В 1979 году моего друга Алексея забирали в армию. На проводах я и познакомился с дядей Колей. Это был крепкий мужчина, лет под шестьдесят, не очень высокого роста, но широкий в кости. Он был родственником Алексея и приехал к нам в деревню из города.
За столом уже неплохо посидели, затем вышли на улицу покурить. Там я и разговорился с дядей Колей. Человеком он неплохим оказался, таки почему-то сразу хочется доверять . Чувствовалось в нем какая-то сила и уверенность.
Сначала заговорили о нынешней молодежи, то есть о нас. Ему тут на днях трое парней нахамили, и он рассказал, что ему пришлось их воспитать немного. Судя по его жестам во время разговора и рассказ о том, как он это сделал, я не сомневался, что дяде Коле, даже в его весьма почтенном возрасте, это под силу. Как он сказал:
-Слава Богу, все живы здоровы. Никто из них в больницу не попал.
Потом мы заговорили про армию, коснулись войны. Оказывается, дядя Коля воевал с 1942 года. Вот что я от него услышал:
Меня ранило весной 1943 года, незадолго до Курской битвы. Два месяца по госпиталям, а потом снова на фронт. В дивизии я приглянулся разведчикам, и мне предложили перейти в полковую разведку. Я уже знал, что такое разведчик, и какие они несут потери, но все равно, согласился без раздумий. Другая жизнь. Хоть и рисковая, но она мне нравилась. Я фаталистом был.
Специальной подготовки у нас никакой не было. Поэтому молодых разведчиков натаскивали «старички». Учили приемам рукопашного боя, владению ножом. Был у нас сибирский охотник. Следы читал, что я книгу. Он и нас начал учить читать следы. В разведке все пригодится.
В 1944 году, в июле, мы были уже в Западной Белоруссии. Я к тому времени считался уже опытным разведчиком. Имел несколько разведвыходов, шесть «языков» притащил из-за линии фронта.
В этот день меня послали в штаб дивизии с донесением. Обратно решил возвращаться с попутным транспортом. Места были неспокойные. По лесам бродили различные националистические банды, окруженцы. Были случаи нападения на одиночные машины и солдат.
Я договорился прямо у штаба дивизии с попутной полуторкой, которая ехала в соседний полк. Обещали довезти меня до развилки, а там я до своих сам доберусь.
С утра прошел дождь, но уже подсыхало и ближе к обеду мы выехали. В кабине были водитель и лейтенант, а я запрыгнул в кузов машины и уселся на какие-то ящики. Дорога шла через лес. Мы тронулись и я задремал.
Неожиданно я почувствовал, что машина начала притормаживать. Неужели так быстро до развилки добрались? Я приподнялся и увидел, что на дороге стоит комендантский патруль. Странно, и что они в такой глуши делают? Но и не останавливаться нельзя. Их трое. Один из них офицер, а рядом двое солдат стоят, с автоматами наизготовку. Быстро из нашей машины решето сделают, если приказ не выполним.
Я расстегнул карман, чтобы отдать документы на проверку и стал наблюдать за ними из кузова. Вроде патруль, как патруль. У всех повязки на рукавах. Старший патруля - офицер, в звании старшего лейтенанта, двое рядовых.
Вот только удивился я, почему у них голенища сапог мокрые, как будто они только что из леса вышли. Старший патруля проверил документы лейтенанта, потом водителя, после чего глянув на меня, потребовал и мои.
Потом они потребовали выйти из машины, для ее проверки. Такое бывает. Старший патруля еще разговаривал с лейтенантом, как я уже выпрыгнул из машины. И тут мой взгляд упал на землю. Точнее не на землю, а на следы, которые оставляли сапоги этого офицера.
Отпечатки подошв были от немецких сапог. Я их много насмотрелся, пока по немецким тылам лазил. Тут уже пригодились уроки нашего сибиряка. На еще влажной земле, следы давали четкий отпечаток. Я знал немецкую подошву на тридцать два гвоздя. Конечно, сначала удивился. Сапоги нашего пошива, а подошва немецкая.
Сначала мелькнула мысль, что это у них, в комендантском взводе мастер сапожник есть, вот он и сшил такие сапоги. А потом точно такие же отпечатки подошв я увидел у рядовых. Все слилось воедино: и следы и мокрые сапоги.
Наши лейтенант и водитель только еще начали выходить из машины, а я, даже не снимая автомат с плеча, дал по стоящим солдатам длинную очередь на пол магазина. Они еще заваливались, а я поворачиваюсь к офицеру, который успел вытащить из кобуры пистолет.
Я, падая, всадил ему в живот короткую очередь. Мы с ним выстрелили одновременно. Немец тоже не промазал.
Тут дядя Коля, задрав рукав рубашки, показал мне глубокий рубец на предплечье левой руки.
Все это произошло быстрее, чем я тебе рассказываю. Наши водитель с лейтенантом впали в ступор. У лейтенанта губы трясутся, глазища круглые. Отошел немного и орет, за пистолет хватается.
-Ты чего натворил, гад! Ты же своих положил! Весь патруль!
-Я еще жить хочу, а если ошибся, значит, меня к стенке поставят. Но сейчас я пока еще живой и теплый, но думаю, что уже через пять минут начал остывать. И ты лейтенант, лежал бы рядом со мной.
Печально было бы, если бы я ошибся. А вдруг у них правда в роте замечательный сапожник есть, который всем сапоги нашил, а сапоги мокрые, потому что они грибы собирал? Нет, это были немецкие диверсанты. В живых я никого не оставил. Мне в это время жить хотелось и «языки» мне не нужны были. Из смершевцев мне никто слова не сказал, что я всех положил, наоборот похвалили за решительность. Живым взять хорошо подготовленного диверсанта очень сложно.
А я думал лишь о том, как мне повезло, что прошел дождь. А то, наверное, вряд ли я сейчас с тобой разговаривал.