Пропагандистский миф против «окопной правды»!
Как менялся образ войны и что по этому поводу думали Пастернак, Эренбург, Слуцкий и другие
Летом 1945 года Михаил Исаковский, автор популярнейших советских песен 1930–40-х годов (в том числе и знаменитой «Катюши»), написал два стихотворения. Одно из них — «Прасковья», напечатанное в журнале «Знамя» в 1946 году — произвело огромное впечатление на Александра Твардовского. Положенное на музыку Матвеем Блантером, оно стало самой горькой из советских песен о войне. «Враги сожгли родную хату» была песней о невосполнимых утратах, о непомерной цене, заплаченной за победу. Солдат, «покоривший три державы», с медалью «за город Будапешт» на груди возвращается в родную деревню и застает там лишь пепелище и безымянные могилы. Только «горькая бутылка» помогает ему смягчить боль.
Почти одновременно Исаковский сочиняет другое стихотворение, строки из которого быстро стали расхожей цитатой:
Спасибо Вам, что в годы испытаний
Вы помогли нам устоять в борьбе.
Мы так Вам верили, товарищ Сталин,
Как, может быть, не верили себе.
Смысл их был в безграничной вере в Сталина и в безмерной благодарности от имени «простого» советского человека за одержанную под его руководством победу:
Спасибо Вам, что в дни великих бедствий
О всех о нас Вы думали в Кремле,
За то, что Вы повсюду с нами вместе,
За то, что Вы живете на земле.
В ночь с 8 на 9 мая 1945 года, когда по радио было объявлено о безоговорочной капитуляции фашистской Германии, многотысячные толпы людей стихийно, без приказов сверху (как это происходило на довоенных митингах в поддержку власти) заполнили площади и улицы советских городов. После колоссальных человеческих и материальных потерь, огромного физического и душевного напряжения люди радовались окончанию длившейся четыре года войны. Но ждали не только возвращения к мирной жизни. После пережитого в 1930-е массового террора у людей возникли надежды на ослабление жесткого курса власти. Об этом говорит в конце романа «Доктор Живаго», над которым он начал работу в 1945 году, Борис Пастернак:
«Хотя просветление и освобождение, которых ждали после войны, не наступили вместе с победою, как думали, но все равно предвестие свободы носилось в воздухе все послевоенные годы, составляя их единственное историческое содержание».
Слова Пастернака о «предвестии свободы» были связаны с тем, что страшная реальная война уменьшила страх, сковавший советское общество после коллективизации и Большого террора. С началом войны люди столкнулись с настоящим врагом, а не с мнимыми вредителями и шпионами, в роли которых мог в 1937–1938 годах оказаться каждый. Огромная цена, заплаченная народом за победу над этим врагом, осознавалась обществом как жертва, принесенная всем народом — миллионами обычных людей и главным образом раздавленным коллективизацией крестьянством. Именно крестьяне составили основную массу рядового состава Красной армии. Среди солдат на фронте постоянно шли разговоры о том, что Сталин после войны распустит колхозы, поскольку народ доказал свою преданность советской власти, ведь коллективизация справедливо воспринималась как репрессивная мера. Эти надежды отчасти подкреплялись тем, что со второй половины войны власть несколько ослабила жесткую политику в отношении православной церкви в расчете на ее поддержку в борьбе с фашистской агрессией.
Но ожидаемого облегчения не наступило, и награды не последовало. Наоборот, одержанная победа служила для Сталина оправданием жестокого довоенного курса. Поэтому власть, как и в начале 1930-х, на тяжелую экономическую ситуацию в стране, на страшный голод 1946–1947 годов ответила новым драконовским указом, по которому за горсть крупы или кусок хлеба, вынесенные с предприятия, давали по восемь лет лагерей. В конце сталинской эпохи в местах заключения находились многие тысячи людей, осужденных за «хищение государственного и общественного имущества».
На фоне послевоенной разрухи и голода пропаганда тем более интенсивно стремилась создать образ великой победы, главным творцом которой был Сталин. Поэт Константин Левин, стихи которого до самой его смерти в 1984 году останутся под запретом, писал о том, как, не дожидаясь конца войны, в Москве уже начинали творить официозный, победный образ:
Тут все еще ползут, минируют
И принимают контрудары.
А там — уже иллюминируют,
Набрасывают мемуары…
Илья Эренбург, противопоставляя рождающейся приукрашенной картине жестокую правду войны, в 1945 году тоже пишет стихи, где рисует совсем не парадный образ победы:
Она была в линялой гимнастерке,
И ноги были до крови натерты.
Она пришла и постучалась в дом.
Открыла мать. Был стол накрыт к обеду.
«Твой сын служил со мной в полку одном,
И я пришла. Меня зовут Победа».
Был черный хлеб белее белых дней,
И слезы были соли солоней.
Все сто столиц кричали вдалеке,
В ладоши хлопали и танцевали.
И только в тихом русском городке
Две женщины как мертвые молчали.
Но этот образ горькой и трудной победы никак не вписывался в официозный пропагандистский миф.
Вернувшиеся с войны солдаты-фронтовики постепенно осознавали, что, живя памятью о войне, им трудно будет вписаться в новую жизнь. К тому же их индивидуальный опыт был настолько далек не только от парадной и вычищенной картины войны, но и от обычных представлений о гуманности и человечности, что делиться им было тяжело, а иногда и просто невозможно. Это, конечно, не означало, что их неизжитая травма не находила потом выхода. Она проявлялась в широчайшем употреблении алкоголя, на многие годы ставшего главным способом ее вытеснения.
Поэт Борис Слуцкий писал об ощущении своей ненужности, возникшем у возвратившихся с войны:
Когда мы вернулись с войны,
я понял, что мы не нужны.
Захлебываясь от ностальгии,
от несовершенной вины,
я понял: иные, другие,
совсем не такие нужны.