Главное — не сидеть на месте, каждый день вставать и хоть что-то делать, считает она
Автор: Елена ШАРОВА
Фото: Альберт ЗАГИРОВ
Любящие разложить все по полочкам ученые говорят: счастливая эпоха детства должна продолжаться до 11 лет. У Танечки Борминской детство оборвалось рано и страшно.
Счастливый поезд
В три с половиной года поезд увозил ее, маму и брата прочь от осажденного Ленинграда с любимой и знакомой по каждой выбоине на тротуаре улицы Мичурина. Танечка начинала свою жизнь там же, где обо-сновался Петр I, — на Мичурина стоял его первый в Петербурге скромный домик. Старший брат учился в школе, ныне ставшей знаменитым Нахимовским училищем.
Когда гремит гром — открываем зонтик, стало быть, гроза началась. Гром для Танечки — это летят немецкие самолеты. И еще мужчина — она не помнит его лица, но слышит голос, звучащий из рупора: «Снимите головные уборы!». И дети послушно стягивают панамки: истребители на бреющем летали над хлебными полями, где пытались скрыться выскочившие из вагонов беглецы, и стреляли по головам.
В общем-то, поезд — это было счастье. Семья Борминских попала туда только благодаря дяде, работавшему на эвакуировавшемся заводе. Он сумел вывезти не только свою семью, но и Танечку с семейством, ее тетю, свою племянницу — всех, кого смог.
Сначала Борминские поехали в Стерлитамак — там жила их родственница. Но там такую ораву никто не ждал: война, теснота, неразбериха, и семейство перебралось в Уфу. Собственно, никто не ждал и здесь, и Таня с мамой и братом расположились на вокзале, ожидая каких-то перемен в бродячей судьбе. Судьба буквально свалилась на голову в виде маминой сестры Мани. Она-то сразу осталась в Уфе и, будучи взрослой — аж девятнадцатилетней, получила ответственную должность: стала членом бригады, встречавшей и размещавшей эвакуированных. Борминские сидели на площади, в огромной толпе людей, все потерявших, но надеявшихся как-то приспособиться к этой новой, непонятной, чужой жизни в чужом городе. Маню со спасительным отрядом увидела глазастая Таня.
Собственно, о том, что на границе неспокойно, поговаривали давно, и не только поговаривали, но и готовились: в Черниковке были построены ТЭЦ, двухэтажные дома, была выбрана площадка для завода. В этих домах Танечка с семьей и прожила всю войну. Вопрос с жильем был решен, но одним жильем сыт не будешь. И мама, окончившая финансовый техникум и работавшая экономистом на заводе, стала искать, где бы приткнуться. А что ж? Знакомая, доктор наук, работала санитаркой — выбирать не приходилось. Мама была молодец, улыбается Татьяна Владимировна, она устроилась в столовую. Это, конечно, не значит, что семья в сытости и довольстве прожила военные годы, тащили как тогда, так и сейчас те, у кого совести не было и нет. Еще один эпизод из Танечкиного детства: мама стоит у балкона и смотрит на улицу, дочка рядом, дергает за платье: «Мам, я кушать хочу». Мама молчит. Таня обошла ее, подлезла к лицу поближе, а у мамы слезы текут и текут, текут и текут…
Страховой агент — человек свободный
Прошла, закончилась страшная война, Танечка выросла в красивую голубоглазую девушку, закипела мирная жизнь. Она поступила на заочный филологический в университет, подрабатывала на заводе сборщицей, там и с мужем будущим познакомилась. Образование у нас всегда, в общем-то, было полигоном для опытов. После десятого класса на очное отделение тогда не принимали: видимо, чтобы молодежь года два трудовые мозоли понабивала. Кстати, к этому времени относятся ее первые литературные опыты: Татьяна писала бодрые заметки в заводскую газету «Авангард».
А филологиней так и не стала — уехала, как декабристка, за мужем-энергетиком на Север, в Нефтеюганск. Филологическое образование, хотя и незаконченное, таки пригодилось: Татьяна стала собкором сургутской газеты с жизнерадостным названием «К победе коммунизма». Писала обо всем, что поручали: о производстве, о передовиках, об учительнице — женщине из Прибалтики, попавшей совсем девочкой в концлагерь, брошенной под танк и оставшейся хромой на всю жизнь.
А там приспело время мамой становиться. Рожать вернулись в Уфу. Сборщица, филолог, журналист вознамерилась устроиться на работу в школу, ан, не тут-то было: для этого тогда лет пять надо было ждать в очереди, и то не факт, что попадешь. Впрочем, физиков и математиков привечали — как и сейчас.
Татьяна была не из тех, кто ждет милости от судьбы. Устроилась работать страховым агентом, потом экономистом в тот же Госстрах. Окончила финансовый техникум. Страховой агент из нее получился первоклассный: будучи очень контактной по природе, суть «агентства» уловила точно: «Это прежде всего общение, умение поговорить и выслушать человека». А плюсов в этой профессии и не сосчитаешь: «Дети в школу пошли — я их туда провожу, они из школы — я домой пришла, встретила, накормила. Андрюша, старший, очень болезненный был. Врачи говорили — спать надо больше. Я его покормлю и рядом притулюсь, подремлю. Потом за дверь тихонько. С отчетом о работе надо было только по понедельникам и четвергам в конторе объявляться. И люди были другие. Вот спрашиваешь, не приставали ли? Да у нас в школе, если мальчишка граммов 20 выпьет, с ним танцевать никто не пойдет».
Берег турецкий, польский, пакистанский…
Пенсия пришлась на «веселые» 90-е. Муж — без работы, старший сын — тоже. Жена младшего в декрете: внук случился. Сам младший был при деле: работал на заводе «Дубитель». Зарплату, как помнят все пережившие этот бодрый период, давали натурой, обувью. А натуру надо было как-то продавать. Впрочем, тогда все продавали, кто что мог, вспоминает Татьяна Владимировна.
Она не сидела сложа руки: появилась новая профессия — челночник. И новоиспеченная пенсионерка, оглядев обширное бездоходное хозяйство, решила махнуть в Китай. Не тут-то было. Это была тогда самая блатная и желанная для челночников страна, тоннами выбрасывающая на рынок дешевые товары. Пришла в турагентство «Петушок» на автовокзале. В Китай ее не благословили, а вот в Турцию — хоть сегодня вечером. Паспорт заграничный имелся, позвонила мужу: привези продуктов на дорожку, и в тот же день укатила в заморские дали.
Поехала, как Колумб: ничего не зная, никогда ничего не продав в жизни, зато взгляд имея острый. Этот взгляд выхватил из челночной группы даму, года на два старше. Дама Борминскую не одобрила, проворчала: «О, никогда не спекулировала, на старости лет решилась. Я-то с семнадцати лет этим занимаюсь». Это она необдуманно сказала. Татьяна Владимировна ей на хвост и села. Приехали в Турцию. Дама — на фабрику, где кожаные вещи шьют, Борминская — за ней. Дама берет четыре-пять пальто, Татьяна Владимировна — одно. Дама — на фабрику, где куртки выпускают, берет много, Борминская — одну, дама — к дубленкам, и наш новобранец за ней.
Дама ученицу не гнала — Татьяна Владимировна, как партизанка, ее еще в поезде выручила. Когда все спали, бывалая челночница из хлеба серединку выковыряла, а внутрь доллары вложила. Таможня наша суровая знала, где искать: даже в ободках детских колясок валюту чуяла. Вывозить можно было только 500 «зеленых», а на остальные разрешение требовалось. Хлеб же на столе лежал. В Татьяне Владимировне, видимо, Ермолова до поры дремала. Она этот хлеб со стола убрала, да еще осерчавши: «Раскидали тут!» Дама-то поняла, что новобранец ее трюк видела, но не выдала.
Остаток невеликих средств истратила на материал для штор. В России он продавался на ура по цене в шесть раз больше турецкой.
Ну, а торговать уж мужиков на рынок отправила.
Так почелночила раз семь. Съездила в Польшу за посудой, шубами, там, кстати, нутрию обрабатывали первоклассно, в Пакистан — тоже за шубами, правда, они дрянными оказались. Зато рубашки мужские — первый сорт, чистый хлопок.
Ездила не только за вещами — за впечатлениями. Пакистан запомнился навсегда: по ночам на берег океана выползали огромные черепахи. И туристы — шашлыки делать. Татьяна Владимировна не растерялась, оседлала одну черепаху и въехала на ней верхом в Индийский океан.
Так-то семью одела, подкормила заморскими сладостями. «Помню, как перед Новым годом летела в самолете и держала в руках клубнику — для нас тогда клубника зимой была просто чудом», — вспоминает она.
Впрочем, воспоминания были не только приятные. Группа собралась уезжать из Стамбула. Татьяна Владимировна отправилась напоследок на рынок купить внуку конструктор Lego. Рассмотрела все, глаза опустила и замерла. Продавец переполошился: «Мадам, мадам!». А у мадам глаза полны слез. Там в лавке ордена наши продавали. «Это самое страшное — кровью своей торговали», — вспоминает спасенная блокадница.
Мадам вернулась в гостиницу, где праздновали день рождения одной из коллег, и сидит сама не своя. Отмечали по-европейски: фрукты и вино. А когда Татьяна Владимировна рассказала про лавочку с орденами, одна из девочек убежала куда-то, вернулась: «Все, по-европейски кончили отмечать, давайте по-русски». Поставила на стол водку, селедку порезала, колбасу, взяла шляпу, положила на стол, а в нее 30 долларов кинула — последние. Вторая — тоже сколько-то. Шляпу по кругу пустили. Ордена выкупили. «Я-то войну задела, а это все девчонки молоденькие, — вспоминает она. — Не ожидала...»
А в 77 лет пришло время рассказов. Начало, правда, было не самым лучшим: Татьяна Владимировна попала в больницу. За окном май, народ День Победы празднует. «Что уж меня подтолкнуло, и не вспомню, — рассказывает она. — Я взяла тетрадку, ручку, села в каком-то закутке в коридоре и сразу, на одном дыхании, написала «Жмых» (рассказ был напечатан в нашей газете — авт.). Сейчас к юбилею Борминской их набралось немало, и все автобиографичны, из жизни — тяжелой, счастливой, горестной, прекрасной. Впрочем, жизнь, как говорят, лучший сочинитель…
Опубликовано: 12.03.18 (21:21)