Культуролог Оксана Мороз — о том, как россияне переживают трагедию.
Чудовищный пожар в кемеровском торговом центре «Зимняя вишня» потряс Россию. Именно сейчас – в терапевтических и не только целях – многие анализируют и проговаривают произошедшее. Чем реакция пользователей соцсетей на кемеровскую трагедию отличается от реакции на другие катастрофы, в чем значение самоорганизации людей после таких событий – обо всем этом Republic побеседовал с культурологом, доцентом МВШСЭН и РАНХиГС и академическим директором Научного бюро цифровых гуманитарных исследований CultLook Оксаной Мороз. В сфере интересов исследовательницы – культурные практики цифровой среды.
– Такое ощущение, что скорбь в соцсетях по погибшим в Кемерове длится дольше, чем обычно во время трагических событий.
– Интенсивность проявления эмоций сейчас явно сильнее – это связано с продолжительностью трагедии, с тем, что власть довольно долго приступала к обсуждению причин, следствий, к разработке каких-то мер. Пока этой реакции не было, разгневанные и одновременно испуганные люди в соцсетях в меру своих сил, способности к поиску информации и фактчекингу обсуждали положение вещей. Так что продолжительность обсуждения, иногда переходящего в истерику и панику, – следствие неинформированности граждан, запаздывания официальной реакции и, конечно, того, что жертвами стали дети.
Граждане, согласно официальной статистике, проголосовавшие в большинстве случаев за действующую власть, в обычных условиях редко идут на прямой и по-настоящему массовый конфликт с ее представителями, предпочитают позицию наблюдателей. Как показывает эта трагедия, активно выступать против, требовать справедливости (заметим – в данном случае скорее справедливости, чем законности!) люди начинают, когда страдает что-то фундаментально ценное, например, здоровье детей – тех, кто в логике «традиционных ценностей» требует максимальной защиты и бережного обращения. Гибель детей – это крах не только обещаний, данных властью в прошлом, не только настоящего конкретных семей, но и будущего всего общества, которое не умеет заботиться о себе. И диссонанс между страхами граждан, и людей власти особенно заметен в высказывании Путина о демографии («Мы говорим о демографии и теряем столько людей. Из-за чего? Из-за преступной халатности, из-за разгильдяйства»). То, что для власти оказывается потерей количественной, для граждан, конечно же, невосполнимая качественная утрата. Для государства дети, как бы цинично ни звучало, оказываются не просто невинными агнцами – таковыми их могут считать граждане, видящие в них жертв преступной небрежности, заложников системы. Для машины государства они основа строительства мощной державы. Между тем эта держава, отказавшись по факту от статуса социального государства, оценивает их значимость (как и значимость любых других людей) по старому доброму принципу «бабы еще нарожают».
Кроме того, налицо феномен сочетанной травмы. Только за последние несколько недель в СМИ появилось много историй, где пострадали дети (Волоколамск, детдом в Челябинской области), а виновные остались безнаказанными.
– Вы писали про самоорганизацию людей после подобных происшествий – например, после теракта в метро Санкт-Петербурга. В этот раз люди вышли на Пушкинскую площадь почтить память погибших, подобные акции прошли в других городах – это нечто подобное?
– Это другой тип практик самоорганизации. В Санкт-Петербурге люди пытались разрешить посткатастрофическую ситуацию, помогая друг другу. Здесь же не очень понятно, как помочь тем, кто уже потерял детей в этом жутком пожаре и сам чудом спасся. Принимать участие в спасательных работах на пепелище просто невозможно. Помогать родителям пострадавших также сложно – там работают специально подготовленные медики, психологи. Остается самоорганизация в виде активного сострадания. Это еще не коллективная всепоглощающая скорбь (и это большой вопрос, нужна ли она вообще), но умение сообща хоть как-то реагировать на свое и чужое горе.
Крайне важно, что кемеровская трагедия волнует людей в разных городах страны – в Москве, Санкт-Петербурге, Екатеринбурге, Чите, Новосибирске, Самаре – и за ее пределами. Это гражданская солидарность, не связанная с решениями властных органов, скорее даже альтернатива официальным ритуалам траура. Я даже встречала недовольство тем, что мэрия Москвы организовала в день стихийной акции памяти (состоялась на Пушкинской площади 27 марта) свое мероприятие. Было ощущение, что власть крадет повестку, пытается присвоить себе те проявления эмпатии, на которые люди способны и без нее. Вообще, это очень важный жест: если мы считаем, что государство не справляется со своими социальными функциями и именно поэтому гибнут люди, то одну из функций властного агента – проявление скорби, объявление всеобщего траура – мы в состоянии взять на себя сами. Мы в состоянии самоорганизоваться и заявить, что мы чувствуем.
– Зависит ли это от уровня развития соцсетей? В Беслане погибли дети, но страна тогда смотрела телевизор и читала газеты – никаких соцсетей не было.
– С одной стороны, да, это связано с развитием цифровой культуры вообще. С другой стороны, сравнение не очень оправдано: в обоих случаях пострадали дети, но в Северной Осетии случился теракт, а в Кемерове сошлись вместе халатность, коррупционные схемы, разгильдяйство и неумение/нежелание нести ответственность, общая неподготовленность (и посетителей ТЦ, и его сотрудников) к аварийным и экстренным ситуациям. Кроме того, постфактум сказалась центрированность политического аппарата на политической повестке, а не на реальных эффектах управления. Когда люди выходят на акции памяти, они поддерживают пострадавших. Но не от внешнего врага, а от какой-то платоновской общей неустроенности жизни. В общем-то сейчас в воздухе разлито ощущение ужаса не только от конкретной ситуации, но, увы, и от обыденности нарушений, приведших к катастрофе. Почти каждый, кто пожелал высказаться по поводу Кемерова, пишет: мы все можем оказаться в аналогичной ситуации, мы все живем в абсолютно небезопасных пространствах, мы существуем в обществе, где нарушение правил, обход законов, серые схемы «решения вопросов» не считаются чем-то недопустимым. Люди сокрушаются по сложившемуся статус-кво, зная, что каждый – потенциальный пострадавший.
– На этот раз довольно много времени прошло до официального объявления всероссийского траура. Почему эта формальность оказалась так нужна?
– Объявление траура – демонстрация отношения государства как поддерживающей структуры к людям, для которых оно существует. Это артикуляция условного согласия между всеми людьми: да, произошла трагедия, фундаментальная для нас как гражданской нации. Мы все понимаем и принимаем ее ужас, мы согласны с тем, что это – объединяющая нас боль, мы все пытаемся в меру своих способностей что-то с этой болью сделать – сжиться, преодолеть, проработать. В этом мы солидарны. Отменяются концерты, снимаются развлекательные передачи с телеэфира и так далее – наступает пауза в рекреации.
Кроме того, в какой-то степени траур – дидактический ритуал. Даже те люди, которые не могут демонстрировать настоящее сожаление (это довольно обычная история – далеко ведь не все искренне переживают чужие горести), вынуждены примиряться с паузой и соглашаться с тем, что раз мы некое единое сообщество, то должны как минимум уважительно относиться к переживаниям других. Это очень важно для строительства сообщества: не важно, скорбишь ты или нет, ты должен уважать идентичность другого. Если в какой-то момент эта идентичность связана с ощущением утраты, травмы, трагической нехватки – значит, и это требует понимания.
Тот факт, что люди объявили об организации своих мемориальных мероприятий, означает, что они как минимум в радикальный момент беды готовы к низовому, grassroots - отвоевыванию у централизованных властных агентов права на коллективные события, гражданские акты строительства сообществ. Ведь принято считать, что государство может запускать какие-то социально тотальные акты, а тут именно общество говорит: нам не нужен посредник, не нужна государственная институционализация скорби и траура, мы вот прямо сейчас отыскиваем в себе предельно общую гражданственность. С точки зрения развития политических и культурных механизмов, это очень красивая история. Другое дело, что она не очень жизнеспособна, поскольку за стихийной самоорганизацией должна следовать какая-то институциализация. И устойчивые формы она принимает не столько как реакция на радикальные сломы нормального течения жизни, а как длительная трансформация технологий и практик принятия любых – в том числе самых обыденных – решений.
– Зависит ли то, как мы скорбим и обсуждаем трагедию, от того, теракт это или техногенная или стихийная катастрофа?