Почему пермские "Cantos" – наш главный спектакль об исторической памяти
Главная театральная премия и фестиваль страны «Золотая Маска» в этом году как никогда обращена в историю: рефлексию о событиях и духе XX века мы можем наблюдать в каждом втором спектакле программы. Уже показанные «Губернатор» Андрея Могучего (БДТ) и «Золушка» Алексея Мирошниченко (Пермский театр оперы и балета) прямо выводят на сцену участников революции 1905 года – начало масштабного государственного насилия – и советских чиновников, пресекающих свободу в искусстве и действиях, соответственно. На их фоне опера «Cantos» из того же Пермского театра оперы и балета (композитор Алексей Сюмак, режиссер Семен Александровский, художник Ксения Перетрухина, костюмы Леши Лобанова, дирижер Теодор Курентзис – все они представлены в номинациях на "Маску") поначалу кажется вневременным повествованием: на сцене и в зале деревья с подвешенными на них яблоками — отсылка к райскому саду, почти в полной темноте играет скрипка и шепчут на разных языках стихи. Однако чем дальше, тем больше понимаешь, что «Cantos» не меньше, а может, больше остальных спектаклей говорит об исторической памяти, что это главный на сегодняшний день спектакль о художнике и том времени.
«Cantos» – центральное произведение американского писателя Эзры Паунда, одного из основоположников модернизма в литературе. Паунд был одержим идеей объединения человечества и на протяжении более сорока лет, начиная с Первой Мировой войны, создавал лирический эпос, в котором переплетались восточная и западная история, иероглифы и латиница, образы Ренессанса и современности. Мечта о новой вавилонской башне, пересоздании языка и универсального мифа рождается на фоне стремительного расхождения людей и народов, разрушения самих основ культуры. Тем важнее, что одним из разрушителей являлся сам Паунд – примкнувший во время второй мировой к Бенито Муссолини, за антисемитские передачи по радио лишенный гражданства США и переведенный в военную тюрьму в Пизе. Опера выводит на сцену внутренний мир – бездну – человека, гения, который ошибался. Которого невозможно простить – и который сам это знал. Чье признанное сумасшествие и обет молчания были не уходом от реальности, но словно добровольным заточением один на один с ней.
В спектакле зрители также оказываются оторваны от основного мира. Здесь в одиночку запускают по узкому тёмному коридору, из которого зрители попадают сразу на сцену. Из парадного, освещенного пустого зала Пермского театра оперы и балета (а в Москве спектакль показывали в Дворце на Яузе) на подмостки почти без света поднимается, словно призраки, хор MusicAeterna - и занавес опускается, делая пространство камерным.
Все в льняных простых одеждах - древнейшая в мире ткань, подчеркивает в программке Ксения Перетрухина. Костюмы при этом середины века: заключенные, банкиры, студенты, солдатки… Тут не вечность и история, а XX век – как вечность и навсегда архетип. Эти тени никогда от нас не уйдут. Певцы встают по одиночке напротив зрителей, сидящих по двум сторонам сцены, и начинают читать стихи. Стихи необязательно из «Cantos»: участники выбирали себе каждый любое понравившееся стихотворение Паунда. Стихи на разных языках. Читают они тихо, скорее бормочут, и говорят вроде бы и нам – но все больше себе. Не ища реакции, не декламируя. Перед нами не чтецы, а словно сами строки и образы. Сама – опаленная историей – поэзия.
Дирижирует оркестром и хором Теодор Курентзис. Он здесь – значимый ход режиссера Семена Александровского – не отделен от музыкантов ни визуально (и он здесь в светлом и свободном, никаких привычных чёрных одежд), ни пространственно. В какой-то момент Теодор будет стоять на столе, а двое артистов у стола напротив друг друга будут шептать друг другу стихи, и покажется, что это не он ими управляет, а они вдохновляют – его. Когда он показывает движения хору (музыка здесь не только инструментальная: шаги, касания одежды, пола — часть партитуры), все начинают за ним повторять, но скоро это повторение перерастает в самостоятельный танец, почти бал. Оставшись один на один со скрипкой (партия Ксении Гамарис), он сначала дирижирует, но скоро просто садится у кромки сцены – и только слушает. Как настоящая поэзия существует словно отдельно от автора, музыка отрывается от руководств и наставлений. И заполняет всю сцену.
Может быть, музыка - тот утопический общий язык, которого так искал Паунд? Или тишина, в которой смыкается боль и смирение, невыразимое и взывающее к памяти.
Сверху под наклоном висит трафарет, сквозь который проникает и рассеивается свет, выводя знаменитые строчки M’amour, m’amour - признания о провале сотворения рая на земле. «Пусть боги простят то, что я сделал. Пусть любимые попытаются простить то, что я сделал» - пропевает утешающе, словно ангелы, хор.
Музыканты уносят деревья и остальной реквизит со сцены. Дирижер провожает за руку зрителей: приглашая каждого поодиночке, он выстраивает лицом к занавесу шеренгу. Смотреть на спины в линейку выстроенных людей страшно, но я иду. В этой темноте (уже) нет расстрела. Занавес открывается, и я прохожу через ряды красных кресел и ветки с красными яблоками. Красный как красота, а не как кровь. В мире после катастрофы это снова возможно.
Зрители выходят из зала вовне, а художник остаётся. Поклоны неуместны: нас словно допустили подсмотреть сознание творца, а теперь он хочет снова остаться со своими призраками один. Путь к свету открывает тот, кто познал тьму. На ступенях театра зрителей встречают много маленьких костров. Очистительный, а может, поражающий, огонь. Вопросы, поставленные Паундом, Сюмаком и всей постановочной командой, переходят в наш мир. Сквозь времена и пространства.
Весь спектакль – метафора индивидуальной ответственности перед временем. Своим, будущим, универсальным. Не просто 'мы все виноваты', или 'я виноват только перед конкретными людьми', а 'я – часть всеобщего и отвечаю перед всем'.
Все фотографии взяты с сайта Пермского театра оперы и балета
Читайте канал в телеграме: Театр и академия