Бревенчатый крестьянский дом превращен фашистами в дерево-земляную огневую точку. Прорезали амбразуры в нижних венцах, обложили мешками с песком. Ощерилось пулеметами мирное деревенское жилище. Задышало свинцовым огнем на юг и север, на запад и восток. Попробуй подступись.
А подступиться надо во что бы то ни стало. Таков приказ командира роты. Подступиться и уничтожить, заткнуть стальную глотку. Пока живет этот проклятущий дзот, двигаться роте вперед невозможно.
В разгар осады появляется невесть откуда старик. Босой, без шапки, похожий на отшельника, сошедшего со старинной иконы. Черными кругами обведены запалые глаза, морщинистый лоб, редкие белые волосы, скособоченная бороденка. На заплатанном, неопределенного цвета зипунишке вместо пояса обрывок веревки.
— Палите избу, — решительно повелевает дед, переступая с ноги на ногу по затоптанному снегу, — палите, говорю, чего рты разинули.
Руководивший осадой сержант Гаврилов зло чертыхнулся. Тоже командир нашелся. Потянул старого за полу:
— Куда несет тебя нечистая сила, старче? Под пулю угодишь.
Дед тоже озлился. Затряс бороденкой:
— Думаешь, помрачился старый Еремей? Делай, как велю, моя селитьба.
Выставил босую ногу, почерневшую от стужи:
— Я тут есть полный хозяин! Пали, не то я сам.
Выхватил из рук бойца бутылку с горючей жидкостью. С молодым проворством, бесстрашно кинулся к огнедышащей избе.
— Хрест в головах, хрест в ногах, хрест от лукавого. Да носкреснет бог и расточатся враги его! Аминь!
Заправским жестом метателя швырнул бутылку под нижний венец. Шатнулся на хилых ногах и ткнулся лицом н снег.
— Эх ты, Аника-воин, — сокрушенно качнул головой Гаврилов, — тебе бы на печи отлеживаться.
— Сразили старика фашисты, — решили бойцы, — погиб ни за понюшку табака.
Язычок дымного, желто-оранжевого пламени жадно лизнул стену. Затрещало, смоляным дымом закурилось сухое бревно.
Пересчитывая венцы, пламя жгучей змеей побежало вверх. Забралось под стреху. Стрельнуло в небо золотыми искрами. Не прошло и пяти минут, как заполыхала вся стена. И тут оказалось, что с дедом ничего не произошло. Настороженно поднял он косматую голову. С любопытством уставился на огонь. Озорно, будто и не было восьмидесяти годов за плечами, вскочил, хлопнул себя по бедрам. Злорадство и ужас засветились в его старческих глазах:
Горит, родимая, гляньте, горит. Припекает, поди, там, германа унутри. Долго не сдюжит.
И верно, когда пламя охватило крышу, гитлеровцы в дымящихся шинелях стали выскакивать наружу.
Дед торжествовал. Приплясывал на снегу:
— Ага, попали в адскую спеку, ироды проклятые!
Пламя трещало, металось, буйствовало. Искрило тучами искр. Из-под стрехи обнажились черные стропила. Корчился в огне и рушился потолок. Дом, прекрасный дом с резными наличниками, с узорчатым карнизом по верхнему венцу, с затейливым крылечком, увенчанным деревянным коньком, превратился в гигантский костер. На глазах обладателя его жилище, в котором выросло и закончило свой век несколько поколений, превращалось в пепел и прах.
Крупные слезы струились по старческому лицу и прятались в бороде. Жутко было глядеть на разорение своих пенат. А поделать ничего нельзя. Испокон веков поступали русские люди подобно деду Еремею. Боронясь от нашествий половцев и печенегов, от злых монголо-татарских орд, решительно жгли селитьбы свои. Жгли со всем скарбом, нажитым тяжелым трудом. Уничтожали без сожаления, ничего бы не оставалось наглому грабителю. Испытывая великую душевную боль, дед Еремей, осеняя себя крестным знамением, взывал к господу богу:
— Не покинь мя, грешного, боже милостивый, в горе моем великом. Омый грехи мои тяжкие кровию своей праведной.
Погрозил в сторону фашистов, жалкой кучкой сгрудившихся поодаль от огня. Заговорил тоном пророка:
— Сказано ибо во священном писании, вню меру мерите, возмерится вам. Глумились над нами вчера, смеялись, нынче смех ваш в плач оборотился. Тяжкой десницей карает господь притеснителей наших.
— Не господь, старина, — пояснил Гаврилов, — а мы, солдаты советские. Мы караем разбойников по заслугам их.
Старик согласно закивал сивой головой:
— Дай вам бог, дай вам бог сил и могучества. Гоните их, детушки, выкуривайте с каждого дома. Гоните в поле, на мороз, на снег. Пущай гибнут от ружей ваших, от холодов лютых.
Гаврилов сострадательно глянул на босые ноги деда, похожие на черные головешки. Снял валенки с убитого бойца, отдал Еремею:
— Аккурат в пору будут. Носи, старый, молись за упокой убиенного. Ему, бедняге, не понадобятся боле. Честно отвоевал он свое.
Натягивая валенки, дед храбрился:
— Токо с виду я хилый. Отощал малость, в лесу живучи. А то я двужильный, молодой за мной не угонится. И в русско-японскую в ратниках был. Не раз в дело хаживал. В штыковую стал-быть. Дюже боялись враги русского штыка.
Бойцы щедро одарили деда Еремея кто чем мог. Дали сухарей, сахару, консервов. Пожертвовали пару бязевых портянок. Гаврилов щедро отсыпал ему полкисета зеленой махры. Дед не отказывался. Совал подношения за пазуху. Кланялся, твердил смиренно:
— Спасибо, детушки, спасибо. Спаси вас Христос. Не себе беру, сиротам убогим. Детишкам, женкам голодным. Всю зиму, почитай, в лесу хоронимся. Нарыли кротовых нор, в них и гнемся. С осени запасли картохи, да съели давно. Кору осиновую в ступах толчем, животы малость набить.
— Что ж ты, дед, избу свою пожег, — спросил на прощание Гаврилов, — где жить собираешься?
Дед закручинился. Подумал, подумал, расправил спину. Шевельнул плечом:
— Новую срублю, — ответил уверенно, — новую. Мир поможет. Сообча, значит, всем миром, новые селитьбы ставить станем.
Понравилась статья? Поставь лайк и подпишись на канал!