Через месяц врачебная комиссия признала Чубасова ограниченно годным к летной службе с использованием в качестве наземного техника.
В старо-русские мастерские Чубасов приехал в конце июня. Занимаясь установкой двигателей на самолеты (на однотипном он потерпел катастрофу), пришел к окончательному выводу, что в гибели экипажа виноват он.
Он вспомнил, как от взлета с аэродрома в теплую и темную сентябрьскую ночь сорок третьего года на бомбардировку крупной узловой станции в глубоком тылу противника и до возвращения его не покидала одна назойливая мысль. Мысль, что при подготовке машины к полету, перед самым вылетом, он заметил упавшую с маслопровода каплю масла у задней крышки мотора. Эта мысль во время полета держала его в напряжении, заставляла безотрывно следить за показаниями приборов и с опаской вслушиваться в работу мотора.
Лишь над целью, когда сквозь низкую и тонкую облачность прорвались и ударили взрывами их бомбы, а затем заполыхали вражеские эшелоны с горючим, боеприпасами и техникой, когда железнодорожный узел противника превратился в море огня и командир, увертываясь от ярких лучей прожекторов, кричал штурману: «Степа, щелкни, щелкни нашу картинку! Увековечь свою работу!», он отвлекся от этой мысли, все поглядывал в астролюк, нет ли над ними фашистских ночных истребителей.
А на обратном пути мысль о злополучной капле вновь вонзилась в голову, и Чубасов все время косил глазом на приборы, особенно на прибор наличия масла в моторе. Потом, когда ночь убралась на запад, а на Валдайскуго возвышенность, на ее леса и стеклянную гладь озер пришло мглистое серое утро, командир устало, но энергично положил корабль в последний разворот перед посадкой.
Чубасов первым почувствовал и среди гула услышал стальной удар в моторе, и в тот же миг увидел, как стрелка давления масла ринулась к нулю. «Вот она, капля!» — пронеслось в сознании, и он уже мысленно видел обрыв маслопровода в том самом сочленении, на котором видел каплю, которое хотел проверить, но не проверил. Потом был второй удар, сильнее первого, и крик штурмана: «Горим!..»
Чубасов почти бессознательно повернул ручку аварийного люка: «Может быть, увижу...»
Крышку вырвало потоком воздуха, что-то ударило в грудь, в лицо, и он потерял сознание.
Позже он много раз с дотошной придирчивостью проверял логичность своего вывода о собственной вине в катастрофе, и логичность от этого приобретала все большую законченность.
«Подлец!» —то и дело ругал он себя, копаясь в деталях ремонтируемого самолета.— Ты ведь видел... Ну, пусть показалось, пусть померещилось, отвертка же в руке была — подтяни хомутик, убедись. Так нет: мелочь, мол, потом сделаю... Сделал. Людей убил. Машину угробил!..
С того июльского дня сорок четвертого года, когда Чубасов пришел к убеждению, что это он виноват в гибели экипажа, он буквально не находил себе покоя. И днем, и в бессонные ночи перед ним возникал образ сержанта-радиста с улыбчивыми василькового цвета глазами на продолговатом, совсем юном лице, стройного и энергичного, часто повторявшего фразу: «Главное, бортач,— исправность техники и радиообмен в любых условиях». «Эх, Ваня, Ванюша! — вздыхал Чубасов.— Казнить меня мало!» Не выходил из памяти и штурман, на вид нескладный, угловатый, с умными и немножко печальными глазами. В свои двадцать пять лет, перед самой войной, получил ученую степень кандидата физико-математических наук и в первые же лихие военные дни ушел на фронт, стал штурманом.
Особенно помнится Чубасову свое возвращение с юбилейного — сотого полета. Тогда для экипажа в полку был накрыт стол, но сесть им за него не пришлось. Над целью их самолет подожгли вражеские зенитчики, и Чубасов, приземляясь с парашютом, повредил ногу. Он не мог идти и готовился к худшему. Но с рассветом в густом и гнилом лесу его отыскал штурман и добрый десяток километров, пока не отыскались другие члены экипажа, нес на закорках. Он и сейчас явственно слышит хрипловатый от простуды голос штурмана: «Тяжелый же ты, бортач, будто свинцом налитый».
«А чем отплатил я! — терзался Чубасов.— Жену вдовой оставил, сынишку осиротил...»
Понравилась статья? Подпишись на канал!