В тот год земля отказалась рожать. Чёрная, бесплодная, она омертвела, обессилила. Дождь превращал её в грязь, ветер – в пыль, солнечный огонь – в пепел. Глухо стонала она в ожидании своего небесного мужа, простирала пустые объятия, безответно предлагала себя. Где он, муж сильный, какими врагами опоён, ограблен и убит? Или пролил своё животворное семя в иных местах? Нет, то происки недругов, ибо разлучить небо и землю под силу лишь той тёмной силе, что жаждет пустоты и голода.
И голод пришёл. Семена сгнили, не дав всходов, деревья засохли, не родив плодов, скот пал, не найдя пропитания. Лишь колючки метались по земле, раня её острыми шипами. И стон стоял среди людей, и вопли, и мольбы. Но глухо к мольбам то, что мёртво, слепо к чужим бедам то, что пребывает в собственном трауре. Той, что обретается в царстве мёртвых, клича мужа пленённого, нет дела до пребывающих в страдании под пустым солнцем. Она зовёт, и не слышит тех, кто зовёт её.
А они звали, они плакали, они кричали: «Непорочная дева, мать всего живого на земле, пребывающая под покровом святости. Дарительница жизни, хранительница кладовых, щедрая к детям своим. Ты, скрывая истинное лицо своё, открывала его в тысячах лиц, в бесчисленности цветов, в бессчётности плодов, в многообразии луговых трав. Но сейчас ты сменила зелёное покрывало на чёрное, сияющее на непроницаемое, и не видим мы лиц твоих, и страшно и пусто сделалось на земле. Вернись, о, дева, соединившись с мужем твоим, и принеси в подоле плод живительной силы!»
Но не было ответа на молитвы, и решили люди помочь деве, вечно непорочной. Собрались они в полночь на пустоши, бывшей некогда плодородным полем, развели костры из колючек, опустошили запасы вина и слились в единое неразделимое целое, невыразимое единство. Покорялись женщины мужчинам, как земля покорялась сияющей силе солнца. Отдавались женщины мужчинам, как земля отдавалась в объятия неба. Орошали мужчины женщин, как влага небесная орошает земное нутро. До самого рассвета они стонали и хрипели, рычали и ревели... И падали семена в горячие чрева, но те оставались пустыми, ибо чахли семена, выливались обратно, не давая завязь.
Лишь одна дева понесла в эту ночь, столь же непорочная, как мать-богиня. Это знак, сочли жрецы, и сделали её одной из них, надели сияющие одежды, поселили в храме. Вокруг нужда, страдания и мор, но в храме есть жито, и живёт там дева, питает себя и дитя, ограждённая от бед. Идёт впрок пища, растёт дитя, наливается силой, словно забирая её у других, вбирая в себя, кутаясь, как в покрывало матери. А время бежит, и скоро уж на свет, отпирая двери и срывая печати, скоро врываться в бесприютный мир, лишённый благодати.
И прознали о чуде люди из всех мест, в последней надежде стянулись все, кто остался бродить по голой земле. Стали осаждать храм, требуя явить им младенца, алча спасения, взыскуя божественной милости. Родился ли богини сын, вопрошают, что заключил в себе четыре стихии в пропорции по рецепту его небесного отца? Знает люд, что лишь через воплощённого в плоти и крови обретёт дарительница жизни утерянное и отобранное, и оттает, и оживёт сама, и оживит род людской. Тогда выбрали жрецы ночь полнолуния, когда настежь открыто око непорочной, назначили праздник девы и стали готовить младенца.
Да только живой матери не сказали о том, что сын её – это дар. Продолжает та кормить его молоком, качать колыбель, петь песни жизни, видеть его грядущее в сиянии. Чистой водой умывает, лучами солнца освещает, согревает дыханием, бережёт сон. Но вот приходят люди, жрецы и воины, молча берут дитя и уносят, не спросив. Бежит мать за ними, хватает за полы расписных одежд, но бросают её на землю, толкают и бьют, она волочится в мольбах, а они грозят смертью и требуют покориться вышней воле. Ведь дано ей на время, а не навсегда, и кончилось время, пришла пора расставания. Не слышит этого мать, отказывается разуметь, но силы неравны. И вот уже привязана она к дереву, высохшему и колючему, изъеденному, пустому и мёртвому. Стоит вдалеке и смотрит, как праздник зажигает огни, разжигает сердца, мутит умы страстью, растворяет отдельное во всеобщем. Стали люди в круг, а внутри круг костров, а внутри круга костров яма, и стоит подле верховный жрец, держа над головой младенца.
Возвышенна и торжественна минута, но не в силах вынести зрелища люди. Стыдливо отворачиваются, а жрецы смотрят, таков их удел, ради спасения всех жертвовать одним. И главный из них кладёт младенца в яму и сыплет на него горсть земли, а остальные добавляют. С благодарностью принимает земля дар, заботливо укрывает чёрным покрывалом, согревая продрогшее тельце. Но не успокаивается дитя, надрывается в крике, заходится в вопле, совсем одно, без воздуха, без света, без нежной материнской руки. Но сыплют землю, и всё тише крик, всё глуше вопль, и всё громче гимны, зачинаемые жрецами и подхватываемые неистовой толпой.
«О, мать-богиня, прими этот дар, этот глоток животворной силы, рождаемой соединением стихий. Заключена она в великом семени, что сеем мы ныне в пустую землю. Пусть разобьются телесные оковы, рассыплется в прах темница плоти, выплеснется из семени его полнота, просочится сила под землю, в которой ты обретаешься в поисках истерзанного мужа. И оживёт твой муж, соединятся его части и соединитесь вы. Да состоится акт великого творения, и заплодоносишь ты, дева непорочная, и оживёт земля, как прежде плодовитая!» И так кричат люди, а тонкий голосок страдающего уже и не слышат, да и забыли про него, ведь он уже не здесь, отправился он в долгий и страшный путь по подземному царству.
Лишь мать человеческая до сих пор слышит его голос, его крик, его зов. Содрогается его дрожью, плачет его слезами, задыхается от его страха и одиночества. Ты далеко, но навсегда рядом. Лёгкого тебе пути, мой сын. Я обязательно приду к тебе, но раньше придёшь ты, явишься тысячью лиц, бесчисленностью цветов, бессчётностью плодов, многообразием луговых трав...
И вот всё кончилось, затих люд, разбрёлся кто куда, упившись своей верой в чудесное спасение. Мистерия свершилась. Все ушли, осталась лишь мать, освобождённая от пут, жалкая и всеми покинутая. Ползает она по земле, гладит её, роет, ищет то самое место. Но не найти его, захватано оно сотней рук, затоптано сотней ног. Так и лежит она, не в силах встать, да и некуда идти, и незачем, ведь везде будет дальше от него, чем здесь.
Но лишь выглянул край солнца, чуть только отправил новый день своего первого гонца, как еле слышный звон разлетелся вокруг, распугивая тёмных духов ночных. То колокольчик, добрый вестник, тихо звенел из-за холмов. И всё громче живой голос его, всё звонче, всё ближе. Наконец, подняла мать голову в немом изумлении, и увидела вблизи корову, на шее коей висел колокольчик, а на лбу белел знак нарождающейся луны, что светит отражённым светом. Обнюхивала корова землю, словно что-то искала, и вот, найдя, замычала протяжно. Встала над тем самым местом, и полилось на землю молоко из пухлого вымени. Задрожала земля, вздыбилась, и показался из неё росток, тонкий, хрупкий, несмелый. Корова ушла, а росток всё тянулся вверх, крепчал, набирался силы и мощи. И вырос он могучим деревом, а от ствола его пошла кругом трава, прялось зелёное полотно, разукрашенное цветочными узорами.
Водила мать рукой по траве, словно по тонким строптивым волосам, вдыхала аромат цветов, словно его пряный запах, слушала шелест листьев, словно его беззаботный лепет.
Здравствуй!