Момент накопления информации обычно подтверждает сократовское правило.
Момент перенасыщения ею – усугубляет.
Легко написать книгу после первой поездки. Чуть сложнее – после четвертой. После пятнадцатой можно только бессильно разводить руками. Не потому, что все сказано. И не потому, что нечего сказать. Просто - открылась бездна… И дно ее – по первоисточнику. То есть ломоносово.
В Тель-Хацоре археологи вскрыли двадцать четыре культурных слоя. Что делать с этим знанием… Как уложить его в своей голове…
Медленно и трудно исходят слова. Подменяются бессильными фонетическими играми: слова исхода. А отсюда уже – как вдоха и выдоха, и как следствие – дыхания: когда вдыхаешь мир, а выдыхаешь себя самого.
Может быть, есть смысл начать очередную попытку как раз с описания воздуха, ни на что классически не похожего, ни с чем не сравнимого, ни в каком варианте не повторимого… Но и от этой банальщины лучше отречься, ибо субъективность восприятия работает не на пользу в данном случае. Да и вообще-то ни в каком случае она на пользу не работает.
А объективность… Да есть ли она?
Что остается в сухом остатке? Констатация голых фактов, которые потому и голы, что не рядятся в одежды истины. Как только начинаются рядиться, считай, истина окончилась, и начались версии. Но может, это и не страшно, это и есть путь: представить версию? Когда ты обращаешь свой взор в глубину вскрытых культурных слоев и пытаешься распознать за пылью времени узор византийской мозаики…
Что-то есть книжное (чтобы не сказать литературное и тем более – сказочное): сидеть на том же балконе, смотреть на то же дерево или в окно кухни – на то же море, глядя на которые некогда, в сравнительно недавнем прошлом другим человеком улавливались слова, укладываемые в строки… И вот ты сидишь, смотришь (и даже тоже двумя глазами) и тщишься расслышать. Но взгляд скользит по полкам и беспомощно рождается лишь очередное полузыбкое созвучие: происхождение книги. Может быть, Дарвин не так был не прав со своей теорией, когда суть не только в том, что выживает сильнейший. А в том, что слабейший – не выживает. И это далеко не одно и то же. Сидеть на балконе в доме на самой Хайфской верхотуре под небом голубым и слабейше вымирать, умерщвлять в себе графомана, по капле выдавливая собственное поэтическое рабство пред величием поэта. Хотя тут же осознавать бесстыдность пафоса и его неуместность в данном конкретном случае: великие всегда просты и доступны, потому что им и в голову не придет превосходность степеней и восклицательность интонаций. А тут – потому и приходит, что хочется – пусть плебейски – но прикоснуться. Увезти в кармане бумажный пакетик от чая, сохранить, сложить в копилку священного хлама с невысказываемой вслух пометкой «из дома Инны Лиснянской». Хранить вечно. Или хотя бы до вечера.
Книжная полка в доме Инны Лиснянской в Хайфе
Марина говорила о том, что любить до лета – честнее и дольше, чем всю жизнь.
И все-то хочется свести к низкопробному – любить до Леты… Но что – если в самом деле так?! Что делать, в угоду какому лингвистическому чутью отказаться от прописной буквы и принизить вечность до уровня полугодия?
Хотя почему бы и нет, в самом деле?..
Рано или поздно этот бумажный пакетик упадет и сам станет культурным слоем…
Фонетика – известное дело – от слова фон, которое звук. Это немного должно сносить крышу у человека чуткого к поэтическому: то, что фон для всего и всех – это звук. На фоне моря – значит при звуке моря. На фоне неба – про звучание неба. На фоне Пушкина снимается семейство – как нам живется при звуках Пушкина, а? Как нам живется на фоне поэзии, когда стихи разлиты в воздухе, размешаны как солевой концентрат в воде, в виде белой кошки сидят на одной из бесчисленных хайфских лестниц…
Фотограф щелкает. И птичка вылетает.
И щелкает в голове, что Бахайские сады – созвучны монмартровскому Сакре Керу. Хотя бы потому что тоже – на горе. А по склону ее – ступеньки. А рядом со ступеньками – зелень. Февраль, Израиль, пора цветений и…
… и что-то звучит, звучит, звучит внутри. То ли сердце, то ли скерцо, то ли скворец – желтоклювый и чернокрылый. Скворец- молодец. А ты – молодец? А я?
Перебирай взглядом корешки на полках. Слушай их молчание. Оно похоже на известную байку о том, что внутри каждой ракушки спрятано море. Некогда проверять: так это или нет. Надо просто набрать ракушек, пока скорая волна прилива не утащит их обратно в море.
Вот и все, мой друг. Вот и весь звук – набегающей на берег волны. Пожалуй, что он и останется вместо слов.
Пожалуй, что это и хорошо.