Я думаю о мастерстве.
1
У прозаика нет учителя. Мастера говорят ему, например: вот здесь непонятно, а там не логично. Такое очень легко исправить, достаточно разъяснить и увязать. Или говорят: вы начали бытовой зарисовкой, а закончили сказкой. Или говорят: вы скомкали конец. Конец текста же как ученик по фамилии Яковлев, вечно задвинутый алфавитным порядком — ему чаще других недостаёт внимания и запала. Решение нехитрое — сесть поутру и переделать вторую половину текста со свежими силами.
Иногда говорят в обратном смысле: вы очень округло показали что-нибудь эдакое. Похвала обычно непонятна, потому что прозаик ничего эдакого не имел в виду, а просто у него человек за хлебом пошёл. Вообще моё наблюдение такое: поправки и критические комментарии почти всегда точные и понятные — да, понятно, тут и там недосмотр. А отклики положительные, со впечатлением, всегда больше про того, кто читал, — люди видят в тексте что-то своё и этим довольны. Прозаику должно хватать ума не спорить, но это создаёт ощущение неуправляемости и невозможности собственно высказывания. Ты не можешь высказаться, ты можешь лишь создать интересный лабиринт для чужой мысли.
Никто никогда не говорит прозаику главного: ты сделал хорошее дело или ты сделал дело скверное. Ему говорят: «Ты сделал мне очень больно, и я не понимаю, зачем». Или наоборот: «После твоего текста мне стало легче». Или так: «Прочитала с интересом». Но никто не рассказывает, где нужна боль, где нужно масло и в каком количестве. Предлагается самостоятельно вычислить, в какую сторону ты подталкиваешь мир.
Можно, конечно, призвать к ответу философа, но у философов слишком сложный язык.
2
А ведь чёрное искусство, несомненно, существует.
Вовсе не любой текст хорош и полезен уже потому, что талантливо написан. Я сейчас, разумеется, говорю не о вранье — пропагандистских колонках, ханжеских виршах или людоедских меморандумах. Я подразумеваю манипуляции с болью, без которых не обходится ни один прозаик, мечтающий стать писателем.
«Поди сюда, — говорит прозаик знакомой, — прочти». Знакомая плачет, и прозаик убеждается в том, что всё работает как задумано. Многие умилятся такой сцене и не увидят в ней ничего дурного — но я не уверен, что тут всё в порядке.
Однажды я ехал в электричке и на крохотном экране плеера смотрел художественный фильм «Пила» с каким-то там номером — фильм был предметом обсужденья в одной компании, и я хотел приобщиться. На одной из сцен у меня закружилась голова, и сидящая рядом дама-дачница озабоченно завозилась, выкапывая из сумочки какие-то стариковские универсальные таблетки. Тоже, в общем-то, сила искусства.
Несколько дней назад мудрый человек учил меня, что честные школы психологии не делят душевную энергию на тёмную и светлую. Вероятно, это весьма разумно с точки зрения научной теории, но совершенно не отвечает моим чувствам. Душевный яд существует отдельно от прочего, и может быть излит в чистом виде.
Прозаику таким образом легко попасть в талантливые нытики — его станут слушать не только из вежливости и жалости, но и из интереса к тексту, на первый взгляд литературному. В действительности же люди не получат ничего, кроме нагрузки на психику и дурного самочувствия.
Что прозаик должен делать с болью, чтобы преобразовать жалобу в литературу?
3
Думая о качествах, необходимых прозаику, я неизменно прихожу к перечню из четырёх пунктов. Его, конечно, глупо прикладывать к людям как линейку — перечень нужен мне для понимания механики и самовоспитания.
Первое качество — ум, он же вкус, он же чувство юмора. Я понимаю ум как способность оптимально смешивать разные способы познания — ведь нет ничего глупее снисходительного панрационализма третьекурсника физтеха или, наоборот, инфантильной беспомощности художника, не умеющего завести счёт в банке.
Ум не даёт прозаику вырождать любовь в нейрохимические формулы, отрицать чудеса или, например, спасать больного лжемедицинским средством. Иначе говоря — благодаря уму прозаик не пошлит.
— Но позвольте, ха-ха-ха! — может сказать прозаику некто. — Почему чудеса в целом разрешаются, а некоторые отдельные — нет?
— И насчёт любви тоже вопрос, — добавит ещё кто-нибудь. — Ведь учёные показали, я смотрел научнейшего профессора на Ютьюбе! На самом деле там просто...
Про каждую конкретную пошлость можно, подумавши, объяснить, чем именно она нехороша — но для этого понадобится довольно много слов. Иногда — целый курс лекций или даже два курса.
Прозаик же обязан распознавать пошлости на подлёте.
4
Прозаик много знает — неважно, чего. Главное знать достаточно много, чтобы в голове набралось заметное количество противоречащих друг другу вещей. Опыт знания противоречивых вещей учит прозаика вежливому обращению со вселенной.
Ну и, в конце концов, знания дают старт увлекательному тексту. Нас учат: не бойтесь рассказывать о своей профессии, это будет всем интересно. Интересный текст, кажется, всегда конкретен. «В белом плаще с кровавым подбоем…» — из этого предложения я узнал, например, что у кавалеристов какая-то особенная походка.
Нас учат: если главный герой великолепный профессионал, его непременно полюбят. Конкретное знание деталей сексуально — этим пользуются лекторы, заучивающие материал ближайшего занятия, чтобы не подсматривать в конспект по ходу дела. Лекция без конспекта смотрится в десять раз лучше, чем прочитанная по бумажке.
Прозаик умножает знания на воображение — и получает вселенную. Но если первый множитель невелик, читатель наглотается воздуха.
5
Сейчас много рекламируют шлемы виртуальной реальности — это такая устрашающего вида пластмассовая скоба, надеваемая на голову и целиком закрывающая глаза и уши. Перед глазами игрока оказываются два экранчика. Шлем отслеживает положение головы и пытается на этих экранчиках имитировать виртуальные миры.
Рекламный режиссёр, составляя серию роликов, придумал изобразить шлем прозрачным и невесомым — а пользователей поместить в сказочную действительность целиком, вместе с джинсами и потребительской улыбкой. Мол, вы и не заметите, что изучаете виртуальное пространство через неуклюжий громоздкий прибор.
Но в действительности в шлеме плохо — окуляры и очки запотевают, шея устаёт держать и вертеть туда-сюда дополнительный вес, сама картинка довольно мутная. Словом, ты в первую очередь видишь шлем, а потом уже — то, что за ним.
Прозаик боится оказаться таким шлемом и пытается делать прозрачный текст — чтобы читатель чувствовал непосредственно то, что за этим текстом. Я много раз пытался понять, какие конкретно свойства позволяют тексту становиться прозрачным, но так и не смог. Просто знаю, что один текст прозрачен совершенно, другой — словно поцарапанные и нечистые очки, а третий — вообще ничего не показывает, кроме самого себя. Как плохой актёр.
6
Прозаик добр. Я не могу себе представить прозаика-циника.
Это можно объяснить через предыдущие черты: цинизм почти всегда пошлость, зло почти всегда перевирает элементарные факты, увлекательный текст проще писать автору, который искренне заботится о читателе и пытается поставить себя на его место.
Но, кажется, должно быть и какие-то отдельное объяснение — оно пока ускользает от меня. Надеюсь, что только пока.
7
Профессиональные качества прозаика помогают ему обрабатывать боль.
Ум сообщает её координаты во вселенной и помогает оценить масштаб. Прозаик помнит, что все катастрофы людей случились в одной крохотной голубой точке, но умеет горько плакать вместе с малышом.
Знания помогают понять причину и подсказывают, существует ли избавление. Прозаик отличает проблему от неотвратимой беды.
Талантом прозаик подбирает подходящую дозу — это примерно тот же прибор, что помогает режиссёру снимать эротический фильм, не делая его порнографией.
Доброта задаёт прозаику веру и безусловный вектор — что сделал бы Иисус?
Но все эти качества-инструменты не разрешают центрального сомнения — хороший ты или обманут тьмой. И чем сильнее становится твоё слово, тем яснее этот вопрос проступает среди всех прочих.