Как всякая маленькая девочка, я очень гордилась своим отцом. Он был самый сильный и самый большой. С сессии (он учился на техника лесного хозяйства заочно) он привез маме грязную рубаху, испачканную зеленой травой. Оказалось, он завалил там весь курс, поборол на зеленой траве. Трава не отстирывалась и мама причитала.
- Променял вас папка на Сессию, - говорила соседка моей младшей сестре Иринке. Сестра не чуяла никакого каламбура и плакала. Зато отец привозил с сессии подарки – горбатого мишку и ружье-двустволку. Ну а что еще мог привезти дочкам мечтатель- охотник, новообращенный лесник.
Мы с сестрой вырвали привязанные намертво к леске затычки-патроны (что делало стрельбу из ружья безопасной), и, засовывая в дуло карандаши, стреляли в спичечный коробок! Все было по-настоящему.
Когда я была совсем маленькой, я целыми ночами заставляла отца рисовать на заказ. Отец отправлял маму спать и рисовал мне на огромном ватмане «слоника», «теперь зайчика», теперь лисичку, потом шла вся энциклопедия Брэма. И рисовал до утра, потому что доче не спалось.
Мы с мамой на печке, отец где-то на работе. Зима. Трещат дрова в печи, блики на стене и потолке. И я читаю наизусть Пушкина: «Ждет –пождёт с утра до ночи, смотрит в поле , инда очи заболели глядючи.»
Вот это «ждет-пождет» потом было всю жизнь. Мама ждала отца с пожара, с пасеки, с сенокоса, с открытия сезона охоты. С охоты – очень нервничала. Вроде интеллигентная женщина, а кудахтала, как баба:
- Напьются – перестреляют друг друга.
И выходила на дорогу, прислушиваясь к звуку ИЖа, отцовский мотоцикл стрекотал жизнерадостно и выше, чем мощные, но глуховатые деревенские уралы.
Отец познакомился с мамой в поселке, куда ее прислали по распределению из Воронежа как учительницу русского и литературы. Он был молотобойцем в настоящей кузне и выковывал ей подсвечники в форме розы, рогов или белогвардейского штыка. Мама, приезжая учителка, оттачивая филологическое мастерство, написала про отца заметку в газету «Советское село»: ударник и все дела. Отец ухаживал по-деревенски: ставил «стукачи» (это когда картофелину привязывали рядом с окном и, дергая за ниточку из засады, создавали пугающий стук в окно – Авт.). Девушка открывала шторку - а там никого! Только темнота!
Отец всю жизнь проработал лесником. Мы ехали туда, где была ему работа.
Сейчас нас бы назвали эко-защитниками, потому что мама-подруга лесника писала в газету статьи о том, что 10 отар овец-мериносов начисто вытаптывают лесную подстилку, уничтожая грибницы. И вообще народно-хозяйственная деятельность в таких масштабах – зло. И человек вообще нифига себе не царь природы.
Вы скажете, что на юге области среди бескрайней степи лесов-то раз-два и обчелся. Это так, поэтому все наши колки напречет и оттого ценнее. Они вправду кормили нас всю зиму. Из леса добывалось все: ягоды, грибы, березовый сок, березовые веники в баню, корм для кроликов.
Я уже молчу про то, что отец сдавал государству как лесник. Каждое лето мы заготавливали семена березы. Шелушили. Отец растягивал под деревом тент и тряс дерево. Мы перемалывали в руках сережки в труху. И колючие семена были в трусах, носках, носу. А потом мы всей семьей на мотоцикле (мы с сестрой в люльке) ехали домой. Иногда был ливень, мама закрывала нас пологом. До сих пор помню это ощущение: ты в домике, никакой беды никогда не приключится, потому что рядом родители.
Еще отец рубил талу. Гибкие ветви ивы. Во дворе стоял станок для вязания веников. Я тоже ему помогала. Надо было взять много веток, зажать в тиски нужный объем, и плоскогубцами закрутить вокруг талии проволоку. Вдоль заборов у нас лежали вязанки веников (по 10 штук). Чилига была грубее и такая метла служила дольше. Думаю, все восьмидесятые годы челябинские дворники мели улицы батиными мётлами.
Во дворе был большой красный щит, на нем (как в образцово-показательном хозяйстве) – штыковая лопата, топор, ведро с песком – весь инструмент для тушения пожара.
Отец каждую весну ездил «на посадки». Это такие лесозащитные полосы вдоль дорог. Их делали для защиты от ветра, чтобы не переметало дороги. И все эти полосы лесопосадок посадил отец. ( посадил на несколько поколений родственников вперед).
Выезжал « на пчел». Лесники перевозили временные государственные пасеки с донника на клевер, с клевера – на гречиху. Потом качали мёд. Оттуда отец привозил мед в сотах. Помню запах воска во рту и трехлитровые банки, в которых плавали пчелы.
Мне казалось, что отец красив как Хэмингуэй. Он всю жизнь носит бороду и усы. И когда в городской цирюльне парикмахер удивляется окладистости его бороды, батя объясняет, что никакой он не священнослужитель, а носит бороду из утилитарных соображений, чтобы было тепло. Не для красоты.
С охоты зимой он всегда приходил в белом инее, на бороде и усах висели сосульки. Он отрывал эти льдинки, и они брякали о рукомойник. А в сенцах лежала добыча – раскоряченный задубелый заяц. Мне всегда казалось, что заяц нереально длинный, как крокодил. Ну не такой мелкий, как кролики, которых мы тоже держали всю жизнь.
Мама, подруга охотника и лесника, однажды запретила бате эту забаву. Она увидела меня, четырехлетнюю соплю, в сенцах. Я гладила зайца по голове и говорила:
- Зайчик, вставай. Пошли!
Иногда батя хитрил. Чтобы не накручивать на лыжах сто верст, он надевал белый масс-халат (как в фильмах про войну разведчики – Авт.) и шел в ночь. На колхозный сеновал, за деревню. Туда стаями прибегали голодные зайцы. Отец возвращался с добычей. В деревне, знаете ли, иногда пропадает романтика, а надо просто пожрать.
Всю жизнь мы ждали отца из леса как дедмороза. И он всегда привозил букет земляники, либо собранную в кепку ягоду. Мы потрошили уставшего отца (особенно если с сенокоса) и в потной кепке, которая пахла его головой и ягодами, находили «гостинчик от лисички». И еще был мешочек с недоеденным крутым яйцом с крупицами махры от беломора и замоханное сало. И казалось, ничего вкуснее ты не ела потом в своей благоустроенной жизни.
А однажды отца уволили. Он очень сильно переживал. Все тогда пошло под откос, нищающая страна подъедала последнее, не берегла заповедное. Тогда на том берегу реки, в Казахстане целые поселки стояли без электричества, было темно, хоть глаз выколи, и народ вырубал лес подчистую, только чтобы отогреться.
Лес стал гореть часто, (как без хозяина-то), а отец вздыхать много. Перенес инсульт. Это сейчас я понимаю, что батя был главным печальником, ангелом-хранителем нашего, и без того маленького, леса. И мы до сих пор знаем самые укромные уголки и кулиги – самые классные поляны ягод и грибов. А я до сих пор для деревенских старух – лесникова дочка. И своим детям я бы желала именно такого детства, как у меня: чистого, заповедного, экологически-чистого. Но такого уже не продают. И таких «папок» не делают. Он научил меня любить людей, удивляться природе и черпать силы и вдохновение в лесу.
Взять, и как ноты с листа, узнать следы зверей на снегу, по цвету горизонта определить погоду, как Энтони Хопкинс посадить медведя гризли на рогатину – все это может мой отец.
Батя у меня и шукшинский герой и распутинская старуха в одном флаконе. В городе ему неуютно и тесно. У меня он включает себе один канал «Охота и рыбалка» и тихо грустит по деревне, воле и по маме.
Он всегда пригибает голову, когда заходит в лифт. Ему все еще кажется, что он большой и высокий. Как в молодости.
Папка обветшал и съежился, болеет. На приеме у кардиолога он объяснял характер сердечной боли:
- В городе больнее, потому что в деревне я могу остановиться, а тут мне приходится за дочкой поспевать. Бежать!
Папка, прости. Буду ходить медленно.
Фото Александра ФИРСОВА.