Давняя, в общем-то, рецензия...
По правде говоря, фильм «Небесные жены луговых мари», снятый режиссером Алексеем Федорченко по сценарию Дениса Осокина, я не очень стремилась посмотреть, памятуя впечатление от прочитанной до этого осокинской же повести «Овсянки» (одноименный фильм увидела уже после «Жен», но об этом чуть позже). И напрасно. Ибо ощущения от просмотра разнились как небо и земля – или, точнее будет сказать, как земля и подземелье.
И дело не в мрачновато-похоронном колорите «Овсянок» – в «Небесных женах…» речь о смерти идет даже чаще, да и «жесткача» в виде насилия, убийств и вредоносной деревенской магии хватает… Но именно «Овсянки», помимо профдеформации корректора со стажем (хотя в принципе я готова признать глубокий смысл в отсутствии в осокинских текстах заглавных букв и знаков препинания, да, готова!..), неожиданно заставили меня обнаружить в себе лютую латентную феминистку. Поскольку образ мертвой Танюши, которую ее муж Мирон с другом Аистом везут хоронить по древнему языческому обычаю народа меря, честно говоря, оставил неприятное ощущение расчлененки в багажнике. То есть, сама-то Таня, скончавшаяся во сне сердечница, конечно, едет в последний путь не в багажнике, а на заднем сидении «геленвагена», и вовсе не расчлененная, а целиком завернутая в одеяло и прибранная по мерянским обычаям, с завязанными на лобке цветными нитками, но как-то кажется, что хрен редьки не слаще… Ибо целостный облик женщины не складывается здесь все равно, распадаясь на эту самую расчлененку, состоящую преимущественно из интимных частей тела, воспоминаниям о которых предается по пути Мирон, и мелких фетишей вроде игрушечного ежика на веревочке, которого в качестве прощального подарка привязывает на Танюшино запястье Аист.
В фильме «Овсянки» положение несколько спасает одушевившая Татьяну актриса Юлия Ауг и некое экзистенциальное томление, выразившееся в чувстве вины Мирона, в его не слишком точной фразе: «Я должен был ее отпустить!» (Да, не забыть бы еще очень колоритный образ мерянского поэта-самородка Весы Сергеева в исполнении Виктора Сухорукова!) Но это не отменяет того, что женщина и в повести, и в фильме существует исключительно как объект, практически как вещь, неодушевленный предмет. «Веретеница» – возлюбленная, «мед и хлеб» – половые органы женщины, «дым» – воспоминания о покойной, тоже преимущественно пикантные, которыми делится с другом вдовец, – все это, конечно, очень поэтично, но как-то не вдохновляет. Вот именно как женщину и не вдохновляет. Не потому что я ханжа и против сексуальности, а потому что смерть человека обнажает в нем нечто большее, чем тело, покинутое душой. Уходит в землю (или в огонь и воду, как в «Овсянках», где герои разводят погребальный костер на волжском плесе) не только кусок плоти, умевший двигаться, говорить и заниматься любовью, – навсегда уходит в неведомый мир целая маленькая вселенная. И, похоже, вселенная эта остается terra incognita не только для читателя и зрителя, но и для Таниного мужа – не только не открытая, но и не особо интересовавшая при жизни. И в этом, если я не ошибаюсь, основная трагическая соль фильма.
Героинь же «Небесных жен луговых мари» (на самом деле все эти женщины, девушки, девочки, старушки, конечно, вполне земные, но, как мне сказали, по пояснению Осокина, «небесные» – значит самые дорогие и любимые) отличает то, что они все живые, настоящие. Не предметы, а действующие лица – даже если от героини в кадре мы видим лишь голый животик, к которому страстно припадает губами муж, или слышим голос за дощатой стеной. Это мир женский – в отличие от «Овсянок», написанных и снятых, несомненно, из мужского мира и в сугубо мужском мире, - но увиденный (и рассмотренный, опять же, в отличие от «Овсянок») мужскими глазами, любовно, с нежностью и жалостью. Где-то – с юмором, а где-то и со щемящим чувством вины, как в эпизоде, где сам Денис Осокин в роли уржумского писателя читает трогательный в своей маскулинной незамутненности белый стих о стертых в кровь коленях лирического героя, уложившего свою возлюбленную среди известняков и не вспомнившего о ее спине… Да, феминисткам, и не только им, там есть чему ужаснуться, но все это не страшнее, чем жизнь – простая человеческая жизнь в марийской деревне, где среди ужаса быта и бытия непременно есть место и счастью, и любви, и смеху, и праздничному веселью, и чуду, и суровому воздаянию за зло. И очень важно то, что в основе сюжетов новелл, из которых состоит фильм, – настоящие народные былички луговых мари, истории и байки, записанные по деревням. А если и сочиненные, то сочиненные по мотивам фольклора и стилизованные под него, человеком, хорошо знающим этот язык и дух, веру и суеверия народа и, что самое важное, умеющим бережно с ними обращаться. И в этом и кроется вся суть различия между «Овсянками» и «Небесными женами…»
В «Овсянках» смерть Танюши, а в финале – и двух главных героев в машине, слетевшей на полной скорости с моста в «великую мерянскую реку» Волгу, – должна быть, по замыслу автора, ключом к верованиям и мифологии некоего таинственного народа меря, представителями которого являются Аист и Мирон с Таней. Исторически меря – давно исчезнувшее финно-угорское племя, чьими потомками считают себя современные мари. Но специалист по марийской этнографии Осокин, писавший диссертацию по такой восхитительной теме, как народные названия трав, не пытается создать реконструкцию, скорее картина мира его «меря» выглядит неким постмодернистским синтезом «фэнтэзи» и полуверия современного агностика, для которого нет ни Бога, ни богов, но «что-то есть».
А что у нас получается, если попытаться сконструировать некую предполагаемую религию, препарировав одну или несколько старых, выбрав из них то, что нравится, отбросив, что не нравится, и, щедро сдобрив отсебятиной и туманными недомолвками, вписать не в выдуманный же, органичный для нее мир, а в нашу нынешнюю постсоветскую реальность? А получается у нас, товарищи дорогие, все тот же пулемет. Он же нью-эйдж, он же современное неоязычество. Поэтому «Жены» в своей «цветущей сложности» живых традиций и живой жизни цветут яркими цветами, а «Овсянки» предельно серьезны и оттого унылы, как серьезно и уныло неоязычество. Которое, даже если наряжается в красочные одежды или первозданную наготу, всегда держит перед собой зеркало и вглядывается в собственное отражение, поскольку другого окна в иномирье у него нет.
Народное язычество, выраженное в фольклоре, в деревенских обрядах и суевериях, по сути своей смиренно; оно даже не отвергает христианства, ибо у человека традиционного общества единобожие вполне естественно встраивается в иерархическую, вертикальную структуру: наверху – Бог, ниже – боги, еще ниже – срединный мир людей, рядом с которыми обитают дружественные и злокозненные духи и божки дома, леса, поля… Поэтому можно перед иконами молиться одновременно Кугу-Юмо и святому Пантелеймону, как это делает старушка в фильме «Небесные жены луговых мари», или, как знакомые мне чувашские бабушки, с православными молитвами омывать водой священные камни в лесу. Это не совсем правильно с христианской точки зрения, но, в простодушии своем, простительно. У фэнтэзийных меря, у которых «нет богов, есть лишь любовь друг к другу", вертикаль в картине мира, похоже, отсутствует начисто.
«Неведомые силы» – хозяин оврага, лесная женщина овда, ветер, взявший в любовницы юную знахарку с нездешними глазами, – в «Небесных женах» находятся примерно на одной ступени иерархии с человеком. Им не поклоняются, как божествам, а скорее, приходят с поклоном или с подарком, как к соседу за нужной вещью или ценным советом. С ними можно поссориться и помириться, заключить сделку или закрутить роман, но они предельно конкретны, реальны, так же как и мы друг для друга.
Максимально очеловечено и посмертие полуязычников-мари, оно не сильно отличается от земной жизни. К покойнику отправляются на кладбище целой делегацией и с почестями приглашают на собственные поминки, а замещающий его в этом обычае лучший друг на вопросы односельчан о том, как живется их умершим родственникам, бойко перечисляет: этот на том свете курить бросил, тот любовницу завел, а вон той медведки гроб прогрызли, пришлось чинить по-соседски… Мертвые живут где-то рядом – их можно угостить по-родственному киселем, обращаться с просьбой, напутствовать в дорогу: это вот рябиновая ветка – собак отгонять, а это можжевельник – от змей… А «нехорошего» мертвеца, поднятого из могилы злым колдовством, запросто усмирит простой йошкар-олинский милиционер, у которого на этот случай имеется в кармане особый амулет из бус и раковин…
Посмертие неоязыческих меря из «Овсянок» расчеловечено настолько, насколько это возможно, в нем нет ничего определенного, кроме туманных разговоров о «бессмертии», которое дарует водное погребение (звучащие в исполнении Сухорукова бредоватые стихи на эту тему доставляют истинное удовольствие, но положения не спасают).
«Овсянки» – мир синтетический и в плане человеческих отношений, где при всей пронизанности эротикой женщине, повторюсь, отведена роль не персонажа, но объекта. Кроткая Таня для мужа – любимая, но безотказная вещь: захотел – взял, захотел – положил на полку. Вроде никто не неволит, пылинки сдувает, но и мнение ее никого, по большому счету, не интересует (хотя в фильме и проступает некая рефлексия на эту тему). Таковы же и другие, проходные женские персонажи – милиционерша Зоя на фабрике и проститутки в Нижнем, с которыми друзья «поминают» Танюшу… Это даже не патриархат – потому что при любом патриархате есть место для отношений между личностями. Даже если одна из сторон не очень настроена на паритет, шила в мешке не утаишь: на каждого царя Шахрияра находится своя Шахеразада. Народные сказки и древние эпосы полны хитрющих баб и мудрых дев, не мытьем, так катаньем добивающихся своего. Героини «Небесных жен» ни разу не феминистки и не революционерки, но с ними невозможно не считаться даже в парадигме патриархального сельского мира.
Да, кротость тоже добродетель, хотя сама по себе, в чистом виде, она добродетель, пожалуй, сомнительная. Какая внутренняя глубина, какие душевные и духовные красоты скрывались за Танюшиной кротостью, не узнает теперь никто: ни читатель, ни зритель, ни, возможно, даже автор, не говоря уже о ее муже и Аисте, от лица которого ведется повествование…
У меня же осталось чувство, которое можно выразить знаменитой фразой «Птичку жалко!» Нет, птички овсянки, которых взял с собой в путешествие Аист и которые стали причиной роковой аварии, в волжских водах не погибли, успели вылететь из машины. Я о Танюше с символичной девичьей фамилией Овсянкина…
Ну и, чтобы не кончать за упокой, напомню, что яркие, поэтичные, местами жутковатые, местами умопомрачительно смешные, местами пикантные на грани фола, местами балансирующие на грани «развесистой клюквы», но не переходящие эту грань «Жены…» не разочаровали не разу, а напротив, очень порадовали. Просто это такой наглядный пример разницы между фольклором и стилизующимся под него постмодерном…
Надежда Локтева.
