Чернобыль для меня – очень личное. Я училась в девятом классе гомельской средней школы № 10, когда произошла авария. Первой о ней рассказала мама моей одноклассницы, журналистка «Гомельской правды» (вот она, сила журналистских связей!): «Говорят, под Брагином взорвалась атомная электростанция». Я не поняла, маме стало страшно.
Очень скоро страшно стало всему Гомелю. Районам, которые были к Чернобылю ближе Гомеля (мы в 100-километровой зоне), было не до страхов: нужно вещи собирать и уезжать. Быстро. Сейчас. Немедленно. Город полнился слухами один другого страшнее. Радиация! Радиация! Страшное слово, которое до сих пор мы слышали только на уроках физики и начальной военной подготовки (НВП). 7 мая по школьному радио преподаватель НВП объявил, что настало время проверить, насколько хорошо мы усвоили его уроки: идите домой, соберите трехдневный запас продуктов, подготовьте документы, включите радио и внимательно его слушайте: может быть объявлена эвакуация. Моя школа оказалась единственной в городе, где сделали такое объявление. Много лет спустя мы узнали, что в тот день, 7 мая, была угроза второго взрыва и множество людей, рискуя собственными жизнями (а многие – ими пожертвовавшие), тушили шипящий реактор. Спасали меня и вас. А мы не понимали. Обрадовавшись возможности пораньше уйти с уроков, не собрав продукты и документы, не включив радио, мы побежали гулять. Нам никто не говорил, что улица теперь – смертельная опасность.
Нам вообще много чего не говорили. Скрывали. Врали. 1 мая в Гомеле (как и в Минске, и в Киеве) прошла демонстрация, и чтобы не говорил в своих воспоминаниях бывший первый секретарь Гомельского обкома партии Алексей Камай, я 30 лет не могу простить нашей власти именно этого: смертельной первомайской демонстрации. И Горбачеву я это не прощу. Того, что он, такой до сих пор открытый, такой, как казалось, не похожий на прежних «застегнутых» на все пуговицы руководителей СССР, оказался таким же, как они: побоявшимся сказать народу правду. Не позаботившимся о народе, который узнавал об аварии в Чернобыле из зарубежных СМИ тех стран, где были зафиксированы повышенные дозы радиации, и люди массово начали проверять продукты.
Мне кажется, именно с аварии на ЧАЭС и начался распад Советского Союза. Вот с этого огромного человеческого разочарования – в Горбачеве, в местной и центральной власти, с психологической усталости, которая вдруг накатила и не оставила сил верить в ленинскую гвардию, партию и правительство. Нам показалось, что нас оставили наедине с огромной бедой, которую никто из нас не понимал. Это было эмоционально – да. Во многих случаях правда была иной, но мы винили в первую очередь правительство.
В действительности же никто не знал, что в такой ситуации делать. Но после того как растерянность первых дней (как у Сталина после 22 июня 1941 года) прошла, власть начала действовать: организовывала эвакуацию, пускала дополнительные поезда (в Гомеле была реальная паника, уезжали все, у кого были хоть самые дальние родственники), вела разъяснительную работу. Всех (всех!) детей школьного возраста на все лето из Гомеля и других районов развезли по необъятному Советскому Союзу. Я с одноклассниками провела то лето в Краснодаре, в трудовом лагере. С тех пор не люблю клубнику: переела. В городских автобусах люди от нас отсаживались, называя «чернобыльскими ежиками». В их лицах и голосах сквозил страх: они думали, что мы – не жильцы. Нас боялись (а вдруг заразные?) и сочувствовали. Все оттого же – незнания. Но для многих из нас то лето стало самым памятным за все школьные годы. Знаете, сколько межшкольных романов закрутилось на краснодарских танцплощадках! С некоторыми ребятами из других гомельских школ, с которыми я познакомилась 30 лет назад в Краснодаре, мы до сих пор общаемся.
В университете в Минске мне доплачивали деньги как уроженке Гомеля, их всегда называли «гробовыми». Но однокурсники мне завидовали: дополнительная «копейка» в студенческие годы (которые не зря называют «голодными») всегда кстати.
Моя первая минская квартира – тоже чернобыльская. Мы меняли бабушкину гомельскую двухкомнатную хрущевку на однокомнатную в столице. Она оказалась в последнем доме в Минске – в прямом смысле. Этот дом и сейчас последний: на улице Селицкого в Шабанах. Почти весь дом отдали переселенцам. Но хозяйка квартиры, старая бабушка, как жила в деревне Пожарки Брагинского района, так и осталась там жить на свой страх и риск: Квартиру меняли ее гомельские родственники. Благодаря этому обмену я получила уникальный опыт жизни в Шабанах. Когда мы с однокурсниками переклеили обои и вышли погулять на улицу, к нам сразу подошла ватага парней с сакраментальным вопросом: «Вы из какой деревни?». «Мы из Минска», - гордо ответил мой однокурсник (действительно минчанин) и тут же получил хук справа: «столичных штучек» в Шабанах недолюбливали. Зато по вечерам в субботу к подъезду выносились большие колонки и устраивалась настоящая деревенская дискотека. Было весело.
Даже журналистом я стала отчасти благодаря Чернобылю. Когда мы были в Краснодаре, та самая мама одноклассницы, работавшая в «Гомельской правде», попросила написать заметку о том, как отдыхают гомельские дети. Это и была моя первая в жизни публикация. С тех пор не могу остановиться. И в этом году буду праздновать 32-летие жизни в журналистке. В отличие от годовщины Чернобыля, это радостная дата.