Наиболее теоретически подкованные либералы уверены, что отцы современного либерализма — деятели так называемой австрийской экономической школы — опровергли марксизм и как будто бы выбили научную почву из-под ног коммунизма. И действительно, работы австрийцев внешне выглядят как научная критика марксизма.
Австрийская школа в буржуазной политэкономии исходит из фундаментального экономического положения, что меновая стоимость определяется субъективной полезностью, поэтому эту школу ещё называют «психологической». Если читатель знаком с первым томом «Капитала», то сразу поймёт, что выбрасывать трудовую теорию стоимости, которую открыл даже не Маркс, следовало бы исключительно в том случае, если смертельно боишься, что из трудовой теории стоимости логически последует Марксова теория прибавочной стоимости. И поскольку главная задача буржуазного экономиста скрывать, «опровергать» и «вытеснять», в первую очередь, марксистскую теорию прибавочной стоимости, постольку австрийцы заняли свою «нишу» на самом краю фронта теоретической борьбы — в одном из крайних окопов.
Отсюда следует самое слабое место у австрийцев — теория прибыли. Её «гениально» сформулировал Бём-Баверк, и она заключается в следующем. Поскольку австрийцы не могут говорить о внутреннем самовозрастании капитала, то они выдвинули теорию, что капиталист, покупая средства производства и рабочую силу, приобретает не товары со свойственными им потребительскими качествами для производственного потребления, а некие «будущие блага», и эта субъективная ценность («будущность») со временем как будто накручивается на величину капитала, и он, словно фрукт, созревает. Такая весьма неординарная мистификация выдвинута, видимо, для самых твёрдых рыночников, потому что даже при беглом с ней знакомстве ясно, что никакой эвристической силой данная умозрительная, практически сказочная, концепция не обладает. Но это совершенно типично для буржуазного обществознания подменять познание описанием в виде фантазёрства.
Наиболее выдающимся классиком-австрийцем, мэтром либеральной экономической теории, является Мизес, которого его поклонники прозвали наиболее влиятельным критиком Маркса. Именно этот «большой учёный» всей без исключения либеральной общественностью ставится как пример «научного» разоблачения марксизма. Мизес славен именно тем, что «опровергает» теорию классов, классовой борьбы и классовый подход в целом.
Поскольку в экономике невозможно выдвинуть своё учение, обойдя Маркса, то и Мизес обязан дать свою оценку:
«В соответствии с марксистской концепцией общественное бытие определяет сознание. Классовая принадлежность автора определяет выражаемые им взгляды. Он не способен выйти за рамки своего класса или освободить свое мышление от давления классовых интересов. Так была отвергнута сама возможность существования всеобщего научного знания, имеющего силу для всех людей независимо от их классового происхождения… Маркс и Энгельс никогда не пытались противопоставить оппонентам какие-либо аргументы. Они оскорбляли, высмеивали, оплевывали, клеветали и порочили их. Последователи марксизма не менее умело пользуются всеми этими методами. Их полемика никогда не направлена на аргументы оппонента, но всегда — на его личность».
Товарищи, которые читали Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, или хотя бы знакомы с элементарными азбучными истинами марксизма, мягко говоря улыбнулись при прочтении этого отрывка. Никакой, конечно, вменяемый и серьёзный человек, который хоть чуть-чуть понимает в марксизме или знаком с историей коммунистического движения, дальше читать не станет. Но давайте попробуем эти положения переформулировать кратко, чтобы придать им наглядности. Итак,
1. Общественное бытие определяет общественное сознание, что означает то, что классовая принадлежность прямо определяет взгляды человека, а он не способен это изменить.
2. Марксизм отвергает объективную истину и заменяет её партийностью науки.
3. Классики никаких аргументов не выдвигали, только обзывались и оскорбляли бедных учёных оппонентов.
Это пишет не заштатный журналист «Новой Газеты», а мэтр буржуазной политической экономии. Стоит ли опровергать эти нелепые утверждения? Энгельс, буржуа по своему классовому положению, оказывается, был буржуазным писателем. Марксизм, по-видимому, отвергает механику и дарвинизм, потому что их авторы были помещиками, а Маркс в четырёх (а должно было быть шесть) томах «Капитала» изложил самый обширный словарь матерных оскорблений…
Буржуазные экономисты вообще, а австрийцы в частности — это в некотором смысле юродивые, которые пописывают то, что никто не «почитывает». Никакой ценности эти писания не представляют, а их смысл состоит в том, чтобы внести в учебники — «марксизм опровергнут» и «так называемая классовая борьба в марксизме — это очень упрощенное описание сложнейших социальных, экономических, политических процессов» и сослаться на Мизеса с его товарищами.
Но суть не в том, чтобы показать, как Мизес учит либералов недобросовестно относиться к Марксу и огульно оплёвывать марксизм, но показать содержание его критики.
Вот что Мизес пишет про классы —
«Обозначая термином „класс“ всех тех, кто занимает примерно одинаковые позиции в обществе, важно помнить, что мы так и не ответили на вопрос: принадлежит ли классам какая-либо особая роль в общественной жизни. Сами по себе схемы и классификации не обладают никакой познавательной ценностью. Научное значение понятия определяется его местом в теории; вне теоретического контекста это просто интеллектуальная игрушка. Ссылка на то, что различие общественных положений людей делает бесспорным существование классов, вовсе не доказывает полезности теории классов. Важен ведь не сам факт различий в общественном положении индивидуумов, но то, какое значение этот факт имеет в жизни общества».
Он уговаривает читателя, во-первых, что использовать классификацию возможно исключительно волюнтаристски, во-вторых, что марксизм выделяет классы с точки зрения «примерно одинаковых позиций в обществе». Мизес, как и его выкормыши, не владеет диаматической методологией, поэтому воображает, что если что-то назовёшь «классом», то оно и превратится в класс. При этом, конечно же, извращает классовый подход Маркса. «Одинаковые позиции» — это выдумка.
Классификация как метод общенаучной градации применяется во многих науках. А деление человеческого общества на классы впервые обосновал не Маркс, а физиократ Кенэ, один из энциклопедистов XVIII века.
Класс — это категория, принятая для обозначения части целого, сущностная черта которой состоит в том, что она противоположна другой части этого же целого, вплоть до отрицания ими друг друга. В обществоведении классы применяют именно при делении целого на составляющие его противоположности, то есть, главным образом, для обозначения социального антагонизма.
Критики марксизма, в числе которых и Мизес, воображают, что рассмотрение классов является неким абстрактным приёмом для привнесения в «чистое» тело экономической науки некой политической пропаганды. Они отрицают, что классовое деление общества объективно.
Объективность классового деления подразумевает то, что движущей силой общественного развития является классовая борьба. Это означает то, что в любом общественном явлении отражается единство противоположных классов, проще говоря, эксплуататорского класса и эксплуатируемого класса. «Манифест КП»:
«Свободный и раб, патриций и плебей, феодал и крепостной, цеховой мастер и подмастерье, короче — угнетатель и угнетаемый находились в постоянной вражде друг с другом, вели непрерывную, то скрытую, то явную, борьбу, борьбу, оканчивающуюся каждый раз революционным переустройством всего общества или же совместной гибелью борющихся классов».
Борьба классов — объективная движущая сила развития общества. При этом либералы изображают дело так, что коммунисты по своему психологическому складу и личным качествам — большие поклонники всякого рода борьбы, сопротивления и протеста, поэтому они «находят» борьбу всюду в истории и всюду в современности, подменяя тем самым «чистую» экономическую науку политической пропагандой. Поэтому либерал и агрессивный профан — это абсолютные синонимы.
Борьба классов является движущей силой развития общества исключительно потому, что человеческое общество, выделяясь из природы, развивается ещё долгое время неравномерно, в первую очередь в отношении мускул рук и «мускул» головы. Получив в качестве результатов своего труда взрывной рост производительности, который всё нарастает с неолитической революции по настоящий момент, человечество принялось, с упорством, достойным лучшего применения, пытаться совместить добытое и укрепляющееся господство над природой со старыми животными привычками, согласно которым потребление должно быть немедленным и строго индивидуальным. Короче говоря, с человечеством произошёл тот самый случай головокружения от успехов. Вместо того, чтобы пустить невиданный до этого в первобытном обществе прибавочный продукт на развитие общества и отнестись к нему разумно, в среде ещё не до конца очеловечившихся прямоходящих развязалась драка за его частное присвоение.
Именно неосознанная стихия животного эгоизма, возобладавшая у самой опытной и образованной части самых производительных общин Месопотамии, Египта, Индии и Китая, была своеобразным образом упорядочена необходимыми факторами производства, в первую очередь разделением труда на умственный и физический, и таким образом возникли классовые производственные отношения. Эти различные факторы, следующие из необходимости самого производства и уровня развития производительных сил, неподвластные никому и ничему, объективно-обязательные, и разделили общество на классы. Суть классового деления не в одинаковом положении и не в различиях классов как таковых, а в их противоборстве, в борьбе. Причём неразумное, «нечеловеческое» отношение к прибавочному продукту как новому элементу производственной деятельности возможно исключительно в виде его частного присвоения. Собственно говоря, частное присвоение прибавочного продукта в обществе и есть синоним расточительности, глупости и неразумности в первую очередь общественного производства.
Вместе с тем, непримиримость классовых интересов потребовала возникновения государства, то есть социального насилия и права.
Таким образом, объективной причиной зарождения классов является полуживотное состояние человеческого общества в период достижения им устойчивого, весомого прибавочного продукта и на момент необходимого разделения труда на умственный и физический. И чем выше производительные силы общества, тем классовое деление общества становится всё более нетерпимым для гигантского большинства людей. Первоначально классовая дифференциация была достаточно богата, каждый производственный аспект и особенность той или иной деятельности порождал свой особенный класс. Но так или иначе все классы можно было различить на эксплуататорские или эксплуатируемые, всех людей разделить на угнетателей и угнетаемых. Правда, были и промежуточные угнетающие классы, которые при этом сами угнетались «старшими» хозяевами.
В связи с развитием классового общества до уровня капиталистического общества, а затем и последнего до своей высшей фазы — империализма, классовое деление общества всё больше упрощается, и общество раскалывается на два основных класса — пролетариат и монополистическую буржуазию или олигархию. Эти два класса в своём единстве выражают прямой антагонизм друг друга, они доводят противоположность до наивысшего состояния — «подготавливают» отрицание, то есть коммунистическую революцию.
Стало быть, именно состояние слепой неразумной стихии организации общественной жизни в условиях резкого технико-технологического развития производства и роста прибавочного продукта, то есть реальных возможностей окончательно выйти из животного царства, превращает имеющуюся физиологическую разницу между людьми и разницу умственного и физического труда в классовое деление общества. Люди, вопреки своей воле, неосознанно вступают в производственные отношения в связи с тем, что производственные отношения ими не познаны. И эта неосознанность, и, как следствие, невозможность направить волевые усилия туда, куда этого требует наука производства, и является объективным законом классового деления общества. То есть какой бы ни был формат неправильных отношений между людьми после «неолитической революции», он так или иначе будет связан с эксплуатацией труда, с господством одних людей над другими, с жизнью меньшинства за счёт труда большинства. А единственно правильный, научный формат отношений — это первая фаза коммунизма.
И поскольку такое стихийное состояние общества противопоставляет друг другу людей, то интересы всего общества не могут выражаться прямо, а опосредованно пробиваются в виде столкновения экономических интересов противоположных классов. Люди вынуждены вступать друг с другом в борьбу, организуясь в классы, чтобы выжить. Эта борьба действительно внешне напоминает борьбу за выживание в природе, так как базируется на неразумном и невежественном фундаменте, практически на инстинктах, стремлении выжить. Хотя выжить не только биологически, но социально. Этот антагонизм движет огромными массами людей и периодически это движение, в основном разрушением, расчищает путь для утверждения более прогрессивных, хотя и более изощрённых, общественных отношений.
Но почему именно классы, а, например, не отдельные люди? Что позволяет говорить именно о классах как о субъектах исторического развития? Дело здесь в том, что говоря о борьбе классов, мы говорим о реализации различия классов, следовательно, различие между классами является для них самих «одинаковостью». Так или иначе, но антагонизм классовых интересов намного сильнее и значительнее всех других проявлений противоположностей интересов, в том числе внутриклассовой конкуренции. Классовый интерес служит мощным объединяющим фактором в том смысле, что ставит массы людей в одинаковую зависимость от условий производства. Отдельный конкретный человек насильно прикован условиями жизни к своему классу. Поэтому когда марксисты говорят о классе как о некоторой сумме людей, то в чисто экономическом смысле здесь действительно имеется в виду одинаковость их положения. Но сознание этих людей по мере осмысления и осознания своего положения неминуемо приводит их к самоорганизации для более эффективной борьбы. Понятно, что классовая борьба рабов, классовая борьба крепостников и классовая борьба пролетариата по степени своей стихийной самоорганизации совсем не одно и то же. Но в целом, эти классы, в меру своей культурности сплачиваются для совместной борьбы в силу объективной «одинаковости» их интересов.
Немаловажно также заметить, что наряду с тем, что классовое деление предстаёт как некоторый естественно-исторический процесс, нельзя не сказать, что господствующие классы тратят немало усилий на осознанное утверждение и сохранение деления общества на классы, на идейно-теоретическое обоснование и воспроизводство классового убожества. И Мизес — верный слуга олигархов в этом деле.
Из показанного видно, что никакой «примерно одинаковой позиции» здесь нет и в помине, классовое деление объективно. Мизес же воображает, что марксисты нашли «похожие позиции», ещё и «примерно», и назначили их классом.
Далее, Мизес:
«Успех марксистской теории классов и классовой борьбы был грандиозным. Сегодня Марксовы положения о делении общества на классы и постоянстве непреодолимых классовых противоречий приняты почти всеми. Даже те, кто желает классового мира и стремится к нему, как правило, не оспаривают утверждения о реальной противоположности классовых интересов и классовой борьбы. Но сама концепция классов остается столь же неопределенной, как и прежде. Для последователей Маркса, как и для него самого эта концепция переливается всеми цветами радуги.
Если в соответствии с логикой “Капитала” эта концепция строится на проводившемся классической школой разделении факторов производства, тогда классификация, которая была изобретена для нужд теории обмена и только в ней правомерна, становится основой общего социологического знания. Упускается из виду, что объединение факторов производства в две, три или четыре большие группы было произведено только для удобств экономической теории и только в этом контексте имеет какой-либо смысл. Классификация факторов производства представляет собой классификацию функций, а не людей или групп людей; разделение подчинено исключительно целям каталактики, которую оно и должно обслуживать. Выделение земли, например, вызвано особым положением земельной ренты в классической теории. В соответствии с теорией особенность земли как блага в том, что при некоторых предпосылках она может приносить рентный доход».
Получается так, что любому пролетарию его заработной платы хватает не более чем до следующей получки потому, что распределение средств производства стало продуктом «классификации функций, а не людей или групп людей; разделение подчинено исключительно целям каталактики». Не хватает на еду и одежду? Во всём виновата каталактика, и баста!
Если не заниматься очковтирательством и выразить мысль Мизеса прямо и по-русски, то он говорит, что газеты, заводы, пароходы принадлежат олигархам, потому что таковы функции этой собственности. То есть без Усманова, ну не просуществуют его предприятия. Он выполняет особую «функцию». Какую? Каталактика!
Мизес рисует намеренно-витиеватый постулат о том, что теория классов была введена буржуазными учёными для анализа обращения и что поэтому запрещено говорить о классах в общенаучном плане. Это «никакого смысла не имеет». Почему? — Спросит заинтересованный читатель. Мизес же «объяснил» — потому что классики политэкономии использовали её для анализа обращения! Понимай как хочешь. Никаких аргументов Мизес не приводит. Далее он просто городит огород в духе непонимания того, что такое абстрактный труд:
«Существенно важно то, что никакая политэкономическая система не выделяет определенную группу производственных факторов как некое единство по природным свойствам или по способу их применения. Непонимание этого и составляет тягчайшую ошибку теории экономических классов. Эта теория исходит из наивного предположения о природности внутренних связей тех факторов производства, которые были выделены в единую группу только для аналитических целей. Она конструирует некую однородную землю, которая пригодна для любых сельскохозяйственных целей, и некий однородный труд, который может производить что угодно».
«Тягчайшая ошибка» в том, что Маркс все средства производства считает средствами производства?
Нет, говорит Мизес, единства между ними. Конечно, «природного» единства нет, ни Маркс, ни его последователи так и не говорят. Единство этих факторов производства заключается в том, что при соприкосновении с человеческим трудом они позволяют производить блага. Отрицать «единство» станков, производственного оборудования и земли — глупый идиотизм как раз в духе экономического «психологизма». Отрицать единство такого фактора производства как труд — нелепо, потому что процесс производства по сути своей есть процесс труда. Отрицая единство этого фактора, Мизес автоматически предполагает процесс производства в классовом обществе без наёмного, полурабского или рабского труда. Это фантазии, потому что такой процесс можно представить только локально в форме мелкого и мельчайшего производства, чисто умозрительной анархистской модели экономики мелких производителей — и т. д. Короче говоря, это положение Мизеса выдвинуто для того, чтобы заговорить зубы и не позволить противопоставлять труд и капитал.
Далее Мизес продолжает дискредитацию классовой теории тем, что якобы марксизм из сословий, то есть правового положения, по аналогии выводит классы. На самом деле юридические закрепление сословного положения являлось закреплением господства класса. Сословия и были классами, господство которых было прямо отражено в законе. И «удаление» из системы права этой «несправедливости» не изменяет классовую структуру. Это же хорошо видно внимательным историкам, которые знают, что «великое освобождение» крестьян 1861 года не только не упразднило классового гнёта, но и усилило его, несмотря на получение юридической свободы.
Дальше — то главное, ради чего Мизес пишет свои труды:
«Совершенно неоправданно было бы сравнивать эти два типа отношений (рабство и наёмный труд) с теми, которые существуют в свободной экономике между предпринимателем и работником. Исторически свободный труд по найму частично вырос из труда рабов и крепостных. Потребовалось немало времени, чтобы исчезли все следы такого происхождения, и он стал тем, что он есть в капиталистической экономике. Но ставить рядом на одну доску экономически свободный труд по найму и труд подневольный – значит совершенно не понимать капиталистической экономики. С позиций социологии можно провести сопоставление этих двух систем. Ведь обе они включают разделение труда и общественное сотрудничество, а потому являют немало общих черт. Но социологическое исследование не должно проходить мимо того факта, что экономическая природа двух систем совершенно различна. Использование аргументов, почерпнутых при изучении рабского труда, для экономического анализа свободного труда не может иметь никакой цены.
Свободный работник в виде заработной платы получает то, что экономически вменено его труду. Владелец раба тратит столько же на поддержание существования раба и на уплату работорговцу цены, которая соответствует текущей или будущей разнице между заработной платой свободного работника и расходами на содержание раба. Эта разница между заработком свободного и ценой содержания раба идет человеку, который обращает свободного в раба – охотнику на рабов, а не работорговцу и не рабовладельцу. В рабовладельческой экономике эти двое не извлекают какого-либо специфического дохода. Отсюда ясно, что каждый, кто пытается оправдать теорию эксплуатации ссылкой на условия рабовладельческой экономики, просто не понимает существа проблемы».
Хотелось бы задать вопрос этому большому «учёному» с его теорией охотников на рабов. А что если раб… родился в собственности рабовладельца? То «цену, которая соответствует текущей или будущей разнице между заработной платой свободного работника и расходами на содержание раба», он уплачивает аисту?
Иными словами, в этих абзацах Мизес пишет, что нужно уважать наёмный труд как свободный и не слушать злых большевиков, которые говорят, что наёмный труд — это наёмное рабство. Они просто неправильно понимают само рабство. Рабство — это когда заставляют работать и «платят» похлёбкой, потому что разница между похлёбкой и «стоимостью» рабочей силы отдаётся охотнику на рабов. Теперь, говорит Мизес, мы выбросили охотника на рабов на свалку истории и стало всё правильно!
Сложно придумать более пошлые и смешные выверты, оправдывающие эксплуатацию.
Что касается классовой борьбы, Мизес сокрушается, что нельзя делить общество на большие группы. Неправильно, говорит это, не по-человечески…
«Теория, которая делит все население на три или четыре большие группы, ошибочно полагает всех землевладельцев единым классом с общими интересами. Никакой определенный интерес не соединяет владельцев земли, пригодной к возделыванию, владельцев лесов, виноградников, рудных месторождений или участков городской земли, если только им не приходится защищать право частной собственности на землю. Но как раз этот интерес характерен не только для землевладельцев. Тот, кто осознал важность системы частной собственности на средства производства, даже если он и не владеет ничем, должен защищать этот принцип так же, как собственник свое владение. У землевладельца же особые интересы возникают только в тех случаях, когда бывает затронута свобода приобретения и продажи собственности».
Вы только посмотрите на это: «Тот, кто осознал важность системы частной собственности на средства производства, даже если он и не владеет ничем, должен защищать этот принцип так же, как собственник свое владение». Просто какое-то лингвистическое программирование.
Ясно, что Мизес отрицает то, что капиталисты имеют общий интерес сохранить условия, которые бы позволяли им извлекать прибыль из труда рабочих. Что на это можно сказать? Мизес не понимает и не сможет понять, что такое государство, право и зачем нужен аппарат насилия. Ему придётся их выводить из природы человека, биологии, бога и прочего подобного. Никаких аргументов он не приводит, у него вообще такая манера «мне не доказали», «не существует аргументов». Но аргументы существуют, и Мизес должен даже знать, где они изложены.
«Также не существует общего интереса и у продающих труд. Однородный труд так же абстрактен, как и универсальный работник. Труд прядильщика отличен от труда шахтера и от труда доктора. Теоретики социализма и неустранимого классового конфликта говорят так, как если бы действительно существовал некоторый абстрактный труд, который под силу каждому, а вопрос о квалификации вообще не имел значения. На деле никакого “абсолютного” труда не существует. Да и неквалифицированный труд вовсе не однороден. Подметальщик улицы – не то же, что носильщик. Более того, даже в чисто количественном отношении неквалифицированный труд занимает много меньшее место, чем предполагает ортодоксальная классовая теория».
Мизес спекулятивно смешивает противоположность интересов труда и капитала, общность интересов труда и абстрактный труд. Последний вообще не к месту, марксизм никак эти понятия не соотносит и тем более не доказывает общность классовых интересов через абстрактный труд. Это просто фантазии, поклёп на Маркса. Мизес выдумал какую-то ерунду и доблестно сражается с ней.
Мизес высокоумно заявляет: «Члены класса – конкуренты друг другу», как будто он тем самым разоблачил марксизм. А дальше он выводит формулу пролетарского благополучия: «Если численность рабочих уменьшается, а предельная производительность труда соответственно растет, тогда растут и заработная плата, и уровень жизни рабочих». Знаете, как это называется? Теория «Золотого миллиарда», теория лишних людей. Типичная фашистская пропаганда на базе классической либеральной теории.
Далее, типичное изобретательство Мизеса:
«Теории, которая выводит все общественное развитие из борьбы классов, следовало бы показать, что положение каждого человека в обществе однозначно определяется его классовым положением, т. е. его принадлежностью к определенному классу и отношением между этим классом и другими классами. Тот факт, что во всех политических схватках определенные социальные группы конфликтуют друг с другом, никак не доказывает этой теории. Доказательством правоты могла бы быть демонстрация того, что классы стремятся к предустановленным целям и не подвержены влиянию идеологий, независимых от классовых позиций; нужно было бы доказать, что малые группы объединяются в большие, а те – в классы не под влиянием компромиссов и временных союзов, но под давлением общественной необходимости, исходя из однозначной общности интересов».
Он намеренно фальсифицирует теорию классовой борьбы, выдаёт её за какую-то карикатуру и детерминизм. Даже беглое знакомство с «Манифестом» покажет, что то, что Мизес выдаёт за марксизм, является его извращениями.
Мизес также считает, что пролетариат становится противоположным буржуазии по воле коммунистов:
«То же самое с рабочими в их противостоянии владельцам средств производства. Особые интересы отдельных рабочих групп также не едины. В зависимости от способности и умений их члены также имеют различные интересы. Пролетариат является однородным классом, конечно же, не в силу его классовых позиций, как это утверждают социалистические партии. Таким его делает социалистическая идеология, которая принуждает каждого индивидуума и каждую группу отказываться от своих особых интересов. Повседневная работа профсоюзов как раз и заключается главным образом в достижении компромиссов в этом конфликте интересов».
Ниже Мизес находит ещё одно «глубокое заблуждение», которое сам и приписал марксизму:
«Общественное бытие само по себе идеологично, хотя бы в той степени, в какой оно есть продукт воли и разума человека. Материалистическая концепция истории глубоко заблуждается, когда полагает, что жизнь общества не зависит от мысли».
Конечно же, марксизм не утверждает, что жизнь общества не зависит от мысли, как раз наоборот, марксизм научно объясняет то, как мысль возникает в качестве отражения общественного бытия, а затем влияет на это бытие, вплоть до возможности служить направляющей силой его развития.
Чтобы окончательно продемонстрировать всю нищету мысли Мизеса, необходимо ознакомится с его длинным рассуждением на тему того, что такое общество —
«1. Природа общества
Понимание общественной жизни древними определялось идеей судьбы. Общество движется к предначертанной божеством цели. Такое понимание вполне логично, если, говоря о прогрессе и регрессе, о революции и контрреволюции, действии и противодействии, использовать подход, столь популярный у многих историков и политиков: история оценивается согласно тому, приближает ли она человечество к цели или, напротив, удаляет.
Наука об обществе, однако, начинается в тот момент, когда мыслитель освобождает себя от такого подхода и вообще от каких бы то ни было оценок. Наука об обществе телеологична в том смысле, в каком и должно быть каждое каузальное исследование волеизъявления. Но при этом представление о цели должно полностью содержаться в каузальном объяснении. В науке об обществе причинность остается фундаментальным принципом познания, и ущерб ее высокому положению не может быть нанесен телеологией. Поскольку наука не выносит суждений о целях, она не может ничего сказать об эволюции к более высокой стадии в том смысле, скажем, как об этом говорили Гегель и Маркс.
Ведь никак не доказано, что все развитие идет по восходящей или что каждая последующая стадия является более высокой, чем предыдущая. Не в большей степени можно согласиться и с пессимистической концепцией истории, которая видит в историческом процессе только упадок, прогрессивное движение к дурному исходу. Поставить вопрос о движущих силах исторического развития – значит задаться вопросом о природе общества и о причинах изменения условий общественной жизни. Что такое общество, как оно возникло, как изменяется, – только такие вопросы может ставить перед собой научная социология.
Еще древние подметили, что общественная жизнь человека напоминает биологический процесс. Это уподобление лежит в основе знаменитой легенды о Менении Агриппе, донесенной до нас Ливием. Общественная наука мало что приобрела, когда под обаянием триумфального развития биологии в XIX веке эта аналогия была доведена в многотомных трудах до полного абсурда. Что пользы называть результат человеческой деятельности “межклеточной социальной субстанцией”? [Это делает Лилиенфельд в своей работе La pathologie sodale. (Paris, 1896. Р. 95). Когда правительство берет заем у дома Ротшильдов, органическая социология описывает процесс так: “La maison Rothschild agit, dans cette occasion, parfaitement en analogie avec l’action d’un group de cellules qui, dans le corps humain, cooperent a la production du sang necessaire a l’alimentation du cerveau dans l’espoir d’en etre indemnisees par une reaction des cellules de la substance grise dont ils ont besoin pour s’activer de nouveau et accumuler de nouvelles energies” <“Действия дома Ротшильдов в такой ситуации в точности подобны поведению группы клеток человеческого тела, которые участвуют в производстве крови для питания мозга, в надежде на вознаграждение за счет реакции клеток серого вещества, которая им нужна для реактивации и накопления новой энергии” – фр.> (Ibid., P. 104). Так выглядит на практике метод, который утверждает, что “стоит на твердой почве” и исследует “становление явления шаг за шагом, продвигаясь от более простого к более сложному” (Lilienfeld, Zur Verteidigung der organischen Methode in der Soziologie, Berlin, 1898, S. 75).]
Что добавили к нашему пониманию споры ученых о том, какой орган общественного тела соответствует центральной нервной системе? Лучшим комментарием к такого рода социологическим штудиям было замечание одного политэконома, что уподобление денег крови, а денежного обращения – кровообращению принесло экономической теории столько же пользы, сколько дало бы биологии уподобление крови деньгам, а кровообращения – системе денежного обращения. Современная биология позаимствовала у науки об обществе некоторые из своих важных понятий, как, например, развитие, разделение труда и борьба за существование. Но она не остановилась на метафорах и выводах по аналогии, а к своей пользе развила благоприобретенное. Биологическая социология, напротив, всего лишь развлекалась пустой словесной игрой со взятыми взаймы собственными понятиями. Романтическое направление с его “органической” теорией государства, сделало еще меньше для уяснения социальных взаимоотношений. Умышленное пренебрежение важнейшим из достижений науки об обществе – системой классической политической экономии – лишило его возможности освоить ее часть – учение о разделении труда, которое должно быть исходным пунктом всей социологии так же, как оно образует исходный пункт новейшей биологии.
Одно только сравнение с биологическим организмом должно было бы научить социологию, что организм может быть постигнут только как система органов. Но ведь это означает именно то, что сущность организма составляет разделение труда. Только разделение труда делает из частей члены, в совместной работе которых распознается единство системы, организма. Это верно как для жизни растений и животных, так и для жизни общества. Именно в терминах разделения труда общественный организм может быть уподоблен биологическому. Разделение труда есть tertium comparationis давнишних аналогий.
Разделение труда есть фундаментальный закон организации всех форм жизни. Сначала он был установлен в сфере общественной жизни, когда политэкономы подчеркивали значение разделения труда в общественном хозяйстве. Сначала этот принцип был воспринят в биологии – в 1827 г. Мильн-Эдвардсом. Тот факт, что разделение труда можно рассматривать как общий закон, не должен мешать пониманию, что он действует совсем по-разному на уровне организмов животных и растений и на уровне организации человеческого общества. Как бы мы ни представляли сeбe происхождение, эволюцию и значение физиологического разделения труда, это не имеет ничего общего с природой разделения труда в обществе. Процессы дифференциации и интеграции однородных клеток совершенно отличны от процессов, в результате которых самодостаточные индивидуумы соединяются в человеческое общество. Во втором случае разум и воля способствуют объединению прежде независимых групп и превращению их в часть некоего целого, тогда как в первом случае вмешательство этих сил невообразимо.
Даже в „животных сообществах“ пчел и муравьев все движения и изменения происходят инстинктивно и бессознательно. Вполне возможно, что инстинкт также играл ведущую роль в начале и на ранних стадиях образования общества. Пока человек проявляет себя в качестве мыслящего, волеизъявляющего творения, он уже является членом человеческого общества, поскольку невозможно представить мыслящего человека потерянным одиноким существом. „Только среди людей человек становится человеком“ (Фихте). Развитие разума и развитие общества – один и тот же процесс. Весь дальнейший рост общественных отношений есть исключительный результат действия воли. Общество есть продукт мысли и воли. Оно не существует помимо мысли и воли. Его бытие – внутри человека, а не во внешнем мире. Изнутри оно проецируется наружу. Общество – это сотрудничество, это общность в действии. Определить общество как организм – значит определить его как систему разделения труда. Чтобы оценить значимость этой идеи, нужно представить себе все цели, которые человек ставит перед собой, и все средства, которые он использует для достижения этих целей. Сюда входят все взаимосвязи мысли и воли человека. Современный человек есть общественное существо не только в том смысле, что его материальные нужды не могут быть удовлетворены вне общества, но также в том отношении, что развитие его разума и способностей восприятия было бы невозможным вне общества. Нельзя представить себе человека в виде изолированного существа; человечество существует только как общественное явление, и род людской вышел за пределы животного мира только в силу того, что сотрудничество устанавливало общественные связи между индивидуумами. Эволюция от человека-животного к человеку разумному была возможна и была осуществлена только благодаря общественному сотрудничеству. Только так мы можем понять высказывание Аристотеля, что человек есть zoon politikon {животное общественное – др.-греч.; это определение содержится в сочинении Аристотеля „Политика“}».
После прочтения этого опуса так и хочет воскликнуть: «Садись, два». Если перевести эту демагогию на русский язык, то Мизес пишет, что общество — это нечто неизвестное, но коллективное и связанное с разделением труда. Конечно, Мизес стыдливо умалчивает, что необходимое и неизбежное разделение труда само по себе совершенно не означает антагонизма. Он признаёт единственное разделение труда правильным — капиталистическое, условия которого создают антагонистическую противоположность физического и умственного труда, промышленного и сельского производства.
Но ещё более симптоматично, что с точки зрения Мизеса общество не развивается, и никто ему не доказал обратного.
«Ведь никак не доказано, что все развитие идет по восходящей или что каждая последующая стадия является более высокой, чем предыдущая».
Отрицание развития — это ключевое положение, выдвигаемое против диаматики. Доказать развитие в том смысле, как это хочет Мизес и его прихлебатели — невозможно. Развитие либо признают, либо отрицают. Развитие самоочевидно. Даже развитие общества самоочевидно.
Развитие — это движение, то есть форма существования материи, от простого к сложному. Каждое «сложное» выше тем, что представляет из себя качественно новое. Внешне это можно заметить как то, что новое сложнее структурно и функционально. Капитализм во всех сферах жизни общества сложнее феодализма. Даже умозрительное наблюдение за человечеством явно свидетельствует о его развитии, что отражается в том числе чисто количественно — больше общественных связей, институтов, растёт население и продолжительность жизни. Можно ли представить феодальное общество с населением в 7 млрд человек? А рабовладельческое? А первобытное?
Как Мизес объясняет разницу между рабством, феодализмом и капитализмом, с чего они последовательно друг в друга превратились? А очень просто. Оказывается, рабовладельцы и помещики неправильно понимали действительные экономические «правила жизни», давали место всяким охотникам за рабами, короче говоря, жили не по каталактике! А теперь всё наладилось — живём по каталактике.
В целом вывод следующий: если вы знакомы хотя бы с азбукой марксизма, то достаточно расположить наиболее яркие цитаты мизесов друг за другом и получится длинный и довольно качественный анекдот. Такова примерная картина либеральной критики марксизма.
А. Редин