Орудийным залпом ударило небо.
Человек, шагавший по заводской аллее, вскинул голову и улыбнулся: перехватчики, оставляя белоснежные шлейфы инверсии, стальными стрелами вонзались в голубой зенит. По давней, фронтовой привычке отметил: «Наши!» И тут же сдвинулись к переносице нахмуренные с проседью брови: вспомнил, отчего вот уже три десятилетия кровоточащей раной болит душа...
Осенью 1943 года с одного из аэродромов в двадцать два часа встали на крыло и взяли указанный курс экипажи бомбардировочного полка. А после выполнения задания, в уже предрассветной мгле, при заходе на посадку замыкающий самолет, в составе которого находился бортовой техник техник-лейтенант Чубасов, вдруг вспыхнул и упал. На аэродроме почувствовали, как вздрогнула земля, и увидели столб огня, ярко осветивший вершины сосен, и багровый, густой разлив низких облаков.
...Минула осень, и прошла зима. Далеко от фронта, в Приуралье, стояли солнечные дни. Высоко в небе серебром светились снежные горы. По черным дорогам пробивались ручьи. В низинах вспухали реки. Шла дружная весна.
Чубасов за долгие месяцы лечения в госпитале впервые проснулся без кошмаров и удушья. Пробуждался он и ранее, но, кроме белых стен и белых халатов, ничего не видел. Чугунной тяжестью давила боль в голове, и, едва он приоткрывал глаза, как снова и снова туманилось сознание, наступало беспамятство. Но на этот раз, проснувшись, он увидел радужный луч солнца, падавший светлым пятном на его голубое одеяло с белыми каемками. По всему телу приятно разливалось тепло. Все приобрело свой объем, цвет, звук и запах. Не было одного — памяти. Чубасов не помнил себя: ни своею детства, ни юности, не знал, кто он и откуда. Жил только тем, что видел вокруг себя.
Спустя неделю он начал сидеть, потом, как младенец, учился стоять около кровати, ходить, держась за ее спинку.
В один из теплых майских дней санитарка проводила Чубасова на улицу. На крыльце он окунулся в море солнечного света. Во дворе среди молодой госпитальной зелени прогуливались люди в халатах нараспашку. Стоял веселый гомон птиц. Безразличный ко всему, Чубасов сел на лавочку под белой сиренью и, обласканный легким теплым ветерком, глядел на людей. К нему подсаживались раненые, пытались заговорить, но, видя в его мутных серых глазах слезы, а на лице холодное равнодушие, тут же отходили, думая о его контузии всяк по-своему.
Через день он уже стоял в тени липовой аллеи. В начале ее, перед входом в лечебный корпус, ранними маками пламенела клумба, в конце, среди радиальных дорожек, играл радугой фонтан. По всему саду — на лавках и в шезлонгах, в креслах-качалках и на табуретах — сидели раненые, по дорожкам прогуливались выздоравливающие. За столиками сидели любители домино, шашек и шахмат.
Чубасов все это видел, но никак ни на что не реагировал. В это время двое возвращавшихся в палату обратили на него внимание. Равномерно выставляя вперед костыли, держа на весу в гипсовых лубках один правую, другой левую ногу, они приблизились к нему. Один из них, коренастый, саженного роста блондин, опираясь на костыли, наклонил крупную голову, с минуту присматривался, сердито хмурился, потом, прищуря один глаз, улыбнулся и, протягивая руку, воскликнул, будто в трубу загудел:
— Убей меня гром — Чубасов! Здорово!
Чубасов вздрогнул, в широко открытых глазах блеснул и тут же погас живой огонек. Не трогаясь с места, он молчал и ничего не выражающим взглядом смотрел на блондина.
— Да ты что, не узнаешь? Корякин я. Коряка! — еще сильнее гаркнул раненый и слегка ударил Чубасова по плечу.
Чубасов был единственным в полку, кто мог мериться силой с Корякиным, штурманом другого экипажа. Но на этот раз больно поморщился и, качнувшись, едва не упал.
— Извини, брат, — сказал Корякин, — не учел.
На этот раз так и не узнал Чубасов своего однополчанина...
Спустя неделю Корякин с другом, по совету врача, навестили Чубасова в его палате. Одетый в халат, он полулежал на подушках, свесив с кровати ноги в шлепанцах. С худого, тщательно выбритого лица смотрели усталью глаза.
— Я рад видеть тебя!— подходя и протягивая руку, шумел Корякин.
Чубасов вслушивался в его голос и болезненно приподнимался с подушек. С трудом сел. Он чувствовал, как одновременно с болью в голову входил противный звон, и он отмахивался от него, словно отгонял комаров. А потом ему показалось, что это надсадно гудят моторы. Чубасов, морщась от боли, глянул в сторону окна в надежде увидеть летящие в небе самолеты. Когда боль и звон поутихли, перед ним, как из густого тумана, возник Корякин. Чубасов подал ему руку.
— А это Анораз — радист, вместо Серкова,— представил штурман своего друга.
— Серков,— просто повторил Чубасов и опять почувствовал, как наполнялась, будто расплавленным свинцом, болью голова.
Анораз, пожав его тяжелую, вялую руку, сказал:
— Мы будем стоять, меньше места займем,— и прислонился спиной к стене. А Корякин продолжал:
— Погиб Серков... Пожалуй, в ту же ночь, над целью...
Чубасов медленно и бессознательно проговорил:
— Ночь? Цель? — и умолк, насупясь.
— Убей меня гром, в полку не поверят! — грохотал Корякин.— Да, да, не поверят, что ты живой. Ведь от самолета одни клочки остались. А от экипажа — совсем ничего. Каждый кустик обшарили, а такую живую деталь, как ты, не обнаружили.
Чубасов не мог понять того, о чем ему говорил Корякин. Мучительно соображая и глядя на него, спросил:
— А что случилось?
Корякин выпалил, как выстрелил:
— Как «что»? Факелом упали, вот что!
Чубасов почувствовал, что горячая боль в голове со звоном и гулом почти совсем исчезли, на смену им стала робко пробиваться память.
— Как упали?
— А как падают: трах-бах! Факел до неба, и хоронить нечего. «Мессер»-охотник срезал. Правда, и сам не ушел.
Чубасов от этих слов нервно заерзал на кровати. Корякин заметил, как на его правом виске набухла голубоватая под бледной кожей жилка и на ней энергичными толчками забилась кровь. Чубасова точно опахнуло свежим ветерком, лицо его покрылось испариной. Он медленно поднялся, но тут же обессиленно опустился на место.
Корякин догадался: к Чубасову вернулась память. И Чубасов это понял. Да, был в том полете, сидел рядом с командиром. Гудели моторы, и вдруг... сильная встряска и мигающий красный огонек — сигнал отсутствия масла в моторе. Потом новый удар и крик штурмана: «Горим!»
Чубасов некоторое время сидел неподвижно. Корякин следил за его выражением лица, видел, как оно потемнело, стало непроницаемым, как грустный, словно виноватый взгляд его глаз спрятался в крутых надбровьях, а сквозь марлевую наклейку из раны на лбу, где еще не хватало доброго лоскута живой ткани, выступила сукровица.
Анораз поспешил за медсестрой, а Корякин помог Чубасову лечь. Снизу вверх он смотрел на Корякина уже осмысленным взглядом. И когда сестра отстраняла штурмана от койки, Чубасов слабо пожал ему руку и тихо вымолвил:
— Спасибо, Сашок!
Понравилась статья? Подпишись на канал!