Он всегда стоял на паперти – высокий, худой, с узким бледным лицом аскета. Он был красив, но дети не видели красоты, а видели только черную с проседью бороду и страдальческие складки на высоком лбу. Дети звали его Убивец.
Они видели Убивца каждый раз, когда бабушка брала их в храм. Зимой мельком, сонными утренними глазами, на пути из караулки в боковой придел, где можно было в свечном сумраке, под нестройное пение деревенского хора, доспать свое на огромном старинном сундуке. Летом получше. Из мальвовой рощи у дома священника Убивец был как на ладони: его черные одежды казались зловещей кляксой на тихом празднике воскресной обедни.
Дети сидели в мальвах и обсуждали неподвижную фигуру.
- Никогда в храм не заходит. Бесы не пускают. А если зайдет, то сгорит сразу!
- Бесов не бывает, это суеверие, - солидно сказал Никита. Он был уже взрослый, заканчивал третий класс, и его слушались. – Это у него наказание такое. Сколько человек убил – столько нельзя в храм. Один человек – один год.
- А год – это сколько?
- Очень долго, - выкрутился Никита. – Это как почти целый класс и четверо каникул.
Дети не знали, что такое «четверо каникул», но звучало внушительно.
- Много он убил, наверно, - с некоторой даже жалостью вздохнула маленькая Олечка. – Вон, с ним даже не разговаривает никто.
Никита пожал плечами: мол, на то и Убивец.
Не то чтобы его боялись всерьез – скорее это был тот сладкий ужас, от которого все внутри замирает и покрывается мурашками, и хочется бежать со всех ног и прятаться в бабушкин передник, а потом хохотать, пока бабушка не скажет ворчливо «Что-то не к добру ты развеселился», и тогда уже тихо, чтобы она не услышала, прыскать в кулак.
Вот тетку Антонину дети боялись по правде. Антонина была злющая, громкая и запрещала сшибать палкой липовый цвет. И еще у нее была хворостина.
С этой-то хворостиной она и вышла на охоту, когда Олечка привезла цветные мелки. Сиреневый. Из-за сиреневого все случилось. Все хотели его, потому что остальные цвета были обычные, а этот редко попадался.
- Вы чего, паршивцы, разорались, когда служба? – уперев руки в боки, спросила Антонина. – Кто из вас к причастию идет?
- Никто, - сказал Никита. – Мы прошлое воскресенье причащались.
- Нехристи!
- Как же нехристи, если прошлое воскресенье? – удивился один мальчик.
Наверно, у Антонины что-то случилось, потому что ведь мальчик-то был прав. Но она заголосила, перекрывая доносящуюся из храма «Иже Херувимы»:
- Пошли вон за ограду! Ко псам! Ко псам пошли!
Дети испугались, но одна девочка испугалась больше других. Она не хотела в какой-то «капсам», там уколы и кумыс, и все дети с манту, и чужие взрослые на все лето. Она представила, как ее отправят в «капсам» и зарыдала от ужаса.
- Не ори! – несколько смущенно рявкнула Антонина.
- У меня мантууууу! – прорыдала девочка.
Антонина с досады сплюнула, перекрестила рот и забормотала:
- Господи-прости, господи-прости. Натащили байстрюков, во грех только ввергаете!
И тогда Убивец, рядом с которым разворачивалась вся эта баталия, нерешительно сказал:
- Бога побойся, Антонина.
Она, мгновенно забыв о детях, подняла на него бешеные глаза и с тихой ненавистью ответила:
- Вы бы, гражданин, сами бы убоялись. Раньше бы убоялись. А теперь нечего тут.
Убивец пошатнулся и на лицо стал совсем белый. А щеки красные-красные, как будто не словами его Антонина ударила, а хворостиной своей отходила.
- Отмолили вас на наше горе, - пробормотала Антонина и ушла.
Дети не поняли, что произошло. Они только поняли, что Антонина Убивца победила, и это значит, что она еще страшнее.
Вечером, укладываясь в бабушкину постель, девочка с манту спросила:
- Ба, а что такое «байстрюк»?
- Это кто тебе такое слово сказал?
- Антонина.
- Ааа, - не удивилась бабушка. – Ну раз Антонина. Ничего это не такое. Такие слова только в сердцах говорят. На людей его нельзя.
- А на кота? Вот он когда рыбу упер, можно ему сказать “Кот, ты байстрюк”?
- Ну это как раз очень точно, - захохотал дядя.
Бабушка глазами велела ему замолчать, подоткнула одеяло и перекрестила внучку “на сон грядущий”.
- Ты Антонину не бойся. Вообще никого не бойся, кроме Бога.
- А Убивца? – уточнила внучка.
- Какого Убивца?
- Ну того… который в храм никогда не заходит. Ба, а он много людей убил?
Бабушка помолчала, потом печально сказала куда-то в пространство:
- Да он сам, считай, умер.
Девочка хотела об этом подумать, но глаза у нее слипались, и, она стала засыпать под звон столовых приборов и обрывки взрослых разговоров.
- Рано или поздно придется объяснить…
- Она прекрасно знает, что растет без отца!
- Зачем вы вообще ее туда таскаете. Что она там делает? По кладбищу околчивается с такими же…
- С какими – такими же? Ну заканчивай уж, давай. С такой же безотцовщиной?
- С беспризорщиной уж тогда. Они полдня предоставлены сами себе, взрослые все на службе. А если на дорогу выйдет? Ты об этом хоть подумала?
- Я работаю, между прочим!
Мать и дядя часто ругались, ничего тут нового не было. Но потом вступилась бабушка, и девочка навострила уши.
- Прекратите крик, ребенок спит. Во-первых, это храм, и ничего там случиться не может. Во-вторых, на крыльце всегда отец Геннадий стоит.
- Мама, зачем ты его так называешь. Ты забыла, как вы в Тамбов, в епархию ездили? “Верните нам нашего батюшку”. Позорище, боже мой, какое позорище.
- Это не твоего ума дело. Для меня он батюшка.
- Да ведь он вас бросил. Вам же в епархии правду сказали.
- Он вернулся.
- Да, без сана и пострига.
- Но и без медсестрички той, скажи спасибо.
Дядя и мать, хоть и ругались почти каждый день, на самом деле были очень похожи.
Громко звякнула о фарфоровую тарелку ложка. Девочка знала, что взрослый ужин сегодня на той красивой посуде с золотым ободком по краям. Ну сейчас всем достанется. Бабушка терпеть не может, когда так делают.
- Замолчите оба. Что он сделал – все его. А тебе он дочь крестил.
- И что? Мало того, что безотцовщина, так еще и попом-расстригой крещена!
Все это было так страшно и непонятно, что девочка глубже зарылась в постель. Но ледяной бабушкин голос донесся даже сквозь пуховое одеяло:
- А была бы у тебя дочь, если бы не он? У вас, у всех, кто сейчас ему в глаза не смотрит – дети были бы?
В следующее воскресенье девочка снова была в храме, и все остальные дети тоже. На этот раз вели себя хорошо – готовились к причащению, говели и, чинно сидя на ступеньках церковного крыльца, хвастались, кто больше съест на обед всякой всячины.
- О, “Верую”! – насторожился Никита. – Пошли, щас “Отче наш”, и готово.
И пошуршал в кармане конфетой.
- С кануна упер? - укоризненно спросила Олечка.
- Я всем упер, - ответил предусмотрительный Никита. - И, между прочим, еще с вечера на исповеди покаялся.
Девочка шла последней. Она поправляла новый платок из скользкого шелка, который все норовил съехать на затылок, и споткнулась о высокий порог.
- А ты правда умер? – с замиранием сердца спросила она у поймавшего ее Убивца.
Убивец бережно поставил девочку на пол и сказал:
- Я не знаю.
Но он знал, девочка видела это по его лбу, который был такой не от злости, как она раньше думала, а, наверно, от чего-то другого. Она силилась вспомнить то, что слышала в полусне, когда ругались мама и дядя, но помнила только то, что бабушка защищала Убивца, а это значит, что он не может быть совсем плохой.
- Кто если умер, то он потом воскреснет, - желая его утешить, сказала девочка. – Так бабушка говорит. Но я чего-то сомневаюсь.
- Не сомневайся. После воскресения ты будешь жить вечно. Бабушка говорит правду.
- А ты? Ты же тоже будешь воскреснуть?
Убивец посмотрел девочке прямо в глаза.
- Да. Но не завтра и даже не через четверо каникул.
И улыбнулся краем губ.
***
Я снова поехала в тот храм перед своим школьным выпускным. Мне хотелось попрощаться перед тем, как уйти в другую жизнь. Я искала глазами Антонину, и мальвы, и свое детство, но ничего уже не было. И Убивца не было тоже. Пустая паперть, стершиеся деревянные ступени как моя выцветшая вера в безусловное чудо. Поставить свечку, опустить в ящик записку, положить на канун полкило шоколадных конфет. Должны же здесь быть другие дети. Не может же быть, чтобы все закончилось на нас.
В притворе, в самом дальнем и темном углу, стоял Убивец. Такой же бледный, как раньше. Такой же худой и прямой. Я прошла мимо и подумала: он в храме, и он живой. А что не узнал меня… нас ведь много живет. Которых без него бы не было.