Ася работала летом на стрижке, разделяя шерсть мериносов на "жиропот" (подмышки), курдючное (котяхи, прилипшие к шерсти) и прекраснейшее руно с боков. Иногда руно было чуть запачканное кровью - стригали задевали нежную плоть, пытаясь пробуриться электрическими машинками в свалявшейся шерсти. Шерсть воняла креозотом, перед стрижкой всех овец купали в траншее с коричневой жижей. Иногда Ася работала и на "купке". Ася была разнорабочей. Вечером стригали, горячие чеченские парни, купались у Асиного дома на реке. Они намыливали грязные затылки куском коричневого хозяйственного мыла и отфыркиваясь, медленно уходили под воду, как бегемоты. По воде плыли хлопья грязной пены. И ее с удовольствием склевывали утки и гуси. Мыло в ранешние времена было натуральное, не химия.
У супружника Асиного - Иваниваныча Аккузина руки из того места росли, он клал печи, строил деревенским бани.
Шесть их детей вечно хотели есть. И подружки аккузинских девчонок таскали из дому куриные яйца в качестве гуманитарной помощи, а Ленка и Галька Аккузины бегали сдавать их за копейки в сельмаг и покупали пряники и березовый сок.
Дети разлетелись из гнезда быстро. И то, что не возвращались, иваниваныч считал хорошей приметой, значит укоренились в другом месте и у них все хорошо.
Когда не стало детей и работы, Ася запила. Пару лет назад, конечно, безобразно бухала, могла не дойти до дома и лежать у двора в приятном беспамятстве, на зеленой траве. Сейчас Иваниваныч прячет от благоверной пенсию, но и Ася сейчас, по меткому выражению сельчан, только "попивает", не забухивается.
Лет 15 назад врачи поставили ей рак яичников, и Иваниваныч начал откладывать на смерть, а Ася живет. И хоть бы что ей сделается.
Иваниваныч к старости уменьшился в размерах. Стал еще более набожным, правда, не понятно, какой веры. Ходил по соседям, чтобы продели непослушную нитку в иголку. Однажды попросился во дворе половить шмелей, вычитал старик про апи-терапию. Посмеивались соседи, конечно, как без этого.
Если чужая курица забредала на его двор и неслась в аккузинском сарае, он собирал яйца в шапку и относил соседям.
- Мне чужого не надо, - говорил.
А соседям как-то неловко:
- Да оставьте себе, у вас же всего две курицы.
И он охотно брал.
Аккузины никого крупнее курицы на старости лет не держали. Почти веганствовали, поствовали, как говорят в деревне.
В 7 вечера зимой у них уже свет не горит. Экономят. Только телевизор светится в окне синим. Как понять, что живые? Да печку топят, дым из трубы.
А потом из благополучного города вернулся сын Ванька, названный в честь отца. Третий с конца. Когда Ванька стал терять зрение из-за диабета, да когда ему оттяпали часть стопы, жена Наташка, три рубля в базарный день, прогнала его на улицу. Выставила с чемоданом и телевизором. Так он и приехал в родное село к мамке с папкой. Мол, я буду жить с вами. Доживать свои 20% остаточного зрения и донашивать диабетическую стопу. Хорошо хоть пенсия есть по инвалидности, хорошая по деревенским меркам.
А в деревне все и доживали, донашивали свою жизнь. Одноногий Колька да однорукий Лешка в свое время залезли на столбы да под напряжением провода срезали, когда жрать нечего было. Теперь вот инвалиды с пенсией.
А местный фермер Габрусев, который белой краской на ангаре высотой с двухэтажку, вывел «Габрусев-сити», за чьими плечами было несколько отсидок, пережил инсульт.
Сорви-голова парень, каждая вторая статья – поножовчина. Он заставлял всех, кого порезал, забирать заявления из ментовки. Вся округа его боялась.
И вот ему вдруг стало страшно за свою жизнь. Что всё может вот таккк, ррраз, и кончиться. И если на медицинском языке все это укладывалось в "пароксизмы тревоги", то на языке бывшего зэка стало "ссыкотно жить". И стало как-то непонятно, зачем взял себе вторую избу, зачем эти 300 инкубаторских гусей. За ради чего? И Габрусев выходил иногда к реке, шел мимо аккузинского дома - а лицо у него после поражения лицевого нерва как часы, которые остановили в день смерти родственника. И на всех, в том числе троих аккузиных, Габрусев смотрел как на бабу с пустым ведром. На плохой знак. Не ждал ничего хорошего. Боялся.
Ванька после сильных дождей и особенно грома-молнии выходил в кирзачах на улицу, ничуть не жалея того, что осталось от ног. Выходил узнать, когда дадут электричество. Ванька долго привыкал к деревенской тишине. Тем страшнее в этой тишине звучал гул проводов - в деревню, пока Ваня жил в Челябе, провели газ и трубы на сильном ветру вибрировали и гудели так, как гудит ад в преисподней. Иногда ветки сирени били в окно ванькиной землянушки наотмашь.
Ванька, мы не сказали, сразу же отселился от отца и матери и стал жить в летней кухне, домишке в одну комнату. Ну кому понравится запах помойного ведра, в которое старики справляли нужду. Отец сложил Ваньку там печку.
Ванька слушал телевизор и жил с Сирией и сериалом про великолепный век. Ася жила со своей пагубной спиртоводочной привычкой, Иваниваныч с книгами староверов и готовностью всех, даже незнакомых, мелко-мелко крестить, в спину. Фермер Габрусев жил с тревогой.
Придет время - бог их приберет. Значит, еще пока не время.
Фото Александра ФИРСОВА.