Сырая, затхлая комната, похожая на подвал. Полутьма – маленькое оконце отбрасывает свет на отсыревший пол. Когда смотришь на белесый квадрат окна, сразу хочется представить еще и решетку.
Повсюду на полу разбросаны белеющие листы бумаги; некоторые сильно искомканы, некоторые засалены или вываляны в грязи, иные же все-таки выглядят вполне себе пристойно и чисто, однако само их положение, так или иначе, производит не только впечатление крайней неряшливости – уныния и упадничества.
В комнате всего-навсего один предмет мебели – средних размеров табурет; возле табурета сидит на корточках человек в длинном темном плаще, похожим на магистерский, и в очках, едва посверкивающих из-под волосяных колечек, густых и маленьких. Туловище человека кренится то влево, то вправо, то на одну согнутую ногу, то на другую, достаточно плавно, - а вот руки так нервно и оживленно шуршат листами под ножками табурета, что кажется, будто существуют обособленно от человека; некая чужая нервничающая часть.
В стене, позади человека образовывается желтоватый проем, скрипят железные петли. Человек не обращает на это никакого внимания.
В комнату входит еще один; плотно прикрывает за собой дверь.
-У тебя не получается? – обратился вошедший к писателю.
Тот еще пуще зашелестел бумажками – словно хотел заглушить только что произнесенный вопрос, стереть его отпечаток в сознании; конечно, безрезультатно, - ясно изначально; поэтому шелест был таким затравленным и яростным.
-У тебя что-то не выходит? – неумолимо, но заботливо повторил вошедший; сразу за этим он присел рядом с писателем, - видно стараясь показать свое соучастие.
Тот резко обернулся.
-Что?.. – в нерешительности быстро поводил глазами из стороны в сторону – за стеклами очков; потом произнес (бесцветно):
-Все.
-Все?
Пауза. Писатель принялся нервно перекладывать листки, которые лежали перед ним: второй - на первый, третий – на второй… потом третий – на четвертый, второй – на третий…
-Да, - ответ глухой, низкий, невнятный… как будто безотчетный.
-Но постой-ка, - вошедший резко поднялся с корточек, - подожди… ты же написал все это, - он коротко обвел глазами каменный пол комнаты, по которому были разбросаны бумажные листы.
Писатель резко обернулся и докончил утвердительно:
-После романа.
-Да. После романа.
-Здесь нет ни одной оконченной вещи. Ни одного готового рассказа. Боже, как сложно написать хотя бы один рассказ после того, как закончил роман!
-Потому что отдал все силы? Но неужели ты их еще не подкопил – ни на один коротенький рассказ!
-Хэ… - писатель состроил презрительную мину, - вы ничего не понимаете. На роман я отдал все силы, всего себя – все образы, которые только таились во мне и о которых я даже не имел представления и вытягивал из себя по ходу письма – ручка, скользящая по бумаге, оставляет строку за строкой, но и чернильная нить вытягивает из тебя образы, словесные повороты, метафоры, даже сюжетные ходы, о которых ты и не подозревал до того, как взялся за работу… до работы у тебя в мозгу только какая-то неясная фабульность… аморфная, выпуклая фабульность - да-да, точнее определения и не подберешь. А как только садишься за работу – вся она под действием чернильной нити облекается в прозу – как по волшебству. И вы знаете, в романе было так много пространства, чернильная нить оказалась так длинна – она вытянула из меня столько разноликих образов, что теперь каждый новый – уже на нити рассказа, короткой нити – кажется мне вторичным; словно он уже был в романе. Или ничтожным – в сравнении с теми, что были в романе. И нить коротка; тоже ничтожна, по сути дела. Нет никаких сил браться за рассказ.
-То есть ты еще не вышел из романа – психологически.
-Можно и так сказать, да. Но и не только психологически. Психологическая составляющая являет собою ступор, только ступор; я не могу завершить ни одного рассказа, падаю вдохновением, опускаю руки на трети пути, на половине, на трех четвертях даже…
-Это пройдет… я думаю.
-Наверное, - писатель согласно кивнул.
Пауза.
-Ты когда-нибудь пытался описать вдохновение?
-Можно сказать, я это и делаю сейчас – вам. Но это не все, далеко не все!..
-Так опиши в рассказе.
-Бросьте! – писатель усмехнулся – в сторону.
-Неужели не сможешь?
-Думаю, смогу.
-Так в чем же дело?
-Зачем?
-Разве кто-нибудь уже делал до тебя нечто подобное? А если и делал – разве описания совпадут?
-Я не знаю.
-Кто еще это сделает, кроме тебя: опишет твое вдохновение? Твои биографы уж точно нет! Будь готов к тому, что все твои творческие метания, которые ты испытал, живя в этом месте, прозрения и упадки, вдохновенные возбуждения и апатии – все это в биографической справке о тебе будет обобщено всего-навсего одним сухим указанием: «С такого-то по такой-то год жил и работал там-то. Написал роман – такой-то; несколько рассказов – таких-то», - эти «несколько рассказов» – если еще напишешь. (Даст Бог, это случится).
Тут лицо писателя озарилось улыбкой – отрешенной и светлеющей; в полутьме.
-Это просто удивительно, да? По сути дела, когда я борюсь за настоящую славу, я борюсь и за эти вот составляющие – за какие-то сухие строки о себе в солидной энциклопедии или справочнике… ведь мне никогда не нужна была слава в том смысле, в каком она чаще всего нужна другим, - почестей, узнаваний в общественных местах и пр. То есть всего того, что относится к личности. Я хочу, чтобы люди читали и знали мое имя и все остальное, что с этим связано, - но значит, в какой-то мере борюсь именно за эти строки в энциклопедии. Если подумать – О Боже! – как это ничтожно. А ведь они, в каком-то смысле, идентифицируют настоящее величие.
-И об этом тоже следовало бы написать.
-Зачем? Это разве такое уж открытие?
-Не думаю. Но это, что называется, спорное наблюдение. Добавь к нему неявно выраженную идею - и вот, пожалуйста, ты уже на пути к созданию хорошего рассказа.
С иронией писатель поднял вверх указательный палец.
-И это тоже спорно.
-Разумеется.
Писатель вдруг ни с того ни с сего чихнул – сухо и как-то неестественно; не было никакого предзнаменования этого чиха – ни покраснения лица, ни даже характерной гримасы; за секунду до чиха у писателя просто резко открылся рот, - он вдохнул, - а затем с силой выдохнул через нос, - и все. (Или это был обман зрения? «Звуковое сопровождение», напротив, оказалось вполне себе характерным).
-Ты что, нездоров?
-Обстановка нездоровая.
-А-а… да, здесь немного темно.
-И сыро. Но если я заболею, буду терпеть лишения и муки – а впрочем, я уже их терплю – это также не будет отражено в тех самых строках энциклопедии. Да и в самой подробной биографии - тоже.
-Если это все же простуда, и она перейдет в воспаление легких, тогда об этом упомянут.
-Может быть, я и впрямь заболею чем-нибудь серьезным – у меня уже в горле першит. И язык красный.
-Откуда ты знаешь? Здесь же зеркал нет. Как ты сумел разглядеть свой язык?
-Я не видел его. Но чувствую, он воспален. Это действительно так? Я встану на свет, посмотри, - писатель встал под окно и высунул язык.
-Он не красный. Зеленый. Похож на лист дерева.
-Неужели! Франц Кафка сравнивает с листом дерева не язык, но свое ухо – в какой-то из самых ранних дневниковых записей. «Моя ушная раковина на ощупь свежа, шершава, прохладна, сочна – как лист». Так это звучит – я помню дословно. Я как прочел это в первый раз, сразу вообразил себе Кафку – таким, как на самой известной его фотографии, в анфас – ее знают все! – с тем же выражением лица и остановившимся взглядом – сразу видно, не только от того, что изображение на фото «остановилось» – у Кафки был такой взгляд всегда, по жизни, остановившийся... а внутри глазного дна – петляющие лабиринты Йозефа К., мысли-тропы, замутняющие зрачок, тропы волнистые и ломаные, по которым К. бесконечно приближается к Замку… так вот, я вообразил Кафку таким, как на фотографии, и он трогает, ощупывает свое ухо с остановившимся взглядом и лицом и прической и пиджаком и рубахой…… и галстуком……….трогает ухо, превращая его в зеленый лист дерева… мягкими подушечками пальцев, мягкими… фото черно-белое, а вместо уха – зеленый лист дерева... и рука Кафки – единственный объект, который находится в движении – поэтому она кажется чем-то инородным; инородная рука… каждый черенок на листе просвечивает более светлой, салатовой зеленью и как будто еще даже фосфоресцирует… каждый черенок-ответвление – это название вышедшей книги и дата (в перечне не указаны журнальные публикации писателя): «Моряк в седле». Роман. Прага, Просвещение+, 1833; «Железная пята». Повести и рассказы. Лондон, Черинг-кросское из-во, 1835; «Другой, тот же самый». Рассказы., Майнц, Франкфурт-на-майне, 1836; «Кролики и удавы». Роман. М.:, Просвещение+, 1837; «Луна и грош». Роман. С. – П., Объединенное русское слово, 1838; «Коллекционер». Рассказы. Зальцбург, Объединенное новороссийское из-во, 1839; «Повесть о господине Зоммере». Повесть. Урнтензее, Урнтензее-на-Майне,1849…………………………………………………………………………………
………………………………………………………………………………………………………………
……………………………………………………………………………………………………………….
(1839 – 1849) Это был десятилетний кризис:**********************************************
Писателю было плохо.
Позже все пошло на лад. У писателя вышло еще пять книг. Однако это был уже другой человек, другая литература.
Другое рождение.
А прошлое – печальная забытость.
Tags: Проза Project: Moloko Author: Москвин Е.