Прекрасный обычай знавала старая Русь. Четырехгодовалого младенца «мужска пола» в день его рождения сажали на коня. То было не только семейное, а всенародное торжество. Княжья дружина в день посажения пополнялась новым воином. Новым защитником земли «оттичей и дедичей» наших.
Посвящение меня в солдаты обошлось без всяких пышностей и Ликований.
И вот иду я по фронтовой настильной дороге. Лес и болото кругом. Хлюпает, брызжет из-под бревен вода. Ноги скользят, оступаются. Иду первый раз. Признаюсь, беспокойно, боязно, неприютно мне. Поскребывают кошки на душе. Гуляет холодок по становому хребту. Все сжалось во мне, насторожилось, напряглось. Мускулы и нервы переплелись в тугие жгуты.
Впереди лениво, будто нехотя погромыхивают орудия. Перекатывается по небу громовой рокот. И на фоне его то возникает, то пропадает перестук пулеметов и ружейно-автоматной стрельбы. Чем ближе к передовой, тем явственней звуки войны. Совсем заскучал бы я, не попадись добрый попутчик, ефрейтор по фамилии Ванюшечкин. Пилотка, как положено, на два пальца над левой бровью. Из-под пилотки русый кучерявый чуб. За плечами тощий вещевой мешок. Алюминиевая ложка выглядывает из-за голенища кирзового сапога.
Помылся, побрился ефрейтор в походной бане, бельишко сменил, чистый подворотничок подшил к гимнастерке. Сытно пообедал на эвакопункте. Настроение отличное. Идет, балагурит, посмеивается. Вертит меж пальцев кленовый листочек на длинной ножке. Понимающим взглядом окидывает мою отнюдь не военную фигуру. Дружелюбно усмехнувшись, советует:
— Красный околышек защитным лоскутом обшей. Фрицу в глаза не будет лезть.
Бросил кленовый лист на опавшую, уже пожухлую листву:
— Вишь, как выделяется. Так и ты.
Охотно рассказывает о себе:
— В другой раз сюда шастаю. С медсанбата, значит. Царапнуло, значит, меня шрапнельной по плечу. Ну и будь любезен, на белые простынки. Отлежался, оклемался малость и снова на передок. В окопы, потому как пехота мы есть.
И, недоговорив, замедляет шаг. Настороженно поднимает палец. Невольно настораживаюсь и я. Кажется, будто высоко над головой кто-то невидимый остервенело дерет тугое полотно. И сейчас же под ногами ощутилось судорожное сотрясение земли. Качнулась и стала валиться, шумя хвоей, придорожная сосна. Не знаю, что стало бы со мной, не будь Ванюшечкина рядом.
— Ложись, растяпа! — крикнул он свирепо. — Ложись, чего зенки вылупил!
Плечом столкнул меня в кювет, сам навалился поверх меня. Что он еще кричал, было не разобрать. Новый снаряд разорвался в трех шагах. Уши будто ватой заткнуло и зазвенело в голове. Едва успел я очухаться, как раздался третий удар. И еще, и еще. Слева, справа, позади. Шинельку мою новую закидало грязью, фуражку сдуло, запорошило глаза. Ванюшечкин потащил меня в свежую воронку.
— Так надежней, — пояснил деловито, — два раза в одну точку не попадает.
Дышит Ванюшечкин спокойно, глубоко, размеренно. Вид такой, будто ничего особенного кругом. Только скулы вроде немного обострились и порозовели. И глаза сощурились, вроде от яркого света, бьющего в лицо. Время от времени он поднимает голову:
— Густо кладет!
И снова наставительно поучает:
— Голову хорони, голову первее всего. Голова самый нужный предмет солдату. Соображать требуется, хоть ты генерал, хоть рядовой.
Артобстрел крепчает. Исполинская сила разворачивает дорогу, рушит лес, перемалывает на мелкую щепу. Под ураганным огнем секунда как вечность. После первых же разрывов я потерял ощущение времени. Казалось, канонаде не будет конца. Пять — десять часов кряду. А продолжалась она, как оказалось, пятнадцать минут. Внезапно началась, внезапно и кончилась. Трахнул последний снаряд, и наступила оглушительная тишина. И теперь, как ни странно, вместо облегчения в груди шевельнулось нечто вроде разочарования. Совестно стало за пережитый животный страх, и я самонадеянно прошептал себе: мол, не так страшен черт, как его малюют.
А черт все-таки натворил немалой беды. Кругом было все перепахано, покалечено, опустошено. Ефрейтор по-птичьи склонил голову набок, протяжно свистнул.
— Придется саперам заново дорогу гатить. Задал им герман тяжелую работенку.
Достал вышитый кисет. Насыпал щепоть махры на клочок газеты. Приостановился. Подумал. Ссыпал махру обратно. Проговорил с добродушной хитринкой:
— А не закурить ли твоего, легкого.
Я поспешно достал пачку «Беломора». Ефрейтор деликатно, двумя пальцами достал папиросу. Распираемый великодушием, я предложил всю пачку.
— И то дело, — весело отозвался ефрейтор, — спасибо, в окопах братву угощу.
На развилке мы попрощались как старые друзья, вместе познавшие почем фунт лиха. Придерживая мою руку, он давал последние наставления:
— Я и толкую, не суетись, не кидайся туда-сюда. Не теряй своего соображения, значит.
Понравилась статья? Подпишись на канал!