Отбросив томное жеманство, сказала Бурка в тишине:
- Как я вас, право, понимаю, да чтоб внучку гореть в огне!
- Увы, трагедию мундира, понять не может даже бог,
не став надежным парашютом, я генерала не сберег.
- Какое странное желание, какой мальчишеский порыв.
Когда была я молодою – в душе испытывала взрыв.
И подо мною не начинка, а женщина скрывала грусть,
а я подобными мечтами грешила, каюсь и горжусь.
Мне так хотелось юбкой легкой из ситца быть на ней в тот час,
мадаполамовою блузкой, вечерним платьем, был бы шанс.
Ах, патефон и звон бокалов, рояль и вальс, и дух весны,
но мой удел висеть в прихожей и наблюдать со стороны.
Я знала, жизнь их скоротечна, но помню лето и цветы,
река, еще автомобили, ах, сударь, если б знали вы,
что мне приходится терпеть и может сразу ваше горе
Вам не покажется таким огромным и суровым морем.
И почему нас не сносили, о, господи, еще тогда, -
сказала Бурка и зарделась от накатившего стыда.
- Я понимаю Вас, однако, детали можно опустить,
но мне с присущей прямотою хотелось все ж договорить.
Когда родное тебе тело бросается в окошко вниз,
я из последних сил цеплялся за каждый выступ и карниз,
крючки ничтожные, срывая и причиняя телу боль.
Ни парашютом, ни периной я стать не смог, плохая роль.
И я лежал с ним на асфальте и слышал всех медалей звон
и теплоту последней жизни через меня ушедшей вон.
- Красиво, батя, излагаешь, - вмешался вдруг опять Дубняк, -
но я б не стал с начинкой вместе в земле холодной загнивать.
Приходят люди и уходят, мы остаемся, нет мне дел
до чурбаков моих, которых я кутал и надежно грел.
Скажу вам честно по секрету, двоих вальнули подо мной,
четыре дырки провертели, никак не заслужу покой.
Отмоют буру, подлатают и снова пялят на себя,
так что, папаш, не беспокойся, глядишь, пристроят и тебя.
- Уж приспособят, угадал ты. Вот ты дурак, а не сержусь,
ведь по болвану тебя шили, я для болванов не гожусь.
Меня же сладили как надо на умном, жестком и живом
с огромной верой и надеждой, с победным рвеньем, с торжеством.
Хозяев мне менять негоже, уж лучше в лоскуты, в утиль.
Уж с толком выдалось сукнишко, и бурю выдержит, и штиль.
А мой Гаденыш-то, не скрою, меня использовал, как мог,
в меня заматывал девчонок, раздетых с головы до ног.
И сам меня не раз напялив, фотографировал, смеясь.
Потом раздаривал всем фотки, над светлой памятью глумясь.
Затем наскучило, и в шкафчик меня он всунул и забыл,
и я подумал, слава богу, сотлею, нет уж больше сил.
Ну, нет же, тут какой-то немец повадился к нему ходить,
мой дурачок ему был должен, а Гансу надобно платить.
Вот он и ляпни, а не взять ли тебе трофей для Фатерлянду?
И Ганс, конечно, согласился забрать меня в свою команду.
Мундирчик золотом расшитый, войной крещеный, генерал.
И он внучку и негодяю большую цену сразу дал.
«здесь чистка нужен, - он добавил,- возможно, надо вошь гонять,
стерильность абсолют», а значит почистить и ему продать.
Вот почему я здесь, ребята, но так не дамся я врагу,
сожгусь, измажусь или сразу залезу в щелочь, в кислоту.
- Ну, что вы, успокойтесь, право, где здесь отыщешь кислоту?
Не царскую они пьют водку, "вискарь" и прочую бурду.
Продолжение следует