Известно же с давних пор, что смех — одно из лучших качеств, природой дарованных человеку. Добрый смех — не грех, душу отводит. Бывает, кошки по сердцу скребут, слезы кипят и тоска словно камень наваливается. А тут, глядишь, посмеялся вместе со всеми, и полегчало. Нет, без смеха в окопах совершенно невозможно. В смехе солдатское утешение, отдохновение, сила. Лишись мы этого целительного лекарства, и, пожалуй, погасло бы мужество, надломилась бы стойкость к военным невзгодам.
— Люблю, когда взрывы смеха перекрывают взрывы снарядов фашистских, — часто повторяет командир артдивизиона капитан Ислентьев, — смех тоже наше оружие. Его не в силах отнять у нас даже самый сильный враг.
Много раз убеждался я в справедливости слов артиллерийского капитана. Неистощима на выдумку, на озорную, веселую шутку солдатская землянка. Бесконечны рассказы о фронтовых, самых невероятных передрягах и приключениях. Рассказы не ради похвальбы, конечно, не из желания подчеркнуть свою удаль, умопомрачительное геройство. Известно ведь, мужество, находчивость, риск, самопожертвование, умение не дрогнув глядеть в жуткие глаза смерти — явление на фронте будничное, каждодневное. Бравировать храбростью перед храбрецами — занятие пустое. Никого не удивишь, только похвальбушкой прослывешь.
А смех, действительно, не грех. Отчего бы не посмеяться после того, как коса смерти замахнулась на тебя и только просвистела над головой.
— Когда раздалась команда «Вперед!», —рассказывает старший сержант Соковнин, — отделение дружно побегло в атаку. А я, как мышь в мышеловке, запутался в проволоке. Ни тпру, ни ну. Фашист слаженно лупит из пулемета, сечет. А я барахтаюсь, тычусь мордой в холодную жижу. Волоку за собой проволочное заграждение. Трещит обмундирование по живому месту. Смехота и только.
Надо полагать, было Соковнину в атаке не до «смехоты». А теперь самое время посмеяться над своей оплошностью.
И ефрейтору Трубникову весело сейчас. Вскочил в немецкий окоп, а навстречу поднимается эсэсовский офицер. Целится в него из парабеллума.
— Вижу черную точку дула, — рассказывает Трубников, — сжатые губы, прищуренный глаз. Вижу свою верную гибель. Думаю, каюк. Дурнота подступает к горлу. Рассудок требует метнуться в сторону, присесть. А я иду на фашиста, глазами стираю его в порошок. Эсэсовец выстрелил чуть ли не в упор. И промахнулся.
— Сробел, должно, — заметил сосед Трубникова, видевший эту в высшей степени драматическую сцену, — не вынес прямого взгляда. Нервишки не сработали, потому и промашку дал.
Ну, а Трубников промашки не дал. Нервишки его оказались покрепче. Прошил автоматом эсэсовца. Потом еще троих. И еще четверо сдались ему в плен.
Старшине Насекину тоже есть над чем подтрунить. Накинулись на него двое здоровенных фрицев. Орут: «Рус капут!» С ног сбили. Да не на таковского напали. Не знали они, что в своем родном Васильсурске слыл Насекин первым силачом. Полосовое железо гнул. Двухпудовыми гирями крестился. Изловчился он, вывернулся. Ухватил обоих за шиворот. Приподнял. Стукнул лбами раз, другой. Сразу присмирели. В один голос закричали: «Гитлер капут!»
— Это другой коленкор, — усмехнулся тогда Насекин. Отобрал у них автоматы и повел в плен.
Когда стрелковую ячейку Качанова проутюжил танк, боец чуть не умер от страха и ужаса.
— Прощай, мама родная, прощай, белый свет!
Временное ослабление воли от этого бывает, не застрахуешься.Сплоховать может и самый испытанный, много раз подвергавшийся опасности смельчак. А Качанову танковая атака была впервые. Тяжелая машина проскрежетала гусеницами над ячейкой, завалила землей, а его не задела. Очухался боец. Собрался с духом. Метнул под гусеницы связку гранат. И теперь, после боя, весело потешался над своими страхами. Рассказывал в юмористических тонах, как завертелся танк на одной гусенице, как запылал после второго броска гранат. И как фашисты, словно черные пауки, стали поспешно отползать от горящей машины.
Очень развеселил однажды собравшихся в землянке сержант Гвоздков. Затаился он в секрете. До фрицев рукой подать. Ночь лунная. Присмотришься и хорошо видишь, что делается на противной стороне. Морозец пробирается под полушубок, а шевелиться нельзя, сразу засекут, там тоже не дремлют. Кругом тишина. Стрельбы почти никакой ни туда, ни оттуда. Даже скучно стало. Вдруг слышит Гвоздков позади себя страшный шум, гром, звон оружия, крики, ржанье, топот конских копыт.
— Я-то сразу смекнул, в чем дело, — со смехом рассказывал Гвоздков, — а фрицы опешили, засуетились. Ну, нам переполох этот оказался на руку. Заговорили станковые пулеметы, и многие фрицы не добежали до своих укрытий.
Кто-то полюбопытствовал, что же так всполошило неприятеля?
— А то, — пояснил Гвоздков, —что на передовую привезли кинокартину «Александр Невский». Механик увлекся и запустил звук на полную мощь.
То в некотором отдалении, то совсем поблизости от землянки тяжко ухнет снаряд. Мигнет каганец на столе, посыплется земля с потолка. Но это не нарушает мирного уюта в землянке. Потрескивают, сочатся белой пеной дрова в печурке. Плавают под потолком перистые облака ядовито-зеленого дыма. Пахнет крепким мужским потом и мокрыми валенками. В землянке, как в сказочном терем-теремке, полным-полно народу.
— Кто, кто в тереме живет?
— Мы, пехота!
— А мы артиллеристы. Пустите обогреться малость?
— Валяйте.
— Кто, кто в тереме живет?
— Царица полей пехота, бог войны артиллерия!
— Мы скромные саперы. Озябли. Можно к вам?
— Места всем хватит.
Становится тесно в землянке. Воздух хоть топор вешай. А в нее втискиваются новые и новые бойцы. Сменившиеся с постов. Вернувшиеся с боевого охранения, с ночного поиска. Никто не лишний. Никому отказа нет.
В тесноте, да не в обиде.
Понравилась статья? Подпишись на канал!