Нас выгрузили из вагонов и плотно сбитой, опутанной цепями колонной повели к концлагерю. Под ногами шуршали рано опавшие осенние листья, перезванивали наручники на наших руках, коротко и резко вскрикивали конвоиры, поторапливая арестованных.
У ворот концлагеря с нас сняли цепи и построили, как солдат, в две шеренги. А напротив — враги. Они стояли, широко расставив ноги, обутые в добротные сапоги. У ног некоторых из них лежали собаки. Карабины с примкнутыми штыками, казалось, упирались в наши сердца. И еще казалось, что никакая сила не в состоянии сдвинуть их с места. Сытые лица и грузные фигуры охранников на фоне приземистых, бурых арестантских блоков, опоясанных в несколько рядов колючей проволокой, выражали непоколебимую уверенность в том, что они тут хозяева и никогда отсюда не уйдут.
Скрипнули ворота, полицейские стали по стойке «смирно», даже собаки вскочили на ноги — появился комендант лагеря. Не доходя 5—6 шагов до нашего строя, он остановился, принял уже знакомую нам полицейскую позу и, глядя поверх наших голов, заговорил. Речь была довольно длинной, и сводилась она в основном к следующему. Все прибывшие в лагерь людьми не считаются. Это — «быдло». Он — начальник, и господа коменданты-полицейские могут сделать с нами все, что им вздумается. И сейчас мы это все узнаем. Раздалась команда «бегом марш», и полицейские резиновыми дубинками и просто палками погнали нас на территорию лагеря.
Я был в лагере всего лишь семнадцать дней. Но что это были за дни! Сначала нас терзали избиениями и муштрой. На теле просто не было живого места. Лохмотья одежды заскорузли от пропитавших их пота, крови и грязи. Но скоро страдания от побоев уступили место еще более жестоким мукам — мукам голода и жажды.
Полицейские и их добровольные помощники из числа уголовников-рецидивистов цинично посмеивались над нашими страданиями и всячески старались сделать их еще более тяжкими.
Как-то на плац, где нас избивали, уголовники на двуколке привезли бочонок воды. Полицейские прекратили экзекуцию, и мы с напряжением ждали, что же будет дальше. Наши взоры были прикованы к бочке с водой. Но вот один из изуверов медленно приблизился к повозке, протянул руку к крану, и на иссохшую, утрамбованную нашими телами землю тоненькой, звенящей, искристой струйкой полилась вода. Не дожидаясь команды, узники бросились к бочке. Полицейские только и ждали этого. Они окружили нас, оттеснили от воды и начали быстро и точно наносить удары по нашим иссохшим ртам, рукам и спинам.
— Стать в строй! — скомандовал старший полицейский. — Если кому-нибудь из вас хочется попить водички, то следует обратиться по уставу.
Никто не двинулся с места.
Я тогда не задумывался над моральной, психологической стороной этого поступка моих товарищей. Но теперь следует отдать должное их выдержке и мужеству.
Поведение узников взбесило полицейских, и они начали нас муштровать с утроенной силой. Но нас это уже не пугало, нам уже ничто не было страшно. С каждым днем уходили наши силы, все чаще в камерах и на плацу впадали наши товарищи в голодные обмороки, в шоковое состояние от боли. Но мы не сдавались.
Благодаря таким стойким коммунистам — признанным руководителям нашей камеры, как товарищи Солоневич, Крупник, Хомский, мы научились видеть в едва заметных изменениях лагерной жизни приближение конца Березы Картузской.
В последние два-три дня перед падением Березы полицейские перенесли место пыток непосредственно в камеры. Нас заставляли целыми днями сидеть на корточках и нещадно били при малейшей попытке изменить положение. Выдача пищи и воды продолжала оставаться нерегулярной. А если что-то и приносили в камеру, то это лишь разжигало жажду и усугубляло наши страдания.
Зловещими были и последние ночи. Полицейские являлись обычно после полуночи почти в полном составе и уводили из каждой камеры по 2—3 человека. Обратно заключенные не возвращались. Трупы некоторых из них были обнаружены в день освобождения местными жителями, открывшими ворота лагеря и возвестившими о свободе, которую несла нам и всем трудящимся Западной Белоруссии Красная Армия.