В возрастных пределах между девятью и четырнадцатью годами встречаются девочки, которые для некоторых очарованных странников, вдвое или во много раз старше них, обнаруживают истинную свою сущность – сущность не человеческую, а нимфическую (т.е. демонскую); и этих маленьких избранниц я предлагаю именовать так: нимфетки.
В. Набоков
Серов как никто умел видеть постоянное – те черты, которые неизменны и характерны для данного человека или предмета. Он умел фиксировать эти черточки, причем умел делать это в нужный момент – тогда, когда эти черты явлены с максимальной силой, в самом что называется соку. «Девочка с персиками» — это самый сок. На этой картине мы видим Веру Мамонтову такой, какой она была всегда, и такой, какой она не была никогда, если не считать тот самый миг, в который застал ее художник. Вера была хорошей знакомой Серова и даже дальней родственницей, он видел ее много раз на протяжении многих лет, он мог бы нарисовать сотни ее портретов, и везде это была бы она: Вера Мамонтова, черноглазая шатенка с бровями-черкешенками и с пухленькими ручками. Но он сделал это лишь раз – ровно тогда, когда она воплощала в себе свое природное предназначение. Каково оно? С картины на нас смотрит даже не девочка, а персик: наливное круглое личико, бархатный румянец, девичий пушок на щеках. Но это лишь на первый взгляд. Вера не такая маленькая, как может показаться: к моменту завершения портрета ей без месяца 12. Девочка созрела. И эта спелая невинность, это вино 12-летней выдержки уже готово забродить. Как импрессионист Серов чрезвычайно чуток к мимолетностям и тем летучим впечатлениям, которые они несут в себе, и именно этот момент первого созревания интересует Серова.
12 лет – это ведь возраст Лолиты, самый ее расцвет. «Девочка с персиками» — это портрет нимфетки, создавая который, Серов на какой-то миг узрел мир глазами Гумберта Гумберта, стал на миг очарованным странником: спелый персик, он еще не тронут, но уже сорван с дерева и положен на брачное ложе стола. Попав в натюрморт, персик перестал быть плодом, теперь это десерт, продукт питания, так любимый Гумбертом. Персик упоминается в «Лолите» пять раз и неизменно связан с девичьими прелестями. Впервые мы сталкиваемся с этим фруктом еще до Лолиты, при первой встрече с Валерией, будущей женой Гумберта. Мы узнаем, что она учится рисованию и по модному поветрию изображает «не обычные для начинающих художниц персики», а кубистический портрет Гумберта. Позже нашим очам явлен «персиковый пушок вдоль вогнутого позвоночника», конечно, Лолитиного. Еще позже, когда Лолита уже принадлежит Гумберту, персик служит метафорой куда более интимной: «моя вульгарная красотка… вылезла из автомобиля в шелест моросящего дождя и рывком детской ручки оправила платье, застрявшее между щечками персика». Позже персики деловито сопровождают рассказ Лолиты о ее падении: «Она рассказала мне, как ее совратили. Мы поедали в постели пресно-мучнистые бананы, подбитые персики да весьма вкусные картофельные чипсы». Наконец, персик понадобился Набокову для описания заката, после чего исчез из «исповеди белого вдовца» навсегда: «За обработанной равниной, за игрушечными кровлями медлила поволока никому ненужной красоты там, где садилось солнце в платиновом мареве, и теплый оттенок, напоминавший очищенный персик, расходился по верхнему краю плоского сизого облака, сливающегося с далекой романтической дымкой». У Набокова персик проходит все тот же ряд метаморфоз: от символа девичества (объект натюрморта) до метафоры потери невинности (подбитый плод). Известно, что персиковые деревья, плод которых мы видим на картине, были выращены Мамонтовыми в собственной оранжерее. Именно так – в тепличных условиях, особняком – желал вырастить свою Лолиту Гумберт. Вырастить, чтобы испить до дна. Это так: вино, набиравшее сок годы и месяцы, может быть выпито одним залпом. Грозным предзнаменованием этого служит нож на столе, так похожий на скальпель хирурга. Его лезвие делит надвое полотно стола и ход истории: персик лежит на столе, но вжик! – и он порезан, искромсан, очищен, выпотрошен и употреблен, от него осталась одна косточка.
Короткий миг между двумя этими превращениями смог запечатлеть Серов. Он нарисовал Веру только раз, однако благодаря Виктору Васнецову мы имеем возможность увидеть всю череду превращений. Тремя годами ранее «персиков» Васнецов рисует Веру в образе «Боярышни»: здесь мы видим только-только завязавшийся плод, рыхлый и сморщенный. Спустя девять лет после Серова Васнецов пишет уже взрослую Веру Саввишну на картине «Девушка с кленовой веткой». Здесь Вере почти столько же, сколько было Серову на момент «Персиков», — двадцать один. Это уже имаго – взрослая бабочка-капустница: бледная, худосочная, прекрасная, но не та. В руках у Веры все те же кленовые листья, но они не те. На полотне Серова они вызывают ощущение озорства и лихости, такие листья здорово пинать по сентябрьскому скверу. Легко представить, что именно этим и занималась Вера за секунду до того, как вбежать в столовую своего дома в Абрамцеве, где ее навеки пришпилили к холсту искусные пальцы живописца. Румянец, горящая мочка уха, растрепанные волосы, приподнятые крылья носа уличают ее в этом. У Васнецова кленовая ветвь скорее напоминает плющ на стене респектабельной alma mater. Васнецов нарисовал девочку и девушку, Серов – то, что между, то что объединяет и в то же время разъединяет две ипостаси женщины.
Нимфетка – это неполноценная бабочка: уже не яйцо, но еще полуфабрикат, пробник женщины, «девочка-подросток, по определению Владимира Шахиджаняна, с явными признаками начавшегося полового созревания». Нимфетка – это куколка, но именно из нее на свет появится бабочка. Без нимфетки не свершится великая метаморфоза. Именно для того и цвел персик, чтобы быть съеденным. Таково его предназначение, задуманное природой. Альтернатива – стать курагой. То есть быть все равно съеденной, но уже иссушенной и сморщенной. От природы не уйдешь. Так рисует свой шедевр Серов – вот девочка, а вот явные признаки созревания. И даже больше: «прозревший» Серов находит на своей картине место и Гумберту: ангелом-хранителем он выглядывает из-за правого плеча Веры, приняв обличье бывалого гренадера.
Солдат любви, покалеченный в любовных сражениях, и молодой художник, только открывающий глаза на мир, — что между ними общего? К моменту создания картины Серову 22, он вдвое старше своей модели. Его 22 – тоже самый сок, момент, когда мальчик уже готов стать мужем. Думает ли Серов о своей модели как о невесте? Мотив замужества вовсе не надуман. История искусства знает примеры подобных вовсе не платонических отношений: история Валентина и Веры во многом повторяет историю Софьи Фамусовой и Чацкого. Молодые люди росли вместе – в доме отца героини, где Ему частенько приходилось терпеть Ее проказы. Но, разменяв третий десяток, Он срывается за границу, год колесит по Италии и Вене, впечатляясь шедеврами Ренессанса. Проходит год, и вот он снова в родных пенатах, видит давнюю подругу:
Ах! Боже мой! ужли я здесь опять,
В Москве! у вас! да как же вас узнать!
Где время то? где возраст тот невинный,
Когда, бывало, в вечер длинный
Мы с вами явимся, исчезнем тут и там,
Играем и шумим по стульям и столам.
Персики – это еще и перси. Серов видит, что его маленькая Вера уже совсем не маленькая. Она переросла свой розовый «хитиновый» панцирь, но не спешит сбрасывать его:
Ну поцелуйте же, не ждали? говорите!
Что ж, ради? * Нет? В лицо мне посмотрите.
Удивлены? и только? вот прием!
Как будто не прошло недели;
Как будто бы вчера вдвоем
Мы мочи нет друг другу надоели;
Ни на волос любви! куда как хороши!
После заграницы, по признанию художника, его отличал «дурман в голове» и желание «писать только отрадное». Сквозь это дурман он пишет свою отраду, пока свежо, пока крупица времени проскальзывает из верхней чаши в нижнюю. (Иллюстрацию этого проскальзывания – песочные часы – Серов невольно запечатлел на заднем плане, подспудно «вписав» в резную спинку стула «жакоб», стоящего в дальней комнате). Время бежит: где сок, там и песок. Двадцать два – уже не мало, это возраст, о котором никогда не узнали Веневитинов и Галуа. Пик юности, о котором Маяковский, брызжа солнечным светом, написал: «иду красивый, двадцатидвухлетний».
Нежные!
Вы любовь на скрипки ложите.
Любовь на литавры ложит грубый.
А себя, как я, вывернуть не можете,
чтобы были одни сплошные губы!
Приходите учиться -
из гостиной батистовая,
чинная чиновница ангельской лиги.
И которая губы спокойно перелистывает,
как кухарка страницы поваренной книги.
Хотите -
буду от мяса бешеный
- и, как небо, меняя тона -
хотите -
буду безукоризненно нежный,
не мужчина, а — облако в штанах!
И все-таки Серов другой. Если Маяковский и Гумберт «ложили» любовь на литавры, то Серов, определенно, на скрипки. Художник был безукоризнен и нежен, когда писал этот портрет, он не был Гумбертом. «Гумбертов» взгляд на Веру – минутное озарение, оно удивительно для самого Серова, потому что в действительности он не таков, а вот «облако в штанах» это как раз про него. «Облако в штанах» звучит как диагноз сексолога, диагноз, незнакомый «мясоедам» Маяковскому и Гумберту. Впрочем, не будем дискредитировать Серова. В конце концов, он утонченный художник, голубая кровь, а модель – его родственница. Возможно, он и ощущал в себе мужа, но творец взял верх. «Всё, чего я добивался, — вспоминает Серов, — это свежести, той особенной свежести, которую всегда чувствуешь в натуре и не видишь в картинах». В погоне за свежестью Серов рисовал Мамонтову больше месяца – срок, за который всякий персик уже высохнет: «Писал я больше месяца и измучил её, бедную, до смерти, уж очень хотелось сохранить свежесть живописи при полной законченности, — вот как у старых мастеров». Серов хотел ощущать себя старым мастером, и он добился своего. Сотворил свой шедевр.
В китайской мифологии персик обладает даром хранить бессмертие. Таким же чудодейственным даром обладает живопись. Серов не дал Вере «плюхнуться, как налитой соком плод» по выражению того же Гумберта. Серов не сделал то, что сделал проклявший себя Гумберт, не лишил свою отраду детства. Благодаря Серову Вера Мамонтова не умерла в 32 года от пневмонии. Для нас она вечно юна. Остановись, мгновенье, ты прекрасно!
Больше статей в нашем telegram канале Non-stop fiction