Варфоломей Акиндинович

(Из воспоминаний советского подростка. Часть 3.)

Больше всего в школе я не любил физику. И причиной тому была училка, которая у нас ее вела – злобная истеричная тетка с неудавшейся личной жизнью. По-моему, у нее вообще никого не было – ни мужа, ни детей, ни одного близкого человека. Поэтому ей больше и не на кого было изливать свою желчь, кроме как на нас, своих учеников, чем она регулярно и пользовалась. Мы, конечно, платили ей той же монетой. Можете себе представить, какая у нее на уроках царила атмосфера. Если бы мне тогда кто-нибудь сказал, что во взрослой жизни я стану физиком, я бы плюнул ему в лицо и, вероятно, как следует еще бы и отдубасил, чтобы впредь неповадно было так издеваться над чужим несчастьем.

А вот в параллельном классе физику вел молодой, совсем недавно появившийся в нашей школе учитель, которого звали Варфоломей Акиндинович. И все, кто у него учился, отзывались о нем не иначе как с большим уважением. Только вот мне, конечно, от этого было ни холодно ни жарко; такой чужой удаче оставалось лишь молча завидовать.

Так вот слушайте, этот Варфоломей Акиндинович во внеклассное время вел физический кружок, куда можно было ходить всем желающим. Конечно меня туда никто силком бы не затащил. Чтобы по собственной воле ходить в школу после всех уроков – нашли дурака. Но как-то краем уха я случайно услышал, что он приносит с собой из дома изумительно вкусное песочное печенье и перед началом занятия приглашает всех попить с ним чай. У нас дома сладкого я почти никогда не видел, потому что бабушка на свою мизерную пенсию не могла себе позволить покупать нам с сестрой ничего лишнего. Поэтому я решил, что будет глупо с моей стороны, если я откажу себе в удовольствии задарма отведать вкусной домашней стряпни.

Дождавшись очередного раза, когда должен был проходить этот кружок, я отправился туда на разведку. Не то чтобы я так уж сильно рвался туда пойти, я лишь следовал своему железобетонному жизненному принципу – немедленно дергать за любую ниточку, самый кончик которой тебе ненавязчиво подсовывает Его Величество Случай, потому что никогда ведь заранее не известно, что вытянешь на ее конце, если только не зазеваешься и успеешь вовремя за нее ухватиться... И, надо сказать, впоследствии я еще не раз буду благодарить судьбу за этот ниспосланный мне свыше шанс, потому что это оказался как раз тот самый редкий случай, когда действительность многократно превосходит все твои даже, казалось бы, самые смелые ожидания…

Перед началом занятия Варфоломей Акиндинович занес в класс самовар, топившийся дровами, который он заранее вскипятил на нашем школьном дворе, и пригласил всех собравшихся к длинному лабораторному столу. Обычно во время уроков он был весь уставлен целой кучей совершенно бесполезных с моей точки зрения приборов, но в этот раз они все были сдвинуты в кучу ближе к краю, а на освободившемся месте расположились принадлежности для незатейливой чайной церемонии – бело-синий заварничек из расписного гжельского фарфора, железные кружки и то, ради чего я, собственно, сюда пришел, - пара больших тарелок со свежайшим песочным печеньем, источавшим столь дивный аромат, что мой рот тотчас наполнился обильной слюной.

Кроме меня в классе было еще человек восемь, в основном девчонки. Видно было, что ребята сюда пришли не в первый раз и хорошо друг друга знают, потому что все они между собой оживленно болтали. Я же нарочито держался независимо, потому что в душе презирал их всех как заучек. Кроме того, я сразу же набил свой рот печеньем, а с набитым ртом, как легко догадаться, много не поболтаешь.

Как только закончили пить чай, я хотел сразу потихоньку смыться, но не тут то было: Варфоломей Акиндинович уже встал подле доски и начал что-то рассказывать на тему занятия. Если бы я в этот момент встал и вышел, то, сами понимаете, это выглядело бы не очень красиво. Поэтому я остался сидеть за партой, но ничего при этом не слушал, думал о чем-то своем и тупо смотрел в стремительно темнеющее из-за наступающего раннего зимнего сумрака окно. Совсем скоро я уже мог в нем, как в зеркале, хорошо различать собственное отражение, которое с явным выражением досады взирало на мое вынужденное заточение в этой школьной темнице знаний. От нечего делать я принялся корчить ему различные умные рожи. Я то многозначительно морщил лоб, то выпучивал глаза, изображая из себя прилежного и старательного заучку. Но получалось у меня, как видно, не очень-то правдоподобно, потому что мое отражение явно прилагало недюжинные усилия, чтобы, глядя на мои ужимки, громко не прыснуть со смеху…

Примерно минут через сорок Варфоломей Акиндинович, наконец, объявил что сейчас будет небольшой перерыв, а после него начнется практическое занятие. Я, разумеется, оставаться на него не стал и чрезвычайно довольный собой отправился к себе во двор, где кипела совсем другая насыщенная интересными событиями жизнь, и где меня давно ждали в свой круг мои пацаны. Я, однако, про себя решил, что про печенье хвастать никому не буду: глупо себе же во вред разбрасываться такими тайными знаниями. Если начнут интересоваться, какого лешего я стал вдруг ходить на физический кружок, то в свое оправдание скажу, что клею на спор одну из тех ненормальных девчонок, которые вечно только там и тусуются, где обычному человеку со здоровой психикой и пяти минут не выдержать, чтобы не заснуть.

Итак, начиная с этого времени, я стал регулярно посещать занятия физического кружка по началу лишь с той единственной целью, чтобы попить там чай с вкусным печеньем и как можно быстрее после этого, соблюдя все необходимые приличия, смотать оттуда удочки. Последний пункт из этого списка удавалось осуществить далеко не всегда, поэтому волей-неволей приходилось вполуха слушать то, что увлеченно рассказывал, стоя у доски, Варфоломей Акиндинович. И – удивительное дело – скоро я начал получать удовольствие от этого процесса. По большому счету чихать я тогда хотел на все те знания, которыми он щедро с нами делился, но мне нравилось слышать звук его спокойного мягкого голоса и пребывать в той доброжелательной и уважительной атмосфере, которую он вокруг себя создавал.

Честно говоря, все это время я пребывал в полной уверенности, что этот праздник живота скоро для меня позорно закончится. «Несомненно, - думал я, - учитель рано или поздно укажет мне на дверь, либо предложит принять активное участие в занятиях кружка». Но к моему большому удивлению ничего такого не происходило. Варфоломей Акиндинович меня не трогал и даже, по-моему, ни разу не посмотрел в мою сторону. Да и все остальные старательно делали вид, что в упор меня не замечают, точно я для них – пустое место...

В конце концов такое мое унизительное положение стало меня сильно угнетать. Вы, может быть, на это скажете: «В чем, вообще, проблема, парень? Надоело выглядеть идиотом – отчаливай, да и дело с концом. Тебе за это потом только спасибо скажут…».

Если вы, действительно, так думаете, то вы еще не знаете моего второго железобетонного жизненного принципа, который гласит: «Если хочешь уходить, то делай это красиво; так, чтобы тебе потом самому не было за себя стыдно».

Весь вопрос стоял лишь в том, каким образом все это удачно провернуть на практике. Вот это, скажу я вам, была задачка. Это вам не банальные школьные задачки решать, где, в конце концов, правильный ответ можно тупо списать у соседа; а здесь списать не получится – нужно самому своей собственно головой думать. Поразмыслив над всем этим какое-то время, я нашел, наконец, отличное решение, которое меня полностью устраивало и ни перед кем не роняло мой авторитет. В моем воображении нарисовался примерно такой сценарий:

Задает, допустим, нам Варфоломей Акиндинович на практической части задачку, которая на самом деле не решаема, но он про это никому не говорит. Он страшно любил это делать, чтобы люди учились думать не по шаблону. Такие задачки он великолепно придумывал сам и заодно рассказывал нам захватывающие истории про великих ученых прошлого; многие из таких историй вполне себе тянули на захватывающий остросюжетный детектив. Когда я слушал очередную такую историю, то даже для меня физика переставала быть скучной и сухой наукой, а превращалась в настоящее поле боя, на котором непрерывно происходили захватывающие дух героические сражения, бессмертные подвиги и кровавые человеческие драмы… Наибольший интерес у всех вызывали задачи из серии «Вечный двигатель», где приводились модели «самодвижущихся» механизмов, придуманные в разные века, и нам нужно было разобраться, где в них нарушены известные нам законы физики. Учитывая то, что эти модели, порой, создавались выдающимися учеными и инженерами, найти ошибку в их рассуждениях было совсем не просто, да и, откровенно говоря, не очень то и хотелось…

Ну так вот, задает как будто бы Варфоломей Акиндинович нам одну из таких хитрых задач, и все сидят битый час без толку ломают над ней голову. К концу занятия все уже поднимают кверху лапки и говорят, что сдаются; и только один я продолжаю биться над решением и пишу что-то у себя в тетради. Варфоломею Акиндиновичу надоедает меня одного ждать, и тогда он подходит ко мне и говорит:

- Ну что, Данила-мастер, не выходит у тебя каменный цветок?

А у самого при этом рот до ушей.

А я на это ему говорю:

- Почему это не выходит? – и показываю тетрадку со своим уже почти готовым решением.

Ну, тут у него глаза, конечно, на лоб. Он смотрит на мои каракули и начинает искать, где я, значит, ошибся. Потом показывает мне на одно уравнение и говорит:

- А где же тут, дорогуша, в твоей системе третий закон Ньютона?

- А я, - говорю, - товарищ учитель, не нуждаюсь в этой гипотезе.

Он, конечно, возмущен до глубины души.

- Ты, - говорит, - кто такой, чтобы законы великого Ньютона опровергать. Они тысячу раз доказаны и теоретически и практически. Это, - говорит, - аксиома. И, кроме того, с какой это стати масса у тебя здесь получается отрицательная? – и он тыкает пальцем в выведенную только что лично мной математическую формулу.

А мне только того и надо, чтобы он так глупо попался в мою ловушку. Я тут же расправляю крылья и ставлю ему детский мат в три хода:

- А как же, - говорю, - насчет термодинамики, силы Лоренца и неинерциальных систем отсчета, где этот ваш пресловутый третий закон совершенно не работает. Что это у вас, физиков, за законы такие, которые тут действуют, тут не действуют. Между прочим, еще Дмитрий Иванович Менделеев писал, что законы природы исключений не терпят. А у вас что? Исключение на исключении. Как комсомолец, я ответственно заявляю, что такой подход является сугубо антинаучным и империалистическим, поскольку опирается на утверждения, сделанные буржуазными клерикальными учеными с единственной целью – затуманить мозги трудящимся. А масса у меня отрицательной получается из моей строгой математической формулы, которая полностью укладывается в марксистко-ленинское понимание диалектического учения о единстве и борьбе противоположностей. И это свое великое открытие я посвящаю родной школе. Пользуйтесь на здоровье и бесплатно. Мне для мировой науки ничего не жалко.

Все, конечно, смотрят на меня разинув рот. А с большим достоинством поднимаюсь со своего места и направляюсь к двери; а тетрадку с расчетами специально на парте им оставляю. Мол, изучайте на досуге, а я пока пошел. Скучно мне тут с вами…

Выразить не могу, как мне эта идея понравилась, чтобы всем этим заучкам нос утереть. Они, ведь, все там думают, что я на то только и способен, что чай с печеньем пить. А я однажды вдруг – бац! – и выдам что-нибудь этакое, до чего они сами в жизни не додумаются. Вот бы тогда на их лица посмотреть. И такой на меня азарт напал, что я дни и ночи стал за учебниками и задачниками проводить. Но только я про это никому не говорил, чтобы свою репутацию среди пацанов не испортить.

На кружке я теперь до конца стал сидеть и старался все записывать, чтобы дома потом еще раз проработать пройденный накануне материал. В классея я садился всегда позади всех, чтобы никто, не дай бог, не подумал, что я делом занимаюсь, а не ваньку валяю как обычно. Если же вдруг кто-то стоял возле меня, то я демонстративно рисовал всяких чертиков. Так что все пребывали в полной уверенности, что я прихожу только ради того, чтобы попить чаю с печеньем и потом до самого конца занятия не понятно ради чего тихо дрыхнуть или пинать балду на задней парте.

Всего за каких-то пару месяцев я уже так поднатаскался, что уверенно чувствовал себя на общем со всеми уровне. Оставалось лишь дождаться момента, чтобы эффектно появиться на сцене, ну и заодно сразу красиво отчалить. И вот такой долгожданный момент скоро настал. В один прекрасный день, когда мы, по нашему обыкновению, перед началом занятия пили душистый травяной чай с неизменным песочным печеньем, Варфоломей Акиндинович вдруг поднимается и делает объявление:

- Сегодня, ребята, у нас будет самостоятельная контрольная работа. Через месяц начнется районная олимпиада по физике. Тот или та из вас, кто лучше всех справится с заданием, поедет на олимпиаду. А за оставшееся до нее время я буду с этим человеком дополнительно еще заниматься.

Мы расселись по отдельным партам, и Варфоломей Акиндинович стал раздавать всем листочки с заданием. Когда очередь дошла до меня, некоторые заулыбались. Наверное думали, что я опять чертиков буду рисовать. Но злорадствовать времени не было, поэтому я сразу уткнулся в выданный мне листок, на котором было пятнадцать заданий. Некоторые задачки требовали исключительно хорошего владения школьной программой, а некоторые были позаковыристей и требовали не столько знания теории, сколько хорошего воображения и смекалки. Вместо того, чтобы сразу накинуться на них и решать все подряд, я сначала выработал для себя стратегию: отсортировал все задания по возрастанию уровня сложности и рассчитал примерное время, которое я могу себе позволить на решение каждой задачи. Начал я с тех, которые мне казались самыми простыми. После того, как они были мной решены, оказалось, что справился я с ними куда быстрее, чем рассчитывал. Появившийся у меня запас времени я снова распределил между оставшимися задачами. Когда осталось решить лишь самые сложные задания, я быстро подсчитал, что в положенное время со всеми ними никак не управлюсь. Поэтому, скрепя сердце, я вычеркнул для себя несколько самых сложных заданий и выделенное на них время поровну распределил на оставшиеся задачи. Еще до того, как прозвенел контрольный звонок на будильнике Варфоломея Акиндиновича, я доделал последнее из намеченных для себя задач, поднялся с места и первым положил свои подписанные листки с решениями на преподавательский стол. Теперь можно было вволю и позлорадствовать...

На прощание Варфоломей Акиндинович пообещал следующее собрание кружка целиком посвятить разбору каждой работы и подведению окончательных итогов, ну то есть назвать победителя, который поедет на районную олимпиаду. Я с нетерпением стал ждать этого дня. На первое место я особо не рассчитывал, поскольку не успел решить несколько сложных заданий, но надеялся, что окажусь где-нибудь в первой пятерке. Не зря же я столько времени и сил потратил на самостоятельные занятия предметом, который по началу не внушал мне ничего, кроме дикого отвращения.

И вот настал этот долгожданный день, который раз и навсегда изменил мою прежнюю жизнь. Стоял февраль. На улице трещал лютый мороз. После уроков я успел еще сбегать домой. Нужно было натаскать запас угля для нашей армейской чугунной буржуйки и воды из колодца. Колодец был не близко, поэтому ведра с водой приходилось носить на коромысле. Таскать воду на коромысле приходилось с раннего детства каждый день, и в жару и в самый лютый холод. Возможно благодаря именно этому у нас с сестрой на всю жизнь сохранилась прекрасная, можно сказать, королевская осанка…

Покончив с домашними делами и едва перекусив на скорую руку, я помчался назад в школу. Состояние у меня было взбудораженное. Трудно остаться равнодушным, когда наступает час, к которому ты упорно и напряженно готовился долгие месяцы. Нужно было еще продумать, как себя вести в тот момент, когда Варфоломей Акиндинович огласит итоги самостоятельной работы. Когда он на весь класс скажет, что я, Данила Ветров, правильно решил большинство задач, лица у всех, конечно, вытянутся и все головы тот час повернутся в мою сторону. А я демонстративно зевну и изображу на лице своем полнейшее равнодушие, мол, че там решать-то, было бы хоть, действительно, что-то сложное… Но как только началось занятие, я тут же напрочь забыл обо всех этих заготовленных мизансценах. Все-таки, в отличии от Нерона, артист из меня никудышный.

После обязательного чаепития Варфоломей Акиндинович приступил к разбору полетов; он по очереди брал листки с решениями каждого ученика и подробно разъяснял, где и какие ошибки были им допущены, а в каких случаях можно было бы сделать все проще и быстрее. Оказалось, что одна из девочек умудрилась правильно решить все те самые сложные творческие задания, которые я для себя сразу вычеркнул, чтобы не потратить на них целиком все оставшееся в моем распоряжении время. Варфоломей Акиндинович похвалил эту девочку, но сказал, что в целом результат его не устраивает, т.к. она из пятнадцати задач успела выполнить только эти три, и тот факт, что они были самыми сложными, на итоговую оценку кардинально повлиять не может, поскольку оценивается не только сложность задач, но и скорость, с которой ученик может справляться со всеми предложенными заданиями. Таким образом Варфоломей Акиндинович разбирал наши работы одну за одной, но до моей очередь дошла лишь в самом конце. Думаю, он специально так сделал.

- А вот, ребята, - сказал он, взяв, наконец, в руки подписанные мной листки, - работа вашего скромного и незаметного товарища, Данилы Ветрова, который показал наилучший результат – двенадцать правильно выполненных заданий из пятнадцати. И у меня нет ни одной существенной претензии к его решениям. Думаю, теперь именно ему надо настраиваться к предстоящей олимпиаде. Ты готов к бою, Данила?

Все ребята тотчас стали смотреть на меня. На их лицах читалось искреннее изумление и большая обида: «Где же это на белом свете справедливость, и как такое вообще возможно, чтобы этот оболтус, который почти целый год гонял лодыря вместо того, чтобы подобно нам, прилежным заучкам, дни и ночи напролет засыпать от скуки над умными книжками, сумел лучше всех справиться с такими сложными заданиями?».

Тут, конечно, был самый момент, чтобы насладиться на полную катушку всеобщим удивлением, изобразить из себя скучающего гения и красиво небрежной походкой покинуть сцену. Но ничего такого мне даже в голову не пришло. Момент, ради которого я жил все эти месяцы, был бездарно упущен. Я оказался не готов к такому повороту событий и совершенно растерялся. Еще бы тут не растеряться! Сделанное мне Варфоломеем Акиндиновичем невероятное предложение поехать от всей нашей школы на олимпиаду по физике застигло меня врасплох. «Неужели Вольф Мессинг был все-таки прав, и у меня действительно есть хорошо скрытые даже от меня самого способности к тому, чтобы совершить великое открытие и однажды проснуться всемирно известным ученым», - пронеслось в тот момент у меня в голове.

- Почему бы не попробовать, - только и смог в ответ на это предложение выдавить я из себя и – не бывалое дело – почувствовал, что краснею.

С этого дня, а если быть по-научному точным, с этого морозного зимнего вечера, началась моя новая жизнь. Кстати, я заметил, что все важные для меня события в жизни чаще всего происходят именно по вечерам, в этом коротком промежутке между днем и ночью. Может быть, это лишь случайное совпадение, я точно не знаю. Просто я привык замечать и не пропускать из виду малейшие детали по-настоящему важных событий, которые имеют непосредственное отношение к моей дальнейшей судьбе.

Самое интересное, что чисто внешне тот полный переворот, который случился в моем сознании никак себя не проявил. Для всех своих родных, друзей и знакомых я остался прежним Данькой с дворовой кличкой «Ветер», хулиганом, двоечником и сорвиголовой, за котором при всех его недостатках не страшно полезть в огонь и в воду. Впрочем, я какое-то время и сам толком не осознавал, что навсегда уже сошел с привычных рельсов и стремительно покатился по совсем новой для себя дороге.

Я знаю, что довольно сложно залезть в душу другого человека и понять, что там происходит. Все друг друга мерят на свой собственный аршин, исходя из собственного житейского опыта. И с этим ничего нельзя поделать. И вот если я скажу, что всю мою жизнь и восприятие мной всего окружающего изменила всего-то на всего доброта и тепло, которые исходили от моего нового школьного учителя, сможете ли вы мне поверить?

Еще с начала знакомства Варфоломей Акиндинович производил на меня очень хорошее впечатление, поскольку ни разу не покусился на мои внутренние границы. Это, впрочем, не ослабило моей привычной настороженности по отношению к нему как и всем прочим взрослым, которые в подавляющем большинстве своем меня лишь непрерывно шпеняли и пытались не мытьем, так катанием – извиняюсь за крепкое, но в данном случае единственно подходящее для описания всей сути происходящего определение – поставить раком на праведный путь. Но все мое недоверие окончательно испарилось, когда я начал приходить к нему домой, где мы с ним занимались подготовкой к предстоящей олимпиаде.

Варфоломей Акиндинович жил со своей семьей в одном из тех частных домовладений, которых было полным-полно в черте нашего города. Снаружи это был ничем не примечательный одноэтажный домик с небольшим участком и палисадом. Я не раз бывал в таких, когда заходил в гости к своим приятелям. Запах алкоголя, усталость, серость и душная атмосфера ничем не выветриваемой мещанской бытовухи – вот что там всегда было. По правде сказать, я этого всего и не замечал, пока не узнал, что есть, оказывается, и другая жизнь.

Когда я в первый раз морозным зимним вечером, голодный и продрогший, зашел в хорошо натопленный дом своего учителя, услышал веселые визги двух его маленьких дочурок, окутался ароматами свежей выпечки, идущими из кухни, я сразу почувствовал, что попал в настоящий домашний рай.

Супруга Варфоломея Акиндиновича оказалась добрейшей женщиной, настоящим ангелом. Она меня сразу позвала на кухню и поставила перед моим носом полную миску густого свежего борща с огромной мясистой костью в середине. Рядом стояла банка со сметаной, откуда можно было брать сколько хочешь. И еще были крупно нарезанные – не так как у нас дома или в школьной столовке – куски ароматного ржаного хлеба. Без лишних слов я схватил деревянную ложку и принялся за обе щеки уплетать борщ, вкуснее которого я до этого никогда в жизни еще не пробовал.

Арина Матвеевна, так звали хозяйку, все это время пыталась меня о чем-то расспрашивать, но я не особо слушал и отвечал невпопад, потому что все мое внимание было поглощено этим чудесным борщом. Потом была еще и большая добавка. Я так в результате наелся, что с трудом удерживался, чтобы не заснуть, потому что ведь нужно было еще заниматься подготовкой к олимпиаде с Варфоломеем Акиндиновичем. Занимались мы с ним почти два часа. Потом меня снова позвали на кухню попить чайку на дорожку. И тут уже Арина Матвеевна полностью завладела моим вниманием. Она спрашивала меня обо всем – о моих успехах в школе, семье, друзьях, планах на будущее. Сначала я подумал, что это она все делает просто по привычке как все женщины, которые любят много поговорить. Но потом я понял, что ей действительно все это интересно. Надо сказать, такое ее внимание мне было страшно приятно. Ее забота и интерес ко мне были искренними и шли от всего сердца. Стоит ли говорить, что я совершенно растаял от всего этого тепла и вскоре полюбил эту добрую женщину как свою родную мать.

Атмосфера любви и заботы, которая царила в доме Варфоломея Акиндиновича, самым лучшим образом сказалась на моих успехах. Конечно, далеко не все сразу у меня стало хорошо получаться, но – и это самое главное – у меня проснулся огромный интерес к предмету и спортивный азарт. Еще в душе я очень хотел не подвести своего учителя, который относился ко мне с настоящей отеческой заботой, которой мне, круглому сироте, всегда так не хватало.

Удивительное дело, у себя в доме Варфоломей Акиндинович говорил меньше всех, но при всем при этом сразу чувствовалось, что здесь он главный и наполняет собой все пространство. Особенно это бросалось в глаза, когда ему приходилось ненадолго куда-нибудь отлучиться. Тогда во всем доме сразу же становилось как-то тише и скучнее, даже запахи из кухни уже не так будоражили, а его веселых и неугомонных дочурок вдруг становилось не слышно и не видно; и даже вездесущий котенок Васька уединялся на высоком платяном шкафу, где его никто не мог достать. А потом, когда Варфоломей Акиндинович появлялся снова, все немедленно возвращалось на круги своя – Васька спрыгивал со шкафа и начинал носиться как угорелый по всем комнатам, притихшие было малявки опять начинали беситься, а Арина Матвеевна греметь своими многочисленными кастрюлями и посудой на кухне.

С Ариной Матвеевной мы вскоре стали настоящими приятелями. Я обожал те минуты, когда мы с ней сидели на кухне и болтали обо всем на свете. Она была отличным рассказчиком и знала много самых разных историй. Я тоже всегда был большой любитель почесать языком, так что мы с ней, можно сказать, нашли друг друга. От нее, я например, узнал, почему они обеих своих дочерей назвали одинаковым именем – Тамара. История прямо-таки удивительная. Думаю, она заслуживает того, чтобы вам ее пересказать.

Председатель сельсовета

Варфоломей Акиндинович был родом из колхоза «Красный партизан» в Кемеровской области. После окончания физико-математического факультета Кемеровского педагогического института он вернулся на свою малую родину и устроился в местную школу учителем физики.

Приехал он не один, а со своей молодой супругой, на которой лишь совсем недавно женился. Супругу, как нетрудно догадаться, звали Арина, она была родом с нашей Анжерки и училась в одной группе с Варфоломеем Акиндиновичем. К моменту своего появления в колхозе она была уже на сносях и перед самым Новым годом благополучно разрешилась от бремени; первенцем оказалась девочка. Счастливые молодые родители вместе придумали ей имя – София, что по-гречески значит «мудрость, наука». Чтобы официально зарегистрировать рождение дочери, Варфоломей Акиндинович направился к местному председателю сельсовета, уважаемому и заслуженному человеку, бывшему партизану.

Председатель пользовался беспрекословным авторитетом у всех местных. Решить любой мало-мальски серьезный вопрос можно было только через него. Еще он был известен как большой поклонник русской поэзии. При этом из всех поэтов он больше всего ценил Михаила Юрьевича Лермонтова, которого всего знал наизусть и часто к месту и не к месту декламировал его стихи; особенно он любил это делать на всяких застольях.

Так вот, приходит Варфоломей Акиндинович к этому председателю и просит того записать в какой-то там своей книге имя новорожденной. Тот вместо этого подходит к Варфоломею Акиндиновичу, покровительственно обнимает его за плечи и говорит:

- Ты, Варфоломей, не суетись. Давай-ка для начала присядь, а я пока рюмочки из шкафа достану.

Председатель чуть не силком усаживает Варфоломея Акиндинович на стул и лезет в шкаф за двумя рюмками и бутылкой ядреного деревенского самогона. Потом продолжает:

- Мы сейчас с тобой будем не какую-то бюрократию разводить, а новому советскому человеку имя давать. Оцени момент, Варфоломей. Тут дело дюже сурьезное – государственной важности дело; и формально к нему я, сам понимаешь, подойти никак не могу.

Варфоломей Акиндинович от неожиданности дар речи потерял, смотрит растеряно на председателя и не знает, что и сказать. А тот ему и говорит:

- Софья – имя, конечно, неплохое, но какое-то скучноватое. Изюминки в нем нет... Потом, ты представь, как ее величать потом будут. Никто же не станет говорить – София; все буду называть ее по-простому – Соня или, того хуже, - Сонька. Ну, ты сам подумай, разве ж это имя? Засоня какая-то... В таких делах горячку пороть нельзя. Давай, сейчас хорошенько обмоем твое счастье и вместе еще раз спокойно обмозгуем, как его получше назвать.

Варфоломей Акиндинович, конечно, пытается сопротивляться. Мол, он непьющий, да и с женой они уже все решили. Но куда было такому молодому человеку против бывшего боевого партизана. В общем, заставил тот его выпить сначала один раз по маленькой за Советскую власть, потом еще по одной за новое поколение. К выпивке Варфоломей Акиндинович был совершенно непривычен, поэтому сразу захмелел. А председателю, конечно, хоть бы что – ни в одном глазу.

- Давай, - предлагает он, - наречем твою дорогую дочурку Тамарой. Вот это я называю имя! Для порядочной девушки, я считаю, ничего другого и подобрать-то больше нельзя. А то у нас тут, понимаешь, понаразводили всяких там Танечек, Манечек, Сонечек и прочих пусечек. Не имена – срам один. А тут ты только вслушайся как звучит – ТА-МА-РА. Это же будет богиня, а не баба. Все наши мужики у ее ног по земле ползать будут. Запомни мои слова!

- Я, - заплетающимся языком говорит, Варфоломей Акиндинович, - никаких возражений не имею; слов нет, имя замечательное, но только мы с супругой решили…

Тут председатель зажимает ему рот своей огромной ладонью и говорит:

- Ты, Варфоломей, помолчи. Дай старшему поколению слово сказать. Я тебя отечески люблю и не хочу, чтобы ты потом всю жизнь каялся, что в таком важном деле глупость сделал. Вот, ты говоришь Маша. Ну, что это за имя? У меня корову так зовут. И пословицы в народе, ты послушай какие: «Маша, три рубля и наша». Или: «Можно Машку за ляжку и козу на возу». А про Тамару ты где-то хоть одно похабное слово слышал? Нет. Вот то-то и оно.

- Да причем тут Маша, - удивляется Варфоломей Акиндинович. - Мы с супругой хотим назвать ее София…

- А какая в задницу разница? – кипятится бывший советский партизан. – Ты Соньку Семенову знаешь? Чем она от своей подружки, Машки Пантелеевой, отличается? Да ни чем. Обе – дуры!

Варфоломей Акиндинович их обеих хорошо знает, поэтому в этом месте не спорит и согласно кивает. Председатель удовлетворенно хмыкает и продолжает дальше гнуть свою линию:

- Ты, Варфоломей, человек ученый, с дипломом. Сам должен хорошо понимать, что к чему и почему. И давить я на тебя ни в коем случае не буду. Давай лучше вместе порассуждаем по-вашему, по-ученому, логически. А чтобы думалось легче, надо выпить чего покрепче.

Председатель подливает ему еще самогон, они вместе выпивают и он продолжает свою речь:

– И послушай внимательно старика. Не перебивай. Я хочу тебе сейчас стих прочитать великого русского поэта Михаила Лермонтова про царицу Тамару. Он меня всегда до самой кости пронимает, до судороги.

Председатель умолкает, встает, подходит к окну, зачем-то задвигает шторы, поправляет на стене чуть покосившийся портрет Вождя, поворачивается к Варфоломею Акиндиновичу и, глядя ему прямо в глаза, начинает с чувством и придыханием декламировать знаменитый стих Лермонтова про грузинскую царицу Тамару:

В глубокой теснине Дарьяла,

Где роется Терек во мгле,

Старинная башня стояла,

Чернея на черной скале.

В той башне высокой и тесной

Царица Тамара жила:

Прекрасна, как ангел небесный,

Как демон, коварна и зла.

И там сквозь туман полуночи

Блистал огонек золотой,

Кидался он путнику в очи,

Манил он на отдых ночной.

И слышался голос Тамары:

Он весь был желанье и страсть,

В нем были всесильные чары,

Была непонятная власть.

На голос невидимой пери

Шел воин, купец и пастух;

Пред ним отворялися двери,

Встречал его мрачный евнух.

На мягкой пуховой постели,

В парчу и жемчу́г убрана,

Ждала она гостя... Шипели

Пред нею два кубка вина.

Сплетались горячие руки,

Уста прилипали к устам,

И странные, дикие звуки

Всю ночь раздавалися там.

Как будто в ту башню пустую

Сто юношей пылких и жен

Сошлися на свадьбу ночную,

На тризну больших похорон.

Но только что утра сиянье

Кидало свой луч по горам,

Мгновенно и мрак и молчанье

Опять воцарялися там.

Лишь Терек в теснине Дарьяла,

Гремя, нарушал тишину;

Волна на волну набегала,

Волна погоняла волну;

И с плачем безгласное тело

Спешили они унести;

В окне тогда что-то белело,

Звучало оттуда: прости.

И было так нежно прощанье,

Так сладко тот голос звучал,

Как будто восторги свиданья

И ласки любви обещал.

Закончив декламировать, старый партизан заплакал от избытка нахлынувших на него чувств. И Варфоломей Акиндинович тоже заплакал. Теперь и он сам со стеклянной ясностью в глазах осознавал, что свою дочь он назовет не иначе как Тамарой, а не какой-нибудь там Дусечкой-пусечкой. И будет она в скором времени царицей, да такой, что все местные мужики ужами будут виться по земле у ее ног. А может быть и не только местные. Еще, поди, и приезжать будут с других поселков. А там, глядишь, и городские подтянутся…

Домой Варфоломей Акиндинович вернулся сильно навеселе и в приподнятом расположении духа.

- В глубокой теснине Дарьяла... - бормотал он себе под нос, поднимаясь на порог родного дома.

Арина Матвеевна как проведала, что дочь ее вместо Софьи обозвали Тамарой, ударилась в слезы. Но мужа все-таки простила и в конце концов смирилась с произошедшим как с обстоятельством непреодолимой силы. А через два года снова родила любимому супругу девочку. На этот раз на семейном совете они решили назвать ее Вероникой.

Через несколько дней после появления на свет второй дочери Варфоломей Акиндинович вновь засобирался к председателю сельсовета, чтобы документально зарегистрировать очередное пополнение своего семейства. На этот раз он решил, что уже ни за что не поддастся ни на какие его уговоры и будет твердо стоять на своем, чтобы ни произошло.

Отсутствовал Варфоломей Акиндинович в тот день довольно долго, так что Арина Матвеевна даже уже начала слегка переживать за него. Лишь под самый вечер она услышала как хлопает входная дверь и из прихожей раздается бормотание в стельку напившегося супруга:

- В глубокой теснине Дарьяла, где роется Терек во мгле…

У нее похолодело на душе. Она, конечно же, сразу поняла, что произошло непоправимое, и у нее случилась легкая истерика:

- Проклятый председатель! – кричала она, - управы на него никакой нет. Во всем колхозе у нас скоро будут одни Тамары. Намедни только соседка мне жаловалась, что отправила в этом году дочь в первый класс, а там всех остальных девочек тоже зовут Томами…

После произошедшего Арина Матвеевна решила, наконец, взять бразды управления судьбой в свои руки, и стала предпринимать энергичные меры, чтобы всей семьей переехать в свой родной город, то есть в нашу Анжерку.

- Я, - сказала она супругу, - хочу еще рожать. И точно знаю, что третей царицы Тамары в своем доме уже точно не переживу…

Арина Матвеевна еще много чего рассказывала и о себе, и о Варфоломее Акиндиновиче. И чем больше я узнавал от нее всяких историй, тем больше любил этих простых добрых людей. Арина Матвеевна была, как мне казалось, со мной предельно откровенна, и в ответ мне тоже хотелось с ней поделиться чем-то очень личным и дорогим для меня. И у меня была одна такая тема, которую я до этого держал глубоко внутри себя и которой никогда ни с кем не делился. Это была история про Деда… И однажды вечером, когда мы по обыкновению после моих занятий с Варфоломеем Акиндиновичем сидели с Ариной Матвеевной на кухне и пили вкусный травяной чай со свежей выпечкой, я рассказал ей эту историю. Однако ж начать мне пришлось несколько издалека – с рассказа про мою пионервожатую и первую любовь, Олесю. Это была наша с ней общая тайна, которую никто посторонний не должен был узнать. Но Арина Матвеевна не была мне посторонним человеком, поэтому я взял с нее страшную клятву, что она никому больше про это не расскажет, и откровенно поведал ей заодно уж и про Олесю.

(Продолжение следует)