Родные места Василия Захаровича до 1939 года были оккупированы панской Польшей. Известия о близких родственниках доходили редко. Только спустя год узнал Корж, что, истерзанные дефензивой (тайная полиция в капиталистической Польше), отец и мать почти в одночасье скончались в 1935 году, чахнет после допросов в постарунках (полицейский участок) старший брат Степан, узнал, что и родительскую хату сожгли осадники. Все мстят за него, за дерзкие партизанские рейды в помещичьи имения, за разгром жандармских гнезд, за освобождение политических узников в начале двадцатых годов.
Паны злопамятны. Вот и вымещают злобу на его родных. И ничем не поможешь: родное Хворостово за границей и профессия у Василия Захаровича самая мирная — директор совхоза «Кропоткинский» Краснодарского края. Да и хозяйство какое! По полесским масштабам, считай, целая волость: 18 тысяч гектаров захлестнуло золотое море пшеницы. Куда ни глянешь — колосья и небо. Пять отделений в совхозе — более тысячи человек; десятки комбайнов, сотни тракторов. Почти каждого труженика знал директор в лицо и по имени-отчеству.
Вставал в четыре утра, ехал на фермы, в тракторные бригады, все видел, все знал сам. Любому мог не только посоветовать, но и помочь. Крестьянская сметка и хватка, любовь к земле, к запаху пашни и созревающего колоса впитаны с молоком матери, усвоены с колыбельной песней. Она всегда живет в его памяти: «Спи, сыночак воленыа, галубочак «зеньки успомят матку ты сваю, як цябе люляла, як табе уначы не раз песеньку спявала».
И директор с нездешним говорком пришелся по душе в совхозе, неутомимый, справедливый, простой, чуткий и знающий землю мужик. Да и два боевых ордена на гимнастерке интриговали многих. Всякое говорили о нем: партизан гражданской войны, герой боев в Испании, даже сказки сочиняли о своем директоре. А Василий Захарович отшучивался:
— Вот закончим уборку, начнутся длинные вечера, тогда и поисповедуюсь, все как на духу расскажу, а теперь недосуг, да и долгая это история. Всего враз не обскажешь. А каждому хочется знать, что было дальше, чем кончилось. Ладно, как-нибудь соберемся и поговорим,— торопливо прощался и уезжал в соседнее отделение.
Уборка. Самая горячая и радостная пора. Тракторы уже готовят землю под озимь — работы и хлопот через край. И тут Василия Захаровича оглушило радостное известие: 17 сентября 1939 года части Красной Армии перешли границу и взяли под свою защиту население Западной Белоруссии. Белорусский народ воссоединился в единой советской семье.
Никогда не плакавший Корж не мог удержать слез радости. Родная земля свободна! Заветная мечта сбылась. Как там Степан? Параска, Мария, Антонина, Ганна... Видимо, и племянники уже большие. Где теперь друзья по подполью и партизанской борьбе?
Тысяча вопросов. В памяти закружился калейдоскоп воспоминаний: тихая лесная Лань, родное Хворостово, Челонец, Раховичи, знакомые с детства околицы и перелески, лица друзей и односельчан. Какие они теперь?
Ночами одолевала бессонница. Но прежний распорядок не нарушался. Покраснели и глубже запали глаза, иногда директор медлил с ответом: не сразу удавалось отмахнуться от бередивших душу воспоминаний.
Вечером Василий Захарович зашел к своему лучшему другу Шахову:
— Выручай, парторг. Поддержи мою просьбу.
— Насчет новых комбайнов?
— Просьба личная. Хочу к себе, в Западную. Только не возражай.
— Ты что, Василий Захарович, летуном решил стать! Кто тебя отпустит в такое время? За год совхоз на ноги поставили, какой урожай собрали! Без лести скажу, душой льнут к тебе люди, своим считают, мужичью косточку узнали, работящие руки и добрую душу оценили. Вспомни сам: ведь никто ни в единой просьбе тебе не отказал, а? А он в Западную! Маленький, по мамке соскучился. Опомнись, Василий Захарович.
— Мамку я уже никогда не увижу,— опустил голову Корж.— Замучили ее жандармы. И отца за меня в могилу вогнали...
— Прости, дорогой,— смягчился Шахов,— не знал... Да и вообще мало о твоей жизни знаю. Одни россказни да домыслы слышал. А расспросить все недосуг. О тракторах да севообороте только и толкуем, а в душу товарища заглянуть все некогда. Жизнь твою знаю по анкете. Да и ты хорош: все помалкиваешь...
— Ладно, коли коришь, слушай,— поднялся директор и заходил взад-вперед по комнате.— Раньше попам исповедовались, а теперь — парторгу,— лукаво улыбнулся Корж,— может, поймешь и поддержишь...
Вырос я в глухой полесской деревне. Хворостово называется. А почему — догадываешься? Только хворостом и отапливались из помещичьих вырубок. Леса да болота вокруг, нищета и бесхлебица с рождества до нового намолота. При лучиновой «иллюминации» из века в век слепли. Проходил я три зимы в церковно-приходскую школу, на том и окончилась моя наука. Потом жизнь учила всем премудростям, а учителями были пастуший кнут, плуг, коса да добрые люди. После революции часто у нас в Белоруссии появлялись разные пришельцы — то немцы, то белополяки. Мужики против них обрезами голосовали, а когда пришли Советы и организовался ревком, душой приняли их, как свою кровную власть.
Председателем ревкома у нас был товарищ Креслер, коренастый белобрысый латыш. О самом мудреном и сложном умел рассказывать так просто, что и ребенок, и древняя старуха поймут. Часто вечерами он приходил в нашу избу. От него я и постиг главную политграмоту, и на всю жизнь. С осени собирался Креслер вечернюю школу открыть для взрослых, а учиться страсть как хотелось. И теперь жаден к знаниям. Но не суждено было сесть за парту: по договору с правительством Пилсудского наша деревня отошла к панской Польше. С плачем и причитаниями провожали хворостовцы отряд красноармейцев и товарища Креслера. Собрался и я уходить с отрядом, но председатель ревкома обнял меня, посмотрел в глаза и сказал: «Вот что, Василь, лучше тебе здесь остаться. Не навсегда уходим, а такие, как ты, нам понадобятся тут».
Его совет я принял как приказ и остался. Ты даже не представляешь, что начало твориться в наших пограничных селах! Лучшие земли нарезались осадникам, строились хоромы, в них селились вооруженные пилсудчики и измывались над нашим братом — выполаскивали и выкручивали мужика. По селам ползли обнадеживающие слухи, что Красная Армия скоро вызволит нас, что в лесах и болотах скрываются отважные хлопцы и мстят панам и осадникам. Пока искал путей к ним, в декабре 1921 года меня угнали в польскую армию. Очутился в Познани, в 7-м артиллерийском полку. Солдаты — белорусы и украинцы, а унтеры и капралы — отборнейшие садисты и головорезы из белополяков. К нам они иначе не обращались, как «быдло», «псякрев», «кацап». За полночь врывался в казарму подгулявший офицерик и начинал развлекаться: «Встать, быдло!», «На пол садись!», «Открыть окна! На подоконники садись!» Коченеем, но сидим. До хрипоты измывается офицеришко, пока сам не умается и не скомандует: «Спать, быдло!»
Три месяца я терпел эти представления. Однажды был дневальным по казарме, влетает дежурный унтер-офицер, заметил какой-то непорядок, раскричался и влепил мне оплеуху. Не выдержал я и так врезал, что он еле с четверенек поднялся.
Чем могло это кончиться, сам понимаешь. Полевой суд, каторжная тюрьма, а оттуда редко кто возвращался. В ту же ночь друзья отдали мне свои пайки, и я бежал из полка. От Познани до Хворостова полтысячи верст. Ночами шел по кустарникам и лесам, а днем зарывался в стога сена и дремал, как заяц. Мартовский снег проваливается, мокрые ноги коченеют, скудные припасы окончились. Заросший, истерзанный и отощавший, где-то возле Лодзи прилег в кустах отдохнуть. Разбудил женский шепот. Меня, как пружиной подбросило. Протер глаза: стоит пожилая женщина в черном вдовьем платье и тихо спрашивает по-польски, кто я и куда иду. Врал я что-то невнятное, а она шепчет: «Посиди здесь. Рядом жандармский пост. Я тебе поесть принесу». Взвалила на плечи вязанку хвороста и ушла. Первая мысль — бежать, но силы подломились, ноги, как плети, не повинуются, далеко не уйти. Если выдаст, все равно поймают. Лежу и слушаю собственное сердце, в глазах плывут темные круги, и веки слипаются... Пришел в себя от прикосновения. Женщина принесла чайник горячего кофе и узелок с едой. Пока я жадно ел, она мне рассказала, что работает на текстильной фабрике, муж погиб на войне. Прощаясь, я впервые поцеловал женщине руку. Так раскрывалась мне суть братства людей труда.
Парторг жадно курил и пристально смотрел на своего директора.
— Присядь, Василий Захарович, успокойся. Но говори, говори, пожалуйста.
— В апреле добрался до родных мест. Понимаю: домой идти нельзя. В соседней деревушке жила двоюродная сестра. Через нее вызвал в лес отца и брата Степана. «Ищут, ищут тебя, сынок. Что будешь делать? Куда подашься?»
Я знал, что где-то невдалеке скрываются партизаны, а с ними и мой двоюродный брат Гриша Карасев. Отец обещал разузнать и помочь встретиться с ним.
Через два дня Гриша привел меня в отряд Кирилла Прокофьевича Орловского. В ту пору о нем шла легендарная слава по всей Западной Белоруссии. Командир учинил Мне допрос с пристрастием, а увидев, что я обиделся, хлопнул по плечу: «Нам, хлопец, все надо знать о тебе. Не на свадьбу собираемся, нам воевать вместе. Так что выкладывай все как на духу».
Так я стал красным партизаном. Руководили нами Коммунистическая рабочая партия Польши и входившая в нее Компартия Западной Белоруссии. А в отряд шли натерпевшиеся от панов деревенские хлопцы, желая отплатить панам и жандармам за все страдания и жестокую несправедливость к беззащитным крестьянам. Мы держали в трепетном страхе целые воеводства и появлялись там, где нас никто не ждал. Помогали партизанам простые люди, видя в нас своих надежных заступников.
Хитростью, без единого выстрела, разоружали полицейские гарнизоны, предупреждали особо ретивых жандармов, что за любые издевательства над крестьянами их ждет неминуемая кара. Всего не перечтешь.
Понравилась статья? Подпишись на канал!