долги. Ты радовался ему, как ребенок, надевал его себе на шею, скакал по комнате, игогошил, до боли сжимая мои руки, заставлял и меня скакать с тобою. Я скакала, но мне было почему-то грустно.
Ты повесил колокольчик над входной дверью, проделал отверстие в стене и протянул через него проволоку, тебе нравилось дергать за нее, чтобы колокольчик звенел. Электрический звонок остался, но ты никогда не пользовался им. Я приходила с работы раньше тебя и стояла у окна на восьмом этаже, чтобы увидеть, как ты появишься в глубине двора, и будто ненароком открыть тебе двери.
Теперь все списывают на перестройку. Может и так. Когда завод наш закрылся, тебе предложили денежную работу в Городе, и ты стал приезжать домой раз в неделю. И тогда уж я радовалась то резкому, то мягкому, в зависимости от твоего настроения, звонку колокольчика. Денег и работы у тебя становилось все больше, и дома ты бывал все реже. Иногда я бессмысленно простаивала у окна целые ночи, вглядываясь в темную глубину двора, стараясь в каждом незнакомом прохожем узнать тебя.
— У тебя кто-нибудь есть? — спросила я однажды, когда ты никак не мог заснуть, а все прижимался и прижимался ко мне своим сухим твердым телом и прятал на моем плече свою лохматую голову, как нерожденный мной ребенок.
— Нет, что ты, — так торопливо ты на это ответил. — Спина болит. Положи свою руку мне на спину. Вот так. У тебя такая спокойная рука. Теперь я усну.
Когда ты засыпал, мне было так хорошо. Сон сходил на меня легкими белыми облаками. Я погружалась в каждое облако совсем незаметно и ненадолго, оно качало меня, я казалась себе такой легкой, будто меня и вовсе не было. Облако заканчивалось, и я просыпалась, счастливо, безмятежно, легонько гладила тебя по волосам. Ты всхлипывал, не очнувшись, а меня снова уносило легкое белое облако, и мне совсем не думалось, что когда-нибудь это закончится.
Потом тебя не было три месяца. Я плохо помню, как прожила их. А может я их и не прожила. Я только все смотрела телевизор, и мне все почему-то попадались вдовы, которых разлучали с мужьями во времена сталинских репрессий, или другие, потерявшие мужей в отечественную или нынешние войны.
— Кто она? — спросила я спокойно, когда в очередной раз зазвонил твой колокольчик. — Кто она, та война?
— Что с тобой? Тебе явно надо отдохнуть. — Ты выглядел очень усталым, а, может быть, мне это только казалось. — Тебе мало денег? Бросай свою контору. Поезжай куда-нибудь. Куда ты хочешь? Европа. Багамы. Или давай купим дачу, как все советские люди. Чего ты хочешь, скажи.
— Я хочу знать, кто она.
— Тебе это надо? — После ванны и ужина ты сидел, настолько барственно развалившись в кресле, что мне захотелось убить тебя.
— Мне это надо. — Конечно, не убить, но хотя бы ударить, чтобы передать тебе хоть капельку своей боли.
— Да она дурочка. — Ты даже курил как-то по-новому, далеко отводя руку с сигаретой в сторону, выпуская дым медленно-медленно. — Это все говорят. Я не могу ее бросить, пойми. Она пропадет. Она ничего не умеет и не соображает. Да она по рукам пойдет.
— А я?
— А ты прекрасна. И ты жена моя. Пошли спать.
Утром проводить я тебя не встала. А ты, тихонько притворив за собой входную дверь, тихонько же, будто в насмешку, тронул колокольчик.
Натянувши резиновые сапоги и твою старую куртку, которая была мне ниже колен, и замок которой не застегивался, я вышла из дома и пошла по Сибирскому тракту. Была уж поздняя осень, золотая, но слякотная. Весь тракт был оклеен желтыми березовыми листьями. Я шла по ним, будто по чьим-то следам и прославляла организаторов перестройки, которые не дали закончить снос деревянных домов и настроить на их месте многоэтажек для трудящегося народа.
К середине дня я нашла, наконец, дом, чем-то похожий на наш с тобою. Я даже не зашла в него, я знала, что мне в нём будет хорошо. Поехала в обменную контору, которые в городе были почти на каждом углу, и сказала: я хочу этот дом. Ребята там, как известно, крутые, всего за неделю куплей-продажей, обменом-разменом они все устроили, даже перевезли мои вещи, да еще денег дали.
Я долго не знала, что мне делать с колокольчиком: или оставить в квартире, или снова сдать в скупку, а порой мне хотелось глубоко-глубоко зарыть его в землю. Но я взяла его с собой, хорошенько почистила, на нем проявились затейливые старинные буковки, и повесила его под двускатной крышей высоких могутных ворот своего Дома. В него нельзя теперь было звонить, он висел высоко, как украшение, а всем, кто приходил ко мне, приходилось громко стучать приворотной щеколдой.
Отец мой был плотником, братьев у меня не было, и отец учил меня когда-то работать топором. Теперь я купила тесу и принялась за работу. Завод наш все стоял, и в отпуск без содержания отпускали с удовольствием. Я поправила баню, наличники и решила строить веранду, какая была у нас с тобою когда-то. Я не собиралась возвращать прошлое, только дураку к сорока годам может поблазниться, что это возможно. Я просто должна была научиться жить без тебя.
Одна зима минула, две, а, может, прошли их сотни. Но когда сегодня поутру у ворот раздался особенно яростный стук щеколды, и я пошла открывать, все тело мое, а, может, душа, заходило колоколом.
— Дура! — Вот первое, что я от тебя услышала. — Дура! Я же потерял! Я же потерял тебя!
— И что? — стараясь изобразить спокойствие, спросила я.
— Да ничего! Просто пошел по Сибирскому тракту и нашел!
Я стояла перед тобой, большим, красивым, сильным, в твоей старой куртке, с топором в руке, и очень в этом сомневалась.