Да, ковыль и полынь самые степные травы. Только речь не о них.
Мы перли на Знаменское, выйдя со Ставрополья и катясь по самой натуральной калмыцкой выжженной степи. На дворе стоял то ли конец сентября, то ли начинался октябрь, не помню. То не суть, на самом деле. Степь лежала везде, куда не кинь взгляд, желто-серая, с редкими кривыми деревьями, торчащими как заусенец на пальце.
Наш зилок, подпрыгивая и скрипя всем своим сильно-старым телом, фырчал сизыми выхлопами и ругался, плюясь черной грязью не сгоревшего бензина. Пыль крутилась вокруг покрышек, тянулась вверх и находила, зараза, дорогу повсюду, просачиваясь в кузов. Матрацы, висевшие на бортах, стали не просто серыми, они превратились, пусть и наполовину, в куски выдранного из дороги асфальта, разве только относительно мягкого.
Пылило со всех сторон, колонны полка, растянувшись и порой разрываясь, старались успеть добраться вовремя. От тряски и скорости гранатомет скакал по ящикам, неловко покачиваясь на всех трех разложенных лапах. Зеленый, чуть поблескивающий на конце хромом кольца-жерла, сурово и устало смотрел в окружающую нас степь, доказывая даже своему расчету всю необходимую крутость. Учебные стрельбы мы не проводили, хотя руки и чесались.
Мы с Колей наблюдали направо-налево, Селецкий торчал у кабины, решив не пользоваться правом командира на место с водителем и глотал пыль, замотав вытянутое и чуть удивленное лицо медицинской косынкой. Лифа, заняв его место, точно спал.
Надточей, наш старлей, мог бы сыграть гнома в «Хоббите». Невысокий, бойкий, с курносым и слегка большим для его лица носом, выкатился из остановившейся машины Токаря. Селецкий, глядя на его радостно сверкавшие берцы, тоскливо вздохнул:
- Чего-то щас будет, па`гни.
Селецкий, чуя подставу всем своим сержантским чутьем, не ошибся.
- Так, пацаны… - Надточей тянул слова, то ли нарочно выпендриваясь непонятным нам способом, то ли еще почему. Его брат-близнец с минометки так не разговаривал, рассыпаясь в своих скороговорках приказами и матом. Хотя оба молодца, одинаковы с лица, ругались настолько задорно, что даже нравилось их слушать.
- Так, бойцы… - поправился Надточей. – Слушай боевую задачу. Коля, ты там спишь?
Колю старлей любил особо нежной любовью, докапываясь по делу и просто так, но сильно не наказывая. Почему он считал его одним из негодяев, сперших нессесер со всеми бритвенно-мыльными приблудами во втором Даге, не смог бы, наверное, объяснить и сам. Но считал. И на так и не проснувшегося Лифановского, стекшего по водительскому месту, не обращал никакого внимания.
- Аж храплю, - поделился Коля, - и одновременно слушаю вас, товарищ старший лейтенант.
- Молодец. Высаживаетесь здесь, становитесь в дозор. Пять минут сгрузить барахло и пять ящиков боезапаса. Позицию сделать как положено, и запасную тоже.
Селецкий, вздохнув, спрыгнул первым. Лифу будил не смущаясь, хорошо, без пинков. Вот такие вот дела, братцы-кролики, ни с того ни с сего – сидите в дозоре. Посреди степи, без взгорков, без кустов или чего еще. Просто сидите и крутите башкой на триста шестьдесят. Ну, а чо?
Ящики с гранатами. Ящик с лопатами. Четыре вещмешка. Два вьюка со снаряженными гранатами. Четыре спальника. Сухпай на два дня. Вода в термосе. По пять пачек пять-сорок пять. И пачка сигарет. Пачка. На двое суток. Нормально, жить можно.
- А я у мясника `аботал… - Селецкий кидал землю как небольшой экскаватор, мелькал лопатой, шваркал и шваркал. – Хо`гошая `абота…
Лифа, как всегда корча рябое лицо, что-то там изображал с киркой. Взять просто саперку и помочь было не для нашего благородного дона. Благородный дон изволил мыслить и мешаться работящим Коле с Селецким куда сильнее меня.
- Перекур.
Коля, накинув бушлат, вылез наверх, ко мне, бдящему со стволом над округой. Механизированные колонны пылили где-то вдалеке, а групп басмачей, пешком или еще как, почему-то не наблюдалось.
Небо серело почти над головой, но было странно тепло. Коля, через не застегнутый бушлат светлел пятнами, расползающимися по загару еще с Дага. Корж, наш начмед, сказал, мол, не смертельно, пигментация придет в норму сама. Коля терпеливо ждал, но пигментация, явно не слушаясь начмеда, к норме не торопилась.
- Сколько осталось?
Чего именно объяснять не стоило. Сигарет нам с ним должно было хватить до утра, не больше. Так оно и вышло.
Мы уже стояли так же, чуть раньше. Караулили какие-то посадки на самой границе, только там снялись через день, успев также врыться и не выспаться на часах. Грохотали справа, километров за пять-семь, но на нас тогда никто не вышел.
В полку усиленно расползался слушок про секрет разведки, еще в Ставрополье. Когда двоих выставили подальше, в старые сады, где те, прикинувшись ниндзя, устроили схрон под палой листвой и ветками, улеглись и принялись наблюдать. А в себе пришли из-за ботинка, хрустнувшего сучком у одного перед носом. Правда или нет, но по координатам, раздельной наводкой, первый взвод шарахнул выстрелов двадцать, в пять залпов.
А сейчас – степь да степь кругом. И мы четверо. И колея нашей колонны, никому ненужная. Ленточки армейцев обходили нас справа, в километре-двух, не меньше. Даже ночью, врубив свет и рыкая, прокатились какие-то особо упорные суровые люди. А мы стояли.
Ночь в степи, если есть луна, это красиво. Как в сказке, все серебристо-голубое, видно любую мелочь, хоть сбирай те самые иголки. Степь, даже жухло-предзимняя, в ее свете кажется чуть строгой, не больше. Как воспитатель в детсаду, не иначе.
Безлунные ночи в степи та еще дрянь. Протяни руку и пошевели пальцами… видишь какое-то шевеление в густой темноте? Это ты… наверное. Степь шуршит, шелестит и поскрипывает сотней разных звуков, совершенно тебе неизвестных. Ловишь ухом один, ловишь другой, пытаешься разобраться, не спутать и натыкаешься на новый. Предупредительный нам не разрешили. И осветилок не оставили, совсем.
Предпоследнюю мы с Колей скурили перед рассветом, под его призрачно-полупрозрачные волны. Солнце даже не рдело, мелькнуло едва желтым кружком у горизонта и тут же нырнуло в серо-низкое.
- Дерьмо…
- Еще какое, - согласился Коля, - последнюю после завтрака.
Против ничего не имел и отправился спать.
Через сутки, тоскливо косясь на пустую колею, мы пошли к сторону самой интересующей части разнотравья. Да, ковыль и полынь самые степные травы. Только речь не о них. Речь о конопле, низкой, тусклой и едва смахивающей на своих родственниц. Но деваться было некуда, курить хотелось неимоверно. Сашкины закуркуленные полпачки тоже закончились.
Сушили над костерком в отмытой банке, старательно и долго. Хозяйственно прихваченные Колей газеты так и ждали своего часа… Дождались.
- Де`ймо… - сплюнул Селецкий. – Вот дома…
Мы и не спорили, все верно, только то дома.
Под вечер третьего дня, грохоча траками, у нас остановилась рота семьдесят вторых. Танкисты, выбравшись на броню, рассматривали нас как пингвинов в зоопарке, недоверчиво поплевывая и мотая головами. Запечатанные в бумагу десять пачек «Астры» они перекинули нам сразу, не дав раскрыть рта. Я сел прямо на землю со второй затяжки.
За нами вернулись к обеду четвертого.
Девяностые, война и пыль
Девяностые, война и продажная любовь
Девяностые, война и Новый Год
Девяностые, война и Шомпол
Девяностые, война и женщина на войне