Александр Латкин о боязни страны раскрывать о себе правду.
Сенная, самая народная площадь Петербурга. Женщина неопределенного возраста монотонно повторяет: «Опрос, опрос! Кинем сто рублей на телефон!» Прохожие привычно обходят ее и идут дальше. Молодой гастарбайтер, услышав о столь щедром предложении, останавливается: «Меня спроси за сто рублей. Могу и на двести наговорить. Телефон мой запиши. И свой дай — познакомимся! Все про меня узнаешь!» Женщина устало машет на смуглого красавца рукой.
Московское модно ободранное кафе. За большим столом из грубых досок с одним чайником на всех компания из пяти человек обсуждает где найти деньги на проект. На робкое предложение самого молодого, но уже лысеющего юноши обратиться в какую-нибудь корпорацию, тридцатипятилетняя шумная дама отвечает: «В корпорациях свои социологи. Но они себя чувствуют артистами крепостного театра. Работают, но их результатов никто не видит. Даже прессе нельзя рассказывать. Их жизнь — сплошной психоанализ, они очень страдают!» «Да, — добавляет ее подруга. — Я общалась с (звучит название крупной российской интернет-компании). Обсуждали социальные аспекты их интернет-сервисов. И тут их крутой менеджер говорит — а я в браузере всю персонализацию отключаю. И я думаю — чувак, ты это продвигаешь клиентам, а сам?» «Нужно съездить в Тюмень. — мечтательно невпопад добавляет заросший не совсем молодой человек. — Там местные социологи делают очень интересный проект. К ним даже мои знакомые нео-марксисты из Флоренции собираются приехать». Сказочное слово «Флоренция» вызывает нездоровое возбуждение.
Все эти и многие другие социологи производят впечатление в лучшем случае лишних людей. Как часто мы отмахиваемся от уличных опросов, c каким раздражением бросаем телефонную трубку, услышав вопрос сотрудника социологической компании. Даже непонятно, как в стране проводятся социологические опросы, как можно верить их данным. Создаётся впечатление, что мы как нация не хотим про себя знать правду — видимо, мы столько гадостей слышали про себя от своих и чужих, что новой порции уже не вынесем. Возможно, по схожим причинам люди с советским опытом неохотно общаются с психологами — мы не хотим признаваться в неприятном.
Конечно профессиональные социологи знают о таких свойствах опрашиваемых — некоторые даже утверждают, что до 40% опросных анкет фальсифицируется, — и применяют разнообразные технологии для того чтобы узнать правду. Но наши граждане так привыкли жить во взаимном недоверии или даже во взаимной ненависти с собственным государством, что любой интерес к своей жизни воспринимают как насилие. А сотрудник находящейся в Москве социологической компании всегда будет восприниматься как представитель начальства, а соцопрос — как попытка начальства что-то выяснить. Поэтому люди и отвечают на опросы так как нужно, как учит их телевизор, как говорит непосредственный начальник, а в случае кризиса начинают вести себя неожиданно, этот кризис усиливая. Социологи даже придумали специальный термин — «социально приемлемый ответ» и отдельно изучают это явление. Мы как общество, как нация в XX веке так натерпелись от родного государства, что очень хорошо усвоили фразу из американских боевиков: «Всё, что вы скажете, может и будет использовано против вас». Поэтому при контакте с начальством наш гражданин предпочитает лишнего не говорить. Это у нас в крови — чем начальство реже нас видит, чем меньше про нас знает, тем лучше. В идеале — пусть начальство про нас совсем забудет.
Судя по всему, коммуникации с обществом нет на самых разных уровнях. Например, согласно недавнему опросу «Левада-центра», наши сограждане не верят рекламе. Однако ряд экспертов считает, что участники опросов хотят выглядеть умнее и не желают признаваться, что реклама манипулирует ими. Да и рекламы не становится меньше — если бы она не работала, то рекламодатели денег бы за нее не платили. Скорее всего, реклама действует, но люди говорят, что она бесполезна, и понять, врут они или самообманываются, невозможно. С другой стороны, известно многолетнее недовольство руководства ведущих телеканалов системой определения главного критерия их деятельности — рейтингов телевизионных передач. Если и эти показатели вычисляются неверно, то можно говорить о тотальном самообмане и рекламодателей. Более опасный пример самообмана касается будущего страны — ее молодежи. Большинство социологов много лет утверждало, что российские граждане в возрасте до 25 лет мало интересуются политикой. А потом школьники выходят на несанкционированный митинг в центре столицы. Таким же образом недовольство столичного «креативного класса», вылившееся в многотысячные митинги 2011-12 годов, большинство социологов не смогло увидеть. Поэтому мы как общество живем многолетними мифами. Например, считается, что наши нестоличные граждане ненавидят москвичей, но в душе они хрестоматийно кричат: «В Москву! В Москву!» Однако по данным фонда «Общественное мнение» в нелюбви к Москве признались только 19% опрошенных, а 77% немосквичей заявили, что переезжать в столицу не хотят. Правда, неостановимый рост населения Москвы говорит об обратном. И где здесь правда?
Правительство, пытаясь управлять экономикой, оперирует данными всероссийской переписи 2010 года. Но из моих многочисленных знакомых почти никто в ней не участвовал. В масштабах страны эта выборка ничтожна, но, возможно, таких ничтожных выборок много, и правительство почти ничего не знает о не любящих открывать дверь незнакомым людям жителях крупных городов — например, я, проживший без прописки в Москве 10 прекрасно-опасных и не всегда заметных государству лет, в петербургской квартире даже не стал устанавливать дверной звонок. Сколько таких как я — без дверных звонков?
О теневой экономике — иногда ее называют «гаражной» — мы знаем еще меньше. Например, по оценке Росстата по итогам 2016 года на темной стороне трудятся 15,4 млн человек, или 21,2% от общего количества занятых — это рекорд с 2006 года. Ряд экспертов говорит о совсем других цифрах — например, по оценкам РАНХиГС, в теневой рынок труда включены 30 млн граждан, из которых 21,7 млн имеют «неоформленные заработки» либо получают часть зарплаты в «конвертах». При этом, количество опрошенных, положительно относящихся к теневой экономике, сейчас активно растет. Очевидно, что поведение людей, занятых теневой деятельностью, определяется некими неофициальными правилами — их жизнь не описана, люди, живущие ею, могут иметь совершенно неожиданные взгляды на будущее России. Причем, распределение теневой экономической жизни по стране неравномерно — по данным Росстата наиболее развит неформальный сектор в южных регионах: в Краснодарском крае, Дагестане и Ростовской области. Как эти люди будут вести себя в условиях вполне возможного серьезного кризиса? Если они экономически независимы — не захотят ли они стать независимыми политически? Или захотят еще чего-то совсем неожиданного? Нет ответа на эти вопросы.
Нынешняя власть не представляет обществу концепцию будущего России — в лучшем случае ее обещания и программы похожи на рассуждения обо всем хорошем против всего плохого. Чаще всего власть хочет оставить все как есть. Но даже если власть захочет создать такую концепцию, написать ее невозможно — общество не знают о себе принципиальных вещей. В таких условиях будущее становится абсолютно неопределенным. При этом, многие социологи утверждают, что сейчас у наших сограждан желание стабильности начинает заменяться запросом на перемены. Например, опрос, проведенный «Левада-центром» в декабре 2016 года показал, что 53% населения страны хочет перемен, а лишь 35% считает, что все должно оставаться как есть. В социологической службе отмечают, что в зависимости от формулировок вопросов число сторонников перемен может достигать двух третей опрошенных. Судя по всему, впервые в постсоветской истории количество желающих перемен превзошло количество тех, кто выступает за стабильность. Но какие это перемены? Чего хочет общество?
Социологи честно говорят о том, что представления большинства населения страны о желаемом будущем весьма нечетки и даже противоречивы. При этом неожиданно оказалось, что желающих перемен больше среди бедных и пожилых слоев населения, чем в пресловутом молодящемся столичном «креативном классе», формально считающимся сейчас чуть ли не революционным. Наибольшая готовность к переменам — до 75% — наблюдается у сторонников КПРФ, но значит ли это, что они действительно хотят построения коммунизма или банально ностальгируют по временам своей молодости, готовы ли они, как оригинальные коммунисты, проливать свою и чужую кровь за идею? Нет четкой и однородной картины будущего и у более молодых и образованных людей, интересующихся политикой и готовых активно выражать свою гражданскую позицию.
Судя по всему, федеральная власть понимает остроту подобных проблем. Социологи признают, что главный их заказчик — власть разных уровней. Вполне возможно, сказывается память о последних советских годах — кажущаяся всесильной советская власть не знала что реально происходит. После ослабления центральной власти неожиданные проблемы вылезли наружу — например, национальное противостояние, доходившее до погромов: никто не мог предположить что такое в принципе возможно. Никто не знал что КПСС вызывает у людей такое презрение — невозможно представить в конце 1980-х годов соцопрос советских людей на подобные темы. Похоже, и нынешнее государство не задает людям главные вопросы. Да и формулировать эти главные вопросы некому — наша культурная элита вряд ли способна это сделать.
Получается, что единственный эффективный способ части общества заявить о своих особых интересах — это относительно массовый протест. Пенсионеры смогли остановить так называемую монетизацию льгот, бунт жителей моногородов заставил вмешаться высшее руководство страны. Митинги столичного креативного класса в 2011-12 годах были восприняты властью как желание жить «как в Европе» — власть ответила обновлением Парка Горького, велосипедными дорожками и бесплатным Wi-Fi. Но самый сильный во всех смыслах пример — Кавказ, сумевший силой оружия донести до федерального центра информацию о своих нуждах. В результате в центре Грозного выросли небоскребы, а например, Кострома — один из главных источников российской государственности — выглядит жалко. Особо прошу отметить, что эти мои строки не стоит расценивать как призыв к бунту костромичей или, что ещё кошмарнее, к строительству в центре чудесного русского города огромных стеклянных уродов. Но фактически кавказские войны были самым эффективным соцопросом в истории РФ — по его результатам федеральный центр до сих пор знает, что конкретной фокус-группе нужно платить много денег.
Лично мне кажется, что в таких условиях всеобщего недоверия самый эффективный соцопос это честные, прозрачные и — какие ещё в таких случаях принято употреблять эпитеты — выборы. В кабинке голосования в одиночестве человек чувствует, что начальство далеко, и способен быть откровенным. Одно дело отвечать на вопросы каких-то умников-москвичей, и другое дело — выбирать тех, кто будет твоим начальством. Под выборами здесь подразумевается, конечно, не только и не столько процесс свободного голосования и честного подсчета голосов — есть ощущение, что подсчет после 2011 года был относительно честным. Здесь речь идет о выборах как о разностороннем и долгосрочном общественном действии, в процессе которого определяются болевые точки общества и на основе этого знания формируются различные концепции будущего — именно они и должны конкурировать. Но граждане должны поверить, что они участвуют именно в выборах, а не в очередном соцопросе с лукавыми вопросами. Судя по тому, что явка на недавних муниципальных выборах в Москве была крайне низкой, большинство граждан эту социальную акцию выборами не сочло.
Мне кажется, что только на настоящих выборах можно выяснить каким сограждане хотят видеть наше государство — демократией или монархией, авторитаризмом или национальным государством, парламентской республикой или конфедерацией. А без ответа на этот вопрос говорить о будущем страны бессмысленно. Причем, этот вопрос должен быть задан очень доходчиво, поскольку у наших граждан мало политического опыта. Сформулировать главный вопрос в таком виде социологи не в состоянии — это могут сделать только политики, выступающие под понятными гражданам лозунгами.
Но, впрочем, мое одинокое личное желание мало что значит — с точки зрения социологии это слишком маленькая выборка: никого не интересует мнение людей без дверных звонков.
Существенно сокращенный вариант текста был опубликован в издании «Газета.Ру»
Первый русский поэт, знающий что такое EBITDA, напоминает: если вам понравилось или вы принципиально со мной не согласны — не забудьте подписаться на мой канал.
Читайте другие тексты Александра Латкина
Китайцев нужно срочно спасать от Достоевского
Через 50 лет о нас некому будет рассказать