Моей первой мечтой было это бело-розовое облако. Алые лучи заката играли на его мягкой поверхности, и я хотел попробовать их клубничный вкус, смешанный с ванильным ароматом этого облака. Просто попробовать – и отпустить. Оно бы улетело с этим легким ветерком, и я бы никогда его больше не увидел. Мне было все равно. Так я научился не привязываться к вещам. Все равно они никогда не станут моими. Если я попробую их присвоить, то, наоборот, отдам им часть себя, так как буду зависеть от них, зависеть всецело. Я не смогу их сделать своими. Меня будет волновать их целостность и местоположение. Я буду беспокоиться об их долговечности. Я буду утаивать их ото всех и ревновать эти вещи к другим людям – вдруг они полюбят их больше, чем меня? Поэтому, когда я полюбил, моим первым порывом было забыть об этом.
Я думал так: зачем мне другое, подобное мне, существо, человек, если я никогда не смогу обладать им полностью? Он не станет частью меня. Он не будет понятен мне так, как я сам себе непонятен. Да… Если я сам не понимаю себя, то как я смогу понять другого человека? Что мне в нём? Я не смогу им распоряжаться, как своей собственностью, он всегда будет отдельно от меня, мы не образуем единое целое, мы же не две половинки яблока. Красное, сочное яблоко… Сок стекает по его полупрозрачной кожуре, и на его спелый аромат слетаются полосатые пчелки с острыми жалами. Если бы мы были раздробленными частями друг от друга, мы бы могли вновь собраться вместе. А так – зачем мне чужой, инородный элемент? Что я буду с ним делать? Я даже не смогу почувствовать его душу, прикоснуться ней и нежно потереться об нее носом. Запах мыслей… Пахнут ли мысли? Если мои мысли пахнут, то они распространяют вокруг себя запах тертого шоколада и горькой полыни. Дорогой швейцарский шоколад и пахучая и вредная садовая полынь, которая есть везде.
Моя боль обернута в красивую блестящую упаковку. Этот шуршащий серебряный пакетик с золотыми полосками словно бы укрывает в себе апельсин – маленькое солнышко – или черный сверхтяжелый шарик из неведомых сплавов – горечь, разочарование, печаль, сплин, отчаяние, обреченность, безысходность… Чем пахнет безысходность? Кто-то скажет – песнями монахинь, солеными и лживыми слезами плакальщиц на похоронах и черной могильной землей, что с обреченным стуком падает на крышку гроба. Я думаю, что безысходность пахнет медленно растекающимся в воздухе ароматом Angel Schlesser, пахнет горькой полынью, и стальным блеском серости, которую оставляет равнодушный взгляд зеленоватых кошачьих глаз. Так уж получилось. А звук безысходности – звук удаляющихся прочь шагов, которые никогда не переменятся звуком шагов приближающихся. Сердце безмолвно тонет в собственной крови, медленно погружаясь в чернильные пучины безнадежности, провисает на всех этих эластичных венах и артериях, и медленно холодеет. Холодеет настолько, насколько может. Жизнь еще тлеет в этом теле, но нет тепла. Постоянно холодно, очень холодно, – и ничто не может согреть. Даже горячий кофе с неповторимым ароматом и целой горой взбитых сливок, даже он становится пресным и безвкусным, а взбитые сливки мерзко тают на языке, оставляя пакостный привкус прогорклого воска. И тепла не дает этот кофе. Просто весь его жар и обаяние улетучиваются сквозь поры, проскальзывают сквозь полые вены, в которых медленно-медленно течет разбавленный ананасный сок – почти прозрачный, с легким желто-зеленым оттенком.
Я хотел убежать от любви. Но она подкралась ко мне во сне, придя в образе возлюбленного мною, шептала мне на уши зловещие предсказания и прикасалась ко мне огненными пальцами, оставляя незаживающие раны не моем сердце. Сердце кровоточило и плавилось, и спалось мне тревожно, но я не мог очнуться от этого жуткого сна. А возлюбленный мною схватил тонкую капроновую нить, набросил мне на горло, и мягко потянул концы в разные стороны. Я лишился голоса, и низвергнулся на колени. Когда я начал умирать, он отпустил меня, и я восстал. У меня не было сил, чтобы бежать или сопротивляться. Тогда он горько усмехнулся, и влил в мое подавленное сердце расплавленное золото. Я закричал так, что раскрошились мои кости и выпали все стекла. Так эта любовь покорила меня.
Долгие месяцы я носил ее в своем сердце, но однажды она проросла и захотела взаимности. Ее ало-белые листья с золотым отливом выпорхнули наружу стайкой малых птиц-искр. Невидимая нить потянула меня за собой, и мне пришлось делать так, как хотела любовь. Ей была нужна жертва. Ей стал я.
Хрустальное мгновение я был вместе со своим возлюбленным, но он отверг меня. Уши мои звенели от напряженной пустоты, в которой то и дело пробегали желтые и синие электрические разряды. Мое желание жить сгорело при первом же ударе. Все вокруг было черным-черно, как в самом сердце большой заброшенной шахты. Я видел всё хуже, чем собака, я видел всё серым и блеклым. Во мне слагались легенды и умирали знаки. Как мертвый дракон, я внушал себе восхищение и гадливость – прекрасное, но разлагающееся тело, гордый и свободный, но сломленный дух. Я стал амбивалентен себе, и мои чувства были тому виной. Любовь, как назло, лишь сияла в моем сердце пышным огненным цветком. Весь мой мир вращался вокруг Солнца. И Солнцем был Он, возлюбленный мною. Я был абсолютно одержим этой дурманной болезнью. Я смотрел в двояковыпуклое зеркало, и видел там лишь безмолвных черных химер, которые скалились на меня и щерили зубы в длинных улыбках.
Но потом одиночество поглотило меня. Оно оплело мои члены как вязкая серая жижа, мерцающая искусственным блеском. Оно закрыло меня в своем коконе, оставило в подвешенном состоянии, и я уже не смог освободиться. Воля к жизни покинула меня. Я не знал, что я могу сделать, чтобы опять стало светло на душе. Тот свет, то Солнце, что озаряло меня, обратило свое сияние вовнутрь себя, лишив меня единственной отрады. И пламя любви, смертоносным факелом взмывавшее до самых тоскливых небес, не могло согреть меня, ибо мне не принадлежало. Не в моей власти было что-то менять. Мне пришлось уйти. Я не хотел терзать возлюбленного мной.
И тогда я сел, и нарисовал свою любовь словами. Мне стало немного легче, ведь я поговорил со своим мудрым внутренним голосом. Неважно, что я девушка, мой внутренний голос всегда строг и логичен по-мужски. И потому – я всё сказал. Больно.