И рече ко мне: сыне человеч, снеждь свиток сей, и иди и рцы сыном Израилевым.
Иез. 3:1
В истории литургического творчества прп. Роман Сладкопевец (кон. V в. — ок. 556) известен как один из первых великих гимнографов и непревзойденный мастер кондакарного жанра [1]. Наша статья посвящена изобразительной традиции и символической интерпретации центрального эпизода «Жития» св. Романа — эпизода, благодаря которому «дурноголосый» и неграмотный пономарь Роман стал «сладкоголосым» гимнографом и автором главного рождественского песнопения, за что был прославлен Церковью в лике святых под именем Сладкопевца.
Центральный эпизод жития и его отражение в изобразительном искусстве
Согласно «Житию», будущий святой, сириец по происхождению, несмотря на многие добродетели, был несведущ в греческой грамоте и отличался слабым неприятным голосом. Будучи пономарем храма Софии Константинопольской, он был приближен к себе патриархом Евфимием, что вызвало зависть со стороны остальных клириков. Однажды в навечерие праздника Рождества Христова в присутствии императора и патриарха они силой вытолкнули его на амвон и заставили исполнять хвалебные песнопения, но своим голосом Роман вызвал лишь всеобщие насмешки. Тогда, придя домой, он стал истово молиться перед иконой Божией Матери и так заснул. Во сне ему явилась Богородица со свитком в руке. Она протянула этот свиток Роману и повелела съесть его. Роман исполнил наказ Божией Матери и, восстав ото сна, тотчас почувствовал прилив «неизреченныя сладости и утехи духовныя», в уме своем ощутил «разумение книжное, отверзе бо ему Дева Богородица, якоже иногда [2] сын ея апостолом, ум разумети писания; и наполнися сердце его премудрости великия». С того момента голос Романа преобразился и «течаше от уст его аки река премудрость» [3]; а первыми словами «сладкогласого» гимнографа, когда тот взошел на амвон, были: «Девая днесь Пресущественнаго раждает» — начальная строка знаменитого рождественского кондака.
Наиболее раннее из известных нам изображений явления Богородицы спящему Роману присутствует на одной из миниатюр Минология Василия II (Vat. Gr. 1613, fol. 78r). Этот Минологий, созданный в начале XI в. для императора Василия II Болгаробойцы, является древнейшим из дошедших до наших дней иллюстрированных греческих агиографических сборников. Миниатюра с изображением Божией Матери и прп. Романа принадлежит кисти мастера Мины. Манера исполнения миниатюры близка к живописи периода македонского ренессанса с характерными для нее античными чертами. Роман изображен полулежа, над ним склонилась Богородица; в правой руке у нее находится свиток, который она вкладывает в уста будущего гимнографа. Гармонично расположенные фигуры окружены гористым пейзажем, на заднем плане возвышается церковь. Моделировка объема дается свободными штрихами и цветовыми пятнами. Живо переданы движения и выражения лиц персонажей. Цвета подобраны с тонким вкусом. Миниатюра имеет золотой фон.
Сцену ночного видения прп. Романа мы также находим на миниатюре Троицкого (Лаврского) кондакаря начала XIII в. (РГБ. Троицк./I. 23, л. 1об.). К сожалению, живопись имеет много утрат. Роман представлен полулежа. Нижняя часть туловища накрыта красной материей. Богородица в тёмно-вишнёвом мафории протягивает ему свиток. Рисунок отличается приятной цветовой гаммой, изяществом и плавностью линий.
Кроме того, довольно часто мотив вкушения свитка встречается в иконографии праздника Покрова Пресвятой Богородицы, с которым совпадает день памяти гимнографа (1 (14) октября). Особенно это характерно для русских икон второй половины XVI–XIX вв. Работ с интересующим нас сюжетом довольно много. Перечислим лишь некоторые из них: 1) икона «Покров Божией Матери» третьей четверти XVI в., происходящая из Воскресенского Горицкого монастыря (Череповецкое музейное объединение);
2) икона новгородского письма второй половины XVI в. (Церковно-археологический кабинет Московской духовной академии); 3) икона среднерусского письма конца XVI в. (Музей-заповедник «Коломенское»); 4) икона начала XVII в. (собрание Новодевичьего монастыря); 5) палехская (предположительно) икона XIX в. (Ярославский художественный музей). Причем какая-либо последовательность в расположении на иконах эпизода «выпивания» хартии попросту отсутствует: мы находим его в самых разных частях живописной композиции. Св. Роман был отнюдь не первым, кто обрел свой дар, вкусив преподнесенный ему свиток (κεφαλίς, βιβλαρίδιον, κονδάκιον, τόμος) — исписанный с одной или двух сторон кусочек хартии (χάρτης). Что же стоит за этим сюжетом?
Впервые мотив вкушения хартии встречается нам в видении пророка Иезекииля (VI в. до Р. Х.). Съев данный ему Богом свиток, который в устах его был «сладок как мед», Иезекииль тут же исполнился пророческого дара и божественной благодати (Иез. 3:1–3). Аналогичным образом обретает свой пророческий дар Иоанн Богослов: приняв «раскрытую книжку» из рук ангела, Иоанн, повинуясь небесному гласу, съедает ее (Откр. 10:8–10). Впоследствии этот инициатический мотив мы также находим в житиях прп. Ефрема Сирина и свт. Иоанна Златоуста.
Согласно «Житию» св. Ефрема (ок. 306–373), преподобный, будучи еще юношей, отрекся от мира и, уйдя в пустынные горы, стал предаваться посту и молитве. Через некоторое время одного из отцов расположенного неподалеку монастыря посетило видение: некий таинственный муж, сияющий словно ангел, держал в руке «свиток написан» и вопрошал о том, кто может принять и сохранить его; тогда глас с неба ответил сияющему мужу, что никто не достоин, кроме Ефрема; после этого ангелоподобный муж вложил свиток в рот стоявшего перед ним молодого подвижника. Утром выяснилось, что схожее видение посетило и другого инока, только вместо сияющего мужа свиток, «написаный внутрь и извне», нес сонм ангелов. Тогда же оба инока увидели, что Ефрем выступает перед братией с поучительными речами — «яко источник» истекает из его уст [4].
В «Житии» свт. Иоанна (ок. 347–407) мы встречаем рассказ про то, как будущий святой после смерти матери поселился в монастыре. Вскоре затем тамошний старец Исихий, отличавшийся прозорливостью, в одну из ночей «восхищен бысть умом, и виде таковое видение»: два благолепных мужа в сияющих белых одеждах снизошли с небес и вошли к молящемуся Иоанну; первый из них держал «свиток написан», а второй — ключи; назвав Иоанна «новым Даниилом» [5], они сказали ему, что посланы Самим Христом; после этого первый муж протянул ему свиток с такими словами: «Приими свиток сей от руки моея, аз бо есмь Иоанн возлегий на перси [6] Господни на Тайней вечери, и оттуду почерп божественная Откровения. Дает же и тебе Господь уведати вся Премудрости глубины, яко да питаеши людей не гиблющим учения брашном [7], и да заградиши усты твоими еретическая и иудейская уста, глаголющая беззаконие на Бога нашего»; второй же муж «подаде» Иоанну ключи, представившись при этом апостолом Петром, которому «вверены суть ключи Царствия» [8].
Как иллюстрация к житию свт. Иоанна Златоуста особого внимания заслуживает фреска «Явление Христа-Премудрости св. Иоанну Златоусту» на северной стене вимы храма Св. Софии в Охриде 1037–1056 гг.: Христос-Премудрость в виде ангела с крестчатым нимбом во главе апостольского лика является возлежащему на ложе св. Иоанну и вкладывает в его уста некий чудесный свиток, при этом на чело святителя падают лучи, исходящие от лика Св. Софии. Очевидно, что изображенный на фреске свиток содержит текст литургии, полученный свт. Иоанном в виде откровения от Самого Христа — как «дар Премудрости».
Инициатические обряды и религиозные практики, связанные с ритуальным употреблением в пищу того или иного вещества, известны с глубокой древности. При этом считалось, что инициируемый наследовал определенное свойство, присущее вкушаемому предмету. Данное свойство могло быть как имманентным, присущим предмету по природе, так и приписываемым. В качестве потребляемого вещества обычно выступала частица чего-то (или кого-то) глубоко чтимого, овеянного сакральным ореолом. Для ближневосточной традиции, на почве которой рождается христианство, таким предметом исстари была книга — сакральные письмена, изначально имевшие форму свитка.
К IV в. под влиянием ближневосточной духовности в восточной части Римской империи также сложилось особое, чрезвычайно почтительное отношение к письменам. В восточнохристианском Средневековье, пропитанном идеей парусии (греч. «присутствие»), письменный текст воспринимался как полноценная замена непосредственного общения, будь-то с Богом или человеком. Симптоматично, что для обозначения как «записанного голоса» (письма), так и «незаписанного голоса» (устного сообщения) использовался один и тот же термин — «λόγος» [9]. Полученное письмо вне зависимости от содержания считалось поводом к радости и воспринималось как благодеяние, милость (χάρις). А, описывая свои чувства при получении писем, свт. Иоанн Златоуст даже употребляет термин «ненасытимость» [10].
Для рассматриваемой традиции также характерно сравнение рубцов от бичей и ран от гвоздей и копья на теле Христа с пурпурным письмом, а самого тела — с писчей хартией. «Христос-Бог наш, <…> трость Креста в красные чернила Своей Крови обмакнув, Ты по-царски подписал нам хартию о прощении грехов» — поется в стихире-славнике на «Господи воззвахъ» Крестопоклонной недели [11]. Другими словами, божественная Кровь соотносилась с чернилами, а Тело — с писчим материалом.
В Византии существовал интересный и знаковый во многих отношениях ритуал, прообразом для которого послужило таинство евхаристии: с целью облегчения процесса обучения грамоте ребенка приводили в церковь, выводили чернилами на дискосе 24 буквы греческого алфавита, смывали написанное вином и давали мальчику испить эту смесь вина и растворенных в нем букв; при этом читались отрывки из Нового Завета [12]. Напомним, что, согласно «Житию» св. Романа, будущий гимнограф не «съедает», но «выпивает» (!) хартию. Более того, данное событие происходит накануне Рождества, то есть за день до явления в мир воплощенного Слова-Логоса. Символичным представляется и то обстоятельство, что первое явление обретенного дара имело место ни где-нибудь, но в храме, посвященном Софии Премудрости Божией, отождествляемой в Предании со Вторым Лицом Св. Троицы (1Кор. 1:23–24), то есть все с тем же воплотившимся Логосом. А образ Софии-Христа в свою очередь соединяется в православной традиции с образом «божественной книги».
В связи с сюжетом поедания хартии следует также учитывать, что по средневековым представлениям еда есть не просто физиологический акт, но ритуальное действо, чин, отсылающий к Тайной Вечере. Принимая нечто от того или иного человека (а тем паче сакрального существа), мы свидетельствуем не только дружеское расположение по отношению к нему, но и полное духовное единение с ним. Более того, вместе с вкушаемой пищей мы приобщаемся к его ментальным качествам, наклонностям и талантам, будь-то добрым или злым. Так, если обретение некоего дара, божественной благодати, связывалось с принятием вовнутрь чего-либо, полученного из рук подвижника, святого или ангела; то, например, согласно представлению, широко бытовавшему в среде русского крестьянства, причиной запоя был бес, которого проглатывали вместе с вином. Неслучайно в Средние века среди православных соблюдался запрет разделять трапезу с еретиками и иноверцами, принимать от них пищу и даже употреблять общую с ними посуду, дабы и самим ненароком не приобщиться к ереси, впасть в скверну. Данные запреты до сих пор соблюдают некоторые старообрядцы, потчующие гостей-иноверцев из специально предназначенной для этой цели посуды — «инородческой чашки».
Помимо историй пророка Иезекииля, Иоанна Богослова, Ефрема Сирина, Иоанна Златоуста и Романа Сладкопевца схожие инициатические сюжеты содержатся также в житиях свв. Амвросия Медиоланского (ок. 339–397), Андрея Критского (ок. 660–740) и Сергия Радонежского (1314–1392). Однако в них роль свитка отведена пчелам (Амвросий Медиоланский), причастию (Андрей Критский) и кусочку просфоры (Сергий Радонежский). Лицо спавшего младенца Амвросия покрыл рой пчел, которые, влетая в открытые уста ребенка, оставляли на его языке мед. Немой от рождения Андрей Критский заговорил в возрасте 7 лет, получив дар речи через первое причастие. Отрок Варфоломей (будущий Сергий Радонежский) обретает книжное знание, съев кусочек просфоры, который дает ему повстречавшийся в лесу инок.
Если эпизоды житий Андрея Критского и Сергия Радонежского не требуют пояснений — и там, и там, как и в случае с хартией, речь идет о принятии во утробу божественного Слова, после чего оба получают соответствующие дары; то случай Амвросия Медиоланского на первый взгляд вызывает некоторое недоумение. Однако данное недоумение легко разрешается, если обратиться к корпусу ассоциаций и представлений, связанных с пчелой и медом в Средние века. Эти ассоциации и представления берут свое начало не столько в ближневосточной, сколько в античной традиции, где образ пчелы неразрывно связан с искусством слова. В дохристианское время греки называли пчел «птицами муз» и связывали их с поэтами, философами и пророками, грань между которыми в древности не проводилась. В Древней Греции пчелы и мед выступали аналогом ближневосточной хартии, принимая на себя инициатическую функцию подателей пророческого вдохновения и поэтического дара. Впрочем, в аналогичном ключе пчелы часто упоминаются и в ближневосточной традиции. Начнем с того, что имя «Пчела» (евр. deborah) носят две героини библейского повествования, одна из которых является кормилицей, а другая — пророчицей. Пчела «мудростью почтенна» (Притч. 6:8), а «плод ее — лучший из сластей» (Сир. 11:3). Сама же мудрость (σοφία) уподобляется меду, что каплет из уст Церкви-невесты в «Песне песней» (Песн. 4:11). Нелишне будет вспомнить и слова Книги Притчей Соломоновых: «Приятная речь — сотовый мед, сладка для души» (16:24). А мед, как известно, приносят пчелы.
Таким образом, в житийном повествовании хартия, просфора, пчела и приносимый ею мед представляют собой взаимозаменяемые знамения божественной благодати, милости (χάρις), принятие которых выступает символическим аналогом таинства евхаристии.
Подведем итог. Отношение к написанному слову, к книге, как к сакральному объекту, инициатическому носителю нетленных истин, мы встречаем на всем временном и географическом протяжении восточнохристианской культуры, центральным концептом которой становится Слово как Λόγος ο Θεός. «Святые писания» в виде свитка или кодекса выступают не только непременным атрибутом многих изображений Христа, ангелов и святых, но и в качестве символа христианства как такового. Путь приобщения к истине, к обретению духовных даров и благодати лежит через «божественную книгу», которую нужно «вкусить», «наполнить» ею утробу, «насытиться» ею.
Оказавшись во чреве инициируемого, божественное Слово мистическим образом усваивается и «прорастает» в его утробе, являясь в виде творческого (словесного) дара. Именно это и произошло с прп. Романом — автором сотен молитвенных песнопений, первым из которых был знаменитый рождественский кондак.
---
