Семилетняя Олечка была красавица. Так говорили бабуся, дедуся и мама. Больше так никто не говорил.
Самое красивое в Олечке - это волосы. Длинные, русые, густые, волнистые.
Если волосы распустить и расчесать - они получались ниже попы, а если еще и запрокинуть голову - вообще почти по колено. Красота.
Все, кто видел, замирали от восторга. Хотели себе такие же.
Глупые, они просто не знали, что длинные волосы - это не только красиво, но и очень больно. Только "красиво" видно всем, а "больно" - только Олечке.
Получалось, что Олечка старается для всех, в частности, для бабуси, дедуси и мамы, а для себя у нее остаются только тяготы ухода за капризными и непослушными "питомцами".
Ходить с такими длинными распущенными волосами ужасно неудобно - они за все задевают, цепляются и секутся. Поэтому чаще всего бабушка делала ровно посередине Олечкиной головы прямой пробор, делила волосы поровну и заплетала косу. Настоящую русскую косу, "в кулак толщиной!", как горделиво сообщала бабуся.
На самом деле гордость бабушки была более чем уместна: Олечкины волосы - это исключительно ее заслуга.
У самой бабуси волосики реденькие и скромные, никак не желающие жить в жиденьком пучке на макушке, вечно теряющие шпильки и уже через пару часов после мытья превращающиеся в жирные седые сосульки.
Дети - заложники биографий родителей, вот почему бабуся с почти фанатичной влюбленностью растила Олечкину шевелюру.
На дворе - 80-е годы. Ни о каких бальзамах для волос, облегчающих расчесывание, еще не слышали.
Бабуся сама, собственноручно, собирала травяной букет из крапивы, череды и еще каких-то чудодейственных трав, засушивала на балконе и заваривала этот сбор кипятком. Таким отваром полагалось смывать волосы после мытья (обычным мылом, кстати), что делало волосы сильными и блестящими.
А потом начиналась главная пытка Олечкиного детства. Бабуся брала расческу...
Гребень остервенело вгрызался в беззащитные влажные Олечкины волосы в районе макушки и отчаянно спешил вниз, но застревал где-то посередине, обрастая колтуном спутанных наэлектризованных волос, но бабушка с силой продолжала тянуть его к низу, безжалостно причиняя боль, дергая Олечкину голову назад с такой силой, что после расчесывания всегда болела шея.
Наконец, гребень выбирался из водопада волос и между зубчиков всегда оставался клок пленных волос, выдранных заживо с корнем из Олечкиной головы.
Экзекуция происходила прямо в ванной: голенькая Олечка стояла повернувшись к бабушке беззащитной спинкой, отчаянно мерзла и скулила от боли.
Расчесывание занимало около часа.
Если бы кто-нибудь из взрослых удосужился бы спросить саму Олечку о прическе, то очень удивился бы, узнав, что она свои волосы ненавидит и исступленно мечтает о короткой стрижке.
Вот уже второй месяц Олечка ходила в школу. Олечке там категорически не нравилось: ей было скучно. В школе учили буквы и цифры, и рисовали палочки-кружочки-закорючки, готовя руки учеников к письму. А Олечка с четырех лет умела читать, считать и писать, а с шести - самостоятельно выводила письма-сочинения маме в столицу.
Родители Олечки жили в Москве, и по официальной версии, у них пока не было возможности забрать дочь к себе.
В понедельник в школе начался переполох. Учительница сказала, что начальные классы скорей всего закроют на карантин, потому что в школе, да и во всем городе, началась необычная эпидемия.
По-научному она называлась "педикулёз", по-простому - "вши".
Поговаривали, что сначала во все аптеки завезли дорогущее немецкое лекарство от этой напасти, но его никто не брал, а потом случилась - очень кстати для фармацевтов - эта эпидемия, и лекарство расхватали как горячие пирожки.
В Олечкиных красивых и густых волосах вши чувствовали себя особенно вольготно, они селились колониями по всей длине волоса и щедро откладывали яйца. По-научному эти яйца назывались "гниды".
Бабушка почернела от ужаса. Ее краса, ее гордость, ее страсть была оккупирована мерзкими бесцветными насекомыми.
- Гнида! Гнида! Гнида! - рыдала бабушка, обнаруживая каждую новую кладку яиц вшей. Олечка вжимала голову в плечи, подозревая, что частично бабуся обращается и к ней тоже, возлагая ответственность за то, что не уберегла волосы. Но как было уберечься, если болеют все - не понятно.
Бабуся объявила вшам войну. Полигон для военных действий - Олечкина голова. Мнение полигона, естественно, никого не интересовало.
Пытки расчесыванием стали ежедневными. Бабуся исступленно вычесывала вшей и гнид из волос по три-четыре раза в день специальным гребнем. Мочила Олечкины волосы в дихлофосе, керосине и уксусе, потом надевала ей на голову специальную шапочку и говорила: "Походи сколько выдержишь, пусть они задохнутся".
Олечка ходила и не выдерживала. Она прямо слышала, как копошатся под шапочкой в предсмертной агнонии эти насекомые, как, умирая, впиваются безжалостно в голову, как зверски зудят укусы.
Олечка забивалась в угол и скулила от боли. Хотелось содрать с головы шапочку и расчесать голову в кровь.
Через два часа бабушка разрешала снять шапочку, и смыть "лекарство" земляничным мылом и раствором калины.
А потом - снова пытка расчесыванием.
Не смотря на комплексное лечение, всегда находились особо живучие особи, которые откладывали новые яйца. Борьба длилась уже вторую неделю и была совершенно безрезультатной.
Олечка потухла, похудела, подурнела. На улицу не ходила. Большую часть времени была безрадостна и воняла керосином.
Бабушка наоборот - полна решимости продолжать борьбу.
В конце октября к Олечке из столицы прилетела мама. Она обещала прилететь ещё к 1 сентября и проводить Олечку в первый раз в первый класс, но не смогла, и вот прилетела только сейчас.
Олечка очень ждала маму и совсем на нее не сердилась.
Мама вошла в квартиру и ахнула: ее пухлая, круглолицая, розовощекая девочка превратилась в завядшую сгорбленную старушку, смердящую уксусом, с выключенными глазками и впалыми щечками...
- У нас беда, Нина, - сказала маме вместо приветствия вышедшая в коридор бабуся тоном, которым вполне уместно объявить о смертельном диагнозе ребенка. - ВШИ!...
- Господи! - выдохнула успевшая испугаться мама. - А я уж подумала!.. Ну вши - это не приговор. Можно попробовать вывести, а если не получится - обрезать волосы и не мучить ребенка...
Бабуся потемнела лицом. Мама своими бездумными словами только что обесценила ее семилетний труд по взращиванию Олечкиных волос, признала бабусю проигравшей в войне со вшами и фактически предложила капитулировать, отдать полигон боевых действий этим отвратительным насекомым...
- Ребенок не понимает и еще долго не поймет своего счастья - иметь такие волосы. Вам-то, я смотрю, все просто: обрезать проще чем бороться, бросить проще чем растить...
Теперь уже бабуся мстительно топталась на больных маминых мозолях: Олечка по договоренности была отвезена на воспитание бабусе и дедусе в возрасте 11 месяцев, и вот уже шесть лет мама никак не решалась забрать ее к себе в столицу... На постоянно задаваемые Олечкой вопросы "Почему?", мама отвечала расплывчато, по-взрослому: "Нет такой возможности!"
В семь лет такой ответ никак не приближает ребенка к осознанию истиных причин отказа.
Бабуся и дедуся любили Олечку строгой воспитательской любовью, возможно, решись мама забрать дочь, они бы и не отдали без боя - но аргумент о невероятном одолжениии, которое они делают, взращивая Олечку у себя, тем самым развязав руки маме, был убийственным и не предполагал наличия контраргументов.
Мама обиделась и ушла плакать на балкон. Олечка немедленно отправилась за ней - жалеть и успокаивать.
Олечка любила бабусю и дедусю, с которыми жила всю свою жизнь, но каждый раз, когда приезжала мама, Олечка вела себя как предательница. В любом споре она по умолчанию занимала сторону мамы, защищала ее, обнимала, словом, делала всё, чтобы доказать маме свою безусловную любовь.
Ближе к вечеру Олечка с мамой отправились гулять по городу - погода для октября стояла необычно нежная и теплая, не требующая шапки и зонта.
Олечка шла по набережной, доверчиво вложив одну ладошку в мамину руку, а второй, сама того не замечая, постоянно чесала голову, практически не вынимая руки из волос.
Мама шла рядом и раздражалась. Она видела дочь слишком редко, чтобы вот так сразу принять в ней внешние недостатки.
Любой маме хочется быть мамой принцессы, а не прыщавенькой, кривозубенькой, полненькой, неуклюжей девочки с проблемным пищеварением и неистребимым запахом уксуса от волос.
- Так, хватит! - вдруг резко сказала мама и остановилась посреди набережной, оглядываясь по сторонам. - Решено! Мы вот прямо сейчас идем в парикмахерскую! Где здесь ближайшая, не знаешь?
Олечка махнула рукой в сторону серого трехэтажного здания с надписью "ДОМ БЫТА".
Не прошло и часа, как Олечка обрела новую стрижку. Волосы обрезали по лопатки и обработали специальным противопедикулезным средством.
Олечка была напряженно счастлива. Прислушивалась к новым ощущениям: с непривычки мерзла шея, и голова, не чувствующая привычной тяжести волос, была легкой и воздушной.
Когда они вышли из парикмахерской, уже насыщенно стемнело - бабуся с дедусей наверняка волнуются, места себе не находят, надо спешить.
Всю дорогу до дома Олечка проскакала вприпрыжку, а мама испуганно молчала, изредка тяжело вздыхая.
Еще в лифте, под блеклой потолочной лампой, стало понятно, как сильно мама боится. Боится бабусиного гнева. Она была бледна и неистово кусала губы.
Олечка мгновенно переняла мамино состояние, и прямо там, в лифте, погрузилась в вязкое болото страха.
...Бабушка вышла в прихожую, вытирая руки о кухонное полотенце, и остолбенела. Олечка вжалась в стену и опустила голову. Обстриженные волосы виновато повисли, прикрывая ее готовое к слезам личико.
У бабуси затряслись губы, и она тихо-тихо, и от того зловеще произнесла по слогам:
- У-би-рай-тесь от-сю-да ВОН!!!! Обе!!
В Олечке взметнулась неожиданная радость. Она решила, что теперь маме придется немедленно собрать свой еще толком и не распакованный чемодан, и, взяв Олечку за ручку, забрать ее с собой в столицу, а не выдумывать причины, почему и в этот раз "нет такой возможности".
- Ну ладно Вам... мама, - примирительно сказала мама бабусе, идя за ней на кухню, чтобы сгладить градус возмущения последней. - Волосы не зубы - отрастут еще...
До этой ситуации "мамой" бабусю Олечкина мама не называла никогда...
В прихожую выбежал дедуся, который даже не заметил произошедших с внучкой перемен, но в воспитательных целях, не желая тратить время на то, чтобы разбираться в ситуации, профилактически рявкнул на Олечку:
- Что случилось? Опять скандал? Ух, бабье царство! Марш в свою комнату! Спать! Сейчас же!!!
... Олечка неторопливо переодевалась в пижаму, надеясь, что сейчас в спальню ворвется мама, и скажет деловито: "Так, собирайся! Мы уходим!"
Но мама с бабусей закрылись на кухне, и там кричали друг на друга шёпотом. Вероятно, шёпотом ругаться значительно сложнее, чем в полный голос, но так они оберегали домашних: не макали дедусю и Олечку в волосяное месиво их конфликта.
Олечка лежала под одеялом и страстно мечтала о скандале. Чтобы возмущенная бабуся с растрепанными жидкими седыми волосами, размахивая кухонным полотенцем, выгнала их с мамой из дома, в ночь и желательно в дождь, и чтобы они вдвоем с мамой брели на вокзал за билетами на поезд, который увезет их в столицу, и чтобы мама плакала и всхрипывала тихонько, как сегодня на балконе: "Больше никогда!..", а Олечка бы обнимала ее за талию и грела мамины холодные ладони о свои замерзшие щечки...
Но разговор на кухне уже тёк мягкий, и судя по его неторопливому журчанию, скандал был исключен, утоплен в женской солидарности и зове родной крови...
Олечка не выдержала - всё равно не спится! - вышла к ним в кухню.
- ТЫ ЧТО БОСИКОМ??? - в один голос рявкнули мама и бабуся.
Они сидели на плотно сдвинутых табуретках, уютно обнявшись, на столе - натюрморт из почти пустой бутылки коньяка и фирменных бабушкиных пирожков с капустой.
- Мы не уезжаем? - хмуро спросила Олечка у мамы.
- Никто никуда не уезжает, - улыбнулась мама рассеянно.
- Бабуся же выгнала нас! - напомнила Олечка.
- А ей так даже хорошо, да? Модно и свежо... - спросила мама у бабуси, кивнув на Олечку.
- Непривычно пока, - не сразу ответила бабуся, глядя на внучку несфокусированным взглядом. - Но я привыкну... Вырастим новые... Еще лучше прежних!
Это "вырастим" означало, что растить новые волосы Олечке снова предстоит с бабусей, а не с мамой.
- Ты нас выгнала, - холодно напомнила Олечка бабусе. Ей не хотелось примиряющих объятий, которые сохранят статус-кво и отпустят маму в столицу одну...
Но захмелевшая бабуся не заметила предательства, она сдула со лба выбившуюся из пучка седую прядь и с трудом, уже ватным языком, ответила Олечке:
- На вот, съешь пирожок, детка...
Олечка вернулась в спальню, зарылась лицом в подушку и горько безутешно разрыдалась. Она чувствовала опустошение и ярость. Ярость рвалась наружу, требовала заряженного гневом действия или слова.
- ГНИДА! - неожиданно для самой себя вдруг сказала Олечка подушке и врезала ей кулачком в мягкий живот. - ГНИДА! ГНИДА! ГНИДА! ГНИДА!!!!
Мама вбежала в спальню, силой оттащила рыдающую Олечку от подушки, и больно прижала её к себе.
От мамы пахло коньяком и капустой. С таким запахом изо рта очень уместно произносить виноватым голосом фразу: "Нет такой возможности!", а не успокаивать истерящего ребенка, кутая его в заботу.
Олечке впервые в жизни захотелось оттолкнуть мамины руки, отстраниться от нее, пытливо и с вызовом посмотреть ей в глаза и спросить твердо:
"Ты меня заберёшь?"
Но Олечка не стала этого делать, лишь обессиленно обмякла в маминых руках. Потому что она знала ответ. И ненавидела его не меньше, чем волосы.
Ненавидела за то, что если обрезать его, этот ответ, по лопатки, по самую суть, то останется короткое и хлёсткое слово, от которого мерзнет шея, которое пахнет коньяком, дихлофосом и предательством: НЕТ!