В "Правде» напечатано стихотворение Константина Симонова «Жди меня!». И теперь во всех окопах и блиндажах твердят его вслух. Заучивают наизусть. Переписывают в блокноты. Шлют во фронтовых треугольничках своим женам, невестам, матерям:
— Жди меня, и я вернусь!
Слова стихотворения звучат как заклинание. Как ворожба. Великая магическая сила в них. Страстная надежда. Неизбывная вера в счастливую звезду.
Летчики выводят на фюзеляжах своих «ястребков»:
— Жди меня, и я вернусь!
Танкисты пишут на броне своих машин:
— Жди меня, и я вернусь!
Горячий, идущий от сердца призыв. Слова любви и нежной ласки.
— Жди меня, и я вернусь! Только очень жди. Жди, когда наводят грусть желтые дожди!
Дожди, дожди, на всем фронте от Ильменя до Ладоги. Мокрое, холодное ненастье. Непроглядность без конца и края. Болотистая земля, усеянная опавшей листвой, пересытилась влагой, а с неба льет и льет. В каждой ямке, в колеях, в глубоких вдавлинах танковых траков стынет вода, цветом напоминающая расплавленное олово. Сквозь дождевую сетку, как сквозь марлю, едва проступают купы орешника и поникших берез. Мокро, слякотно в окопах. Слякотно в сапогах. Набухшие шинели словно из чугуна. Промозглые, слезящиеся стены блиндажей. Нудьга на сердце как соль на ране, а дождь не унимается. Шелестит в пожухлой листве. Шепчет, шепелявит, творя бесконечную осеннюю сказку.
Редко в какой день образуются промоины в небе. Дождь вроде стихает. Выше становится лес. Светлее. Краше. Блестят на паутине, на кончиках хвои крохотные алмазики. Золотятся не успевшие облететь листья кленов. Тихонько тенькают синички, шелушат репейник красногрудые снегири. И только-только возрадуешься, воспрянешь духом, серое сукно вновь заволакивает небесную сферу. День, и без того неяркий, заметно меркнет. Как тут не вспомнить о семейном уюте, о далеком домашнем очаге, о ласковом прикосновении женской руки.
Пожилой солдат, в гремящей плащ-палатке поверх шинели, кулем вваливается в редакционный блиндаж. Просит вчерашнюю «Комсомолку».
— Статейка там интересующая есть.
Конфузливо моргает белесыми веками простодушных глаз.
— Очень интересующая, значит, статейка. Почитать бы.
Был этот солдат не первым у нас, и мы знали, о какой статейке речь. «Комсомольская правда» писала о солдатках. О верных и неверных женах солдатских. О тех, которые помнят и ждут. И тех, которые, грубо говоря, погуливают. Владимир Кодеров отодвигает свою работу, спрашивает участливо:
— Изменяет?
— Есть такие сведения, — глубоко, со всхлипом вздыхает солдат, — сестра сообчает.
— Не верь, — обеими руками машет Кодеров, — не верь, дорогой друг.
— Так сестра же.
— А ты все одно не верь. Пять смертных грехов значится у человека: алчность, зазнайство, зависть, подозрительность и гнев. Грешен, дружище, и ты. Грешен, по крайней мере, двумя грехами. Заподозрил свою жену по наущению сестры, и разгневался. А сестры, они известно какие. Хлебом не корми, дай только пошпионить за женой брата. Он, мол, жизню свою кладет там, а я тут его семейные интересы блюду. Так, что ль?
Делает многозначительную паузу. Понижает голос:
— За собой бы доглядела. Поссорились, потому и строчит. Понапрасну душу солдатскую растравляет.
Насупившись, солдат отрицательно мотает головой:
— Родная душа напраснину не станет плести.
— А жена, по-твоему, чужая душа, — перебивает его Кодеров, — да ты садись, располагайся рядком. Покалякаем ладком. Статейку почитаем. Потолкуем, обсудим со всех сторон.
Встревоженный недоброй вестью солдат и литсотрудник «дивизионки», бывший учитель русского языка и литературы, примостились на земляном выступе. Беседуют вполголоса, чтоб не мешать другим. Свирепо курят махру. Замолкают на минуту, другую. Тщательно сворачивают новые цигарки. Снова ведут разговор. Ноет сердце солдатское. Не покидает душу тоска. Как бороться с танками, ходить в разведку, в атаку, как защищаться от артогня, до тонкости знает солдат. А как защититься от несчастья семейного, то ему неведомо.
Бушует «буржуйка» в углу. Источают молочно-белый, пенистый сок березовые чурки. Шипят, постреливают. Солдат механически наблюдает за веселым огнем. На обветренных губах его жалкая, обиженная усмешка. Тяжко солдату. Пусть бы рубануло осколком по телу. Рану вылечат. А как лечить рану душевную. Чем утишить ее острую боль?
— Главное на фронте, — настойчиво убеждает Кочеров, — самое наиглавнейшее — не вешать нос. Страхи, опасения, предположения и прочее другое — все побоку. Ты — солдат. Сам понимаешь, какой из тебя вояка, если голова дурными думками забита.
— Понимаю, — горько улыбаясь, тянет солдат, — неужели без понятия я.
— А то, что настрочила тебе сестрица, — подхватывает Кочеров, — то еще совсем не фактический факт. Давай почитаем письмо твоей матери. Сличим, прикинем в уме. Вот гляди, черным по белому хвалит свою невестку свекровь. И добрая, и работящая, и дети у нее ухожены.
И снова толкует Кочеров про наших солдатских жен. Про долготерпение их, про то, какие нечеловеческие тяготы приходится им переживать.
— Нам, спору нет, не сладко. А им, думаешь, слаще. Мужской труд выполнять приходится. А одиночество? А «похоронки»? Можешь представить, что это такое?
— Не дай господь!
А Кочеров распаляется:
— Ты газеты читаешь, беседы политрука слушаешь? Тыл работает для фронта, для нашей победы. А тыл — почти одни женщины. Они у мартенов. На тракторах. Даже в шахтах. По две нормы каждый день. Одну — за себя. Другую — за тебя, солдат.
Легонько трогает его за рукав:
— Жена твоя, думаю, не отсиживается дома.
— На заводе она. Снарядные стаканы точит.
— Другого я и не предполагал, — обрадованно восклицает Кочеров, — поверь, некогда ей шуры-муры разводить. Весь день на производстве. Вечером в очереди за продуктами постоять. Придет домой, детишек надо накормить, помыть, обстирать, матери твоей в чем помочь. У тебя сколько детишек?
— Трое. Мальчонка в первый класс ходит, да еще пятилетний, да девчонка трех лет.
— Забот, в общем, достаточно. А если выберется кинокартину посмотреть, отвлечься на часок, что плохого? Никакой измены я тут не углядываю.
Мало-помалу солдат приободряется. Веселеет. Мягчеет душа его. Расправляются морщины.
— Может, и в самом деле набрехала сестрица.
Затягивается до самых печенок зеленой махрой. Угрюмо
сопит. Решительно прижимает огонь самокрутки загрубелыми пальцами:
— Может, и в самом деле ничего не случилось.
Привычным жестом закидывает за спину автомат, дулом книзу. Нахлобучивает ушанку и, гремя плащ-палаткой, толкает дверь. Володя Кочеров долгим взглядом провожает посетителя. Пересаживается к столу. Надо приняться за прерванную работу. Но она совсем не идет на ум. В голове вертятся слова из священного писания:
— Кому повем печаль моя. Кого призову ко рыданию.
Молоденькая учительница, невеста его нареченная, безутешно заливалась слезами на Володином плече. Клялась в верности до гробовой доски. До сырой могилы! Частые письма ее были полны нежности, ласки и горячей любви. Писала, что плачет по ночам. Тоскует, ждет, ждет, ждет, несмотря на злые «желтые дожди».
И, вдруг, черная, беспросветная ночь средь бела дня.
«Володя, милый! Тряпка времени стирает красоту и молодость с моего девичьего лица. Не стану дольше лгать и притворяться. Сообщаю истинную правду. Наконец и мне подвернулся шанс быть немного счастливой. В Доме культуры я познакомилась с молодым офицером из военкомата...»
Действительно, кому почем печаль моя!
Понравилась статья? Ставь лайк и подпишись на канал!