История – постоянный объект интереса со стороны различных инстанций власти. Ведь история, а точнее, её трактовка, и сама обладает символической властью, а потому не может остаться без собственника. Однако инструментом власти является не только представление о прошлом, но и образ будущего. Поэтому любое учение о цели, смысле или даже конце истории заключает в себе возможность управленческого воздействия на социальные системы и даже отдельных индивидов.
В любом отечестве есть пророк
Во все времена человек стремился узнать, что готовит ему день грядущий. Методы и формы познания будущего эволюционировали соответственно эволюции общих представлений человека об устройстве мира и возможностях познания. Во времена господства политеистического религиозного мировоззрения ведущим способом познания будущего было прорицание. С возникновением монотеистических религий – иудаизма, затем христианства – место прорицания заняло пророчество. Между этими двумя формами предсказаний нет непреодолимой границы: в обоих случаях провидец вскрывает не некое неизбежное будущее состояние мира, проистекающее из неизменных законов его существования, а, скорее, наиболее вероятное развитие событий, задуманное и воплощаемое какой-то сверхчеловеческой инстанцией. Впрочем, это развитие событий можно изменить «правильными» с точки зрения этой инстанции действиями. Самое простое действие – жертвоприношение богу, самое сложное – исправление поведения целого народа, отклоняющегося от предписанной «свыше» модели поведения.
Разумеется, и в политеистических, и в монотеистических религиях существовали представления о божественном предопределении, однако его границы всегда были проведены таким образом, чтобы сохранить возможность нравственного выбора личности. Да, существует рок, судьба, провидение, но у человека всё равно остаётся некоторая область свободы, в которой, взвесив все известные последствия, человек может избрать свою личную модель поведения. Вопрос о границах предопределения во все времена активно дебатировался, ибо лишение человека частицы свободы сводило на нет всю социальную значимость социального института, который и занимался формированием образа будущего. Зачем нужен толкователь воли богов, если человек лишён хотя бы призрачной надежды на спасение от тяжести этой воли? Зачем нужен пророк, если Бог уже определил народ к гибели или спасению?
Не удивительно поэтому, что фигуры предсказателей или пророков существовали во всех культурах и даже играли ключевые роли, ведь описываемый ими образ будущего напрямую влияет на поведение отдельного человека или больших групп людей. Притом что легитимность его права исполнять эту функцию остаётся под вопросом: свидетельства, что высшая инстанция уполномочила на трактовку её воли именно данного человека, могут быть только косвенными. А рефлексии над методами и средствами получения провидцем знания о будущем, попросту не существовало: по сути, метод был принципиально внерациональным – это откровение. Которое, кстати, невозможно получить только по своей воле, необходима и готовность Бога открыть себя и свои намерения.
Тем не менее, при всей неоднозначности притязаний того или иного человека на роль прорицателя или пророка, возможность регулярного появления таких людей и их социальная важность не ставились под сомнение. Очевидно, что независимо от того, истинными или ложными являются предлагаемые провидцами знания о будущем, легитимация способа добывания этих знаний и их истолкование, которое признаётся допустимым, обеспечивается общественными институтами, создаваемыми элитой. Такая монополия создаёт возможность предвзятого толкования и превращение предвидений в управленческие воздействия, выражающие групповой интерес.
От пророчества к футурологии
Последнее осталось актуальным даже тогда, когда на историческую арену вышла новая форма получения знания о будущем – прогнозирование. Это понятие можно употреблять только в контексте естественнонаучного мировоззрения, которое стало формироваться в Европе с начала Нового времени и выступило одной из основ модернистского проекта. Этому мировоззрению свойственно иное понимание сущности процесса предвидения и иные способы его легитимации. Только в его рамках и стало возможным возникновение футурологии как специальной отрасли знания, вдохновляющейся научным идеалом достоверности и опирающейся на научные методы познания: аналогии, экстраполяции, статистический и вероятностный анализ и т. д. Сциентизация предвидения сделала его легитимным в рамках современного материалистического миросозерцания, изменив саму суть заглядывания в будущее. Если в донаучном взгляде на мир преобладало представление о постоянном божественном вмешательстве в ход мировой динамики, то наука ставит целью выявление твёрдых и постоянных законов существования и развития мира. Только зная эти законы, мы можем узнать что-то о будущем: предвидение становится, по сути, опережающим отражением некоторых последующих состояний системы. Тогда будущее становится в каком-то смысле реально существующим, только пока не проявившимся в действительности.
Такой взгляд на мир невозможен без детерминизма – учения о причинно-следственной связи между явлениями и событиями. Причём детерминизм не стал признаком одних только наук о природе – научное постижение общества тоже опиралось на принцип причинности. Распространение подходов и методов естественных наук на социальные (натурализм) привело к важному следствию: если исторический процесс как динамика развития общественной системы подчиняется жёстким законам, то с человека снимается ответственность за историческое творчество, а вместе с ней исчезает и свобода. Человек может делать что угодно, выбирать какую угодно модель поведения, но заранее предопределённое законами будущее всё равно наступит. Может показаться, что в этом случае прогнозирование, в отличие от прорицания и пророчества, само по себе не является фактором собственного сбывания: самосбывающееся за счёт влияния на социальные процессы предсказание нарушает линейную причинность классической науки и отменяет жёсткую предопределённость. Однако очевидно, что даже если люди не могут отменить спрогнозированное будущее, они могут менять своё поведение для подстройки под грядущую модель будущего, дабы занять в новой системе достойное положение. И это увеличивает шансы на приход именно предсказанного будущего.
Таким образом, даже в случае предопределённости будущего его предсказание является способом управления обществом. Но, как и в случае с религиозным мировоззрением, в научной картине мира предопределение, представшее в виде абсолютного детерминизма, не стало господствующей концепцией. Например, дебаты о роли личности в истории – это, по сути, борьба за эмансипацию человека и его воли от действия безличных законов истории, не оставляющих личности пространства для активного воздействия на ход общественной динамики. Однако чем больше свободы у личности и чем меньше ход истории предопределён неотвратимыми законами, тем больше шансов на то, что мировая динамика пойдёт по незапланированному, а то и вовсе по некоему катастрофическому пути и приведёт к концу истории как таковой.
Легитимация хаоса
Как лучше всего уберечь систему от нарастания в ней хаоса – разрушительного итога незапланированных воздействий, вносящих ненужную по первоначальному плану новизну? Очевидно, необходимо модифицировать базовые параметры системы таким образом, чтобы превратить незапланированные воздействия в запланированные, т. е. абсорбировать любую новизну, с самого начала предусмотрев возможность её появления. А финальную катастрофу и конец истории легитимировать как возможный и даже вероятный исход событий, от которого, впрочем, есть спасение. На мой взгляд, именно такая модификация базовых параметров системы есть одно из основных содержаний перехода от модерна к постмодерну.
Всё-таки модерн опирался преимущественно на идею бескризисного, эволюционного развития. Скажем, в классической политэкономии полагалось, что капитализм, регулируемый балансом спроса и предложения, это естественная, то есть соответствующая природе человека система. И потому нормальное – по сути, рациональное, – поведение людей обеспечит его бескризисность как бесконечное движение в русле изначально заданной схемы. Однако уже в первой половине XIX века Европу поразил кризис перепроизводства, и скоро стало понятно, что капитализм неизбежно проходит через кризисные стадии. Не удивительно, что К. Маркс на основе изучения истории и политэкономии пришёл к выводу, что эволюционизм имеет ограничения: экономическая система не раз уже проходила через революционные, катастрофические преобразования, и каждая новая, возникающая после революции стадия не окончательна. Потому-то марксистская схема исторического процесса так упорно отвергалась идеологами модерна, хотя сама была во многом его детищем.
А вот в постмодерне роль хаоса как результата человеческой активности была переосмыслена. Теперь хаос – это всего лишь источник нового порядка, новой конфигурации системы, причём, может быть, даже более устойчивой. Так что возникновение и распространение синергетики, прямо постулирующей рождение из нарастающей энтропии порядка более высокого уровня сложности и устойчивости, отнюдь не случайно. Более того, в постмодернистском варианте глобалистского проекта возникающие то тут, то там области хаоса буквально необходимы, т. к. борьба с ними, их преодоление и реинтеграция в обширную область глобального порядка обеспечивает системе возможность избежать своего рода «тепловой смерти». Ведь если модерн как единственно возможный цивилизационный проект победит и станет повсеместным, экспансионистское развитие глобальной капиталистической системы остановится. Характерно поэтому, что в наше время мы регулярно видим обрушение модернистских порядков в разных странах и их откат в архаику. Создающаяся таким образом неравномерность мирового развития создаёт для него движущую силу и откладывает «конец истории» в неопределённое будущее.
Апокалиптика сегодня
В этом контексте важно отметить, что «конец истории», объявленный Ф. Фукуямой после краха советского блока, едва ли стоит рассматривать как желательный для субъектов глобализации (если мы вообще можем говорить о наличии у этого процесса субъектов). Не был он желателен и для тех, кто в результате этого «конца» оказался не в самой лучшей позиции в сложившейся мировой конфигурации (в частности, для России). Видимо, не случайно история довольно быстро была «запущена» вновь, стоило только появиться субъектам с альтернативными цивилизационными проектами. И так же не случайно автором книги с характерным названием «Возвращение истории и конец мечтаний» выступил американский неоконсерватор Р. Каган, сторонник американской гегемонии и глобального экспансионизма. Возвращение истории рассматривается им как восстановление биполярности, когда у флагмана модернистского проекта и его союзников снова появляется соперник, стремящийся жить по иным принципам: с точки зрения Кагана, это авторитарные страны, подавление которых должно стать главной задачей «свободных стран» и содержанием нового исторического этапа. В наше время на роль субъектов-антагонистов предыдущему флагману могут претендовать Китай, исламизм, Россия, и само их появление в качестве новых субъектов истории оказалось возможным благодаря базовым установкам постмодерна на отсутствие какого-либо центризма и свободную игру структуры, обеспечивающую воспроизводство новизны. В мире, в котором царствует постмодерн, однополярность попросту делегитимирована.
Таким образом, варианта «конца истории» как глобальной победы принципов модерна мы уже точно избежали. Однако возможность финальной катастрофы и остановки мировой истории сохраняется: она существует не только в футурологии как научной дисциплине, но и в массовой культуре, причём в большом количестве форм и вариантов. Что касается массовой культуры, то тут наблюдается настоящий коллаж из вырванных из контекста религиозных и мифологических представлений прошлого, алармистских заявлений основателей современных церквей, прорицаний новоявленных ясновидцев, упрощённых прессой прогнозов учёных и т. д. Идея грядущего конца света прочно вошла в обиход СМИ и даже стала предметом бытовых обсуждений. По-видимому, если катастрофизм проник в теоретические построения более высоких порядков, низовое бытование апокалиптической проблематики неизбежно, и даже необходимо для более успешной реализации её управленческого потенциала. Чтобы выявить причины эффективности такого управления, необходимо рассмотреть, что такое апокалиптика и в какой форме она существует в рамках футурологических предвидений будущего.
Итак, апокалиптика – представленное в символическом виде или даже зашифрованное знание о конце времён и о последних вещах. Естественно, для полного ответа на вопрос, чем и как закончится история, апокалиптическое учение должно включать в себя формулировку общих принципов мироустройства, цели истории и её смысла. Апокалиптика имеет религиозное происхождение, потому господствующий метод получения знаний – внерациональный (откровение). Можно выделить два типа апокалиптики – космическую и социальную. Изначально, когда социальные процессы полагались частью более общих процессов космического порядка, даже природные катастрофы включались в общий план человеческой истории. Они рассматривались как знамения, которые нужно толковать с точки зрения выявления скрытых катастрофических тенденций абсолютного, космического порядка. Собственно, толкования знамений во многом и составляли содержание прорицаний и пророчеств.
Если рассматривать апокалиптику как специфический способ организации знания о будущем, её элементы можно обнаружить и внутри научно-материалистического мировоззрения эпохи модерна. Правда, связь общества с высшими инстанциями вроде космоса или Бога в результате постигшей европейскую культуры секуляризации стала отрицаться. И тогда на первый план вышла социальная апокалиптика: она осталась жить внутри модернистского проекта глобализации, ведь в нём тоже существовали представления о законах и целях исторического процесса. А значит, в своём секулярном варианте сохранилась и проблематика спасения – ключевого для любой апокалиптики феномена: катастрофа как сбой исторической непрерывности связывается с отходом людей от некоего заранее заданного алгоритма, а спасение – это возвращение в алгоритм, преодоление греховности в религиозной картине мира или исправление накопленных ошибок и отклонений в научно-материалистической. Однако глобальное исправление ведущих к катастрофе ошибок выходит за пределы возможностей отдельных людей: для коррекции их поведения и возвращения его в состояние равновесия люди нуждаются в некой надсистемной инстанции. Так само допущение глобальной катастрофы, венчающей историю, вызывает к жизни особого субъекта – спасителя или мессии, происходящего извне системы и стоящего выше принятых в ней правил и законов.
Да придёт мессия!
В наше время идея глобального спасения живёт, в основном, в различных проектах общечеловеческого единства (даже если они постулируют какой-то более частный вид единства, чем полное объединение людей в рамках глобализации). Хороший пример – глобальное потепление, обсуждение которого давно трансформировалось из экологического в политическое. Обращает внимание то, что идеологами потепления одним из основных называется антропогенный фактор: якобы потепление – это результат хозяйственной деятельности человека, системная ошибка всего предшествующего исторического развития. Но исправление этой ошибки превышает возможности отдельного человека или даже страны, а потому требуется консолидированное усилие «мирового сообщества». Появляются соответствующие политические субъекты, секуляризованные «мессии», претендующие на выделенный, надсистемный статус, и формирующие новые механизмы осуществления власти.
Правда, адресатами управления манипулятивные управленческие воздействия через предсказание обычно воспринимаются не как жёсткий императив, а как вызов, требующий таких действий, которые считаются свободными. Поэтому государства могут как присоединяться к соглашениям по климату, так и выходить из них. Но если государство признало реальность предсказанной катастрофы и присоединилось к соглашению, оно передаёт часть своего суверенитета новой, надгосударственной инстанции и берёт обязательство исполнять её решения. Более того, хотя в любой социокультурной системе существует внутренняя и внешняя детерминация, границы области внутренней детерминации начинают задаваться более высокими уровнями системной иерархии, т.е. извне. Это хорошо видно на любом примере из области международного права, когда государство ограничивает свои возможности в издании нормативных актов, противоречащих надгосударственной нормативности, хотя в других вопросах продолжает само детерминировать законами свою внутреннюю жизнь.
В мире постмодерна с его господством массовой культуры вариантов глобального катастрофизма может быть много. Кроме потепления, наиболее ярок в наше время мировой терроризм – он потому и называется мировым, чтобы удобнее было представлять эту угрозу как глобальную. Тогда легко обосновывается существование военных блоков типа НАТО, а также без труда формируются различные коалиции для ответа террористическому вызову. То есть, по сути, создаются надсистемные инстанции-«мессии», способные регулировать не только совместные действия стран-членов, но и частично их внутреннюю жизнь. А управление отдельными индивидами при помощи апокалиптических прогнозов возможно и без членства их стран в тех или иных военно-политических макросубъектах. Предсказания катастроф и концов света рождают в душах страх, при помощи которого легко управлять, навязывая людям те или иные стратегии «личного спасения».
Необходимость образа грядущего
Любому государству необходимо помнить, что подобное управление его гражданами извне возможно и без его участия, исключительно через массовую культуру. А предсказания неблагоприятного будущего в ней чрезвычайно популярны, ведь они не только вызывают более сильные эмоции, но и воспринимаются как более полезные: апокалиптическая футурология предоставляет информацию о возможном отклонении системы от состояния устойчивости, а потому создаёт иллюзию, что человек может подготовиться к финальной катастрофе и выйти из неё победителем. А наличие победителей неизбежно: любая катастрофа, даже называемая концом света, предполагает последующее наступление нового порядка, в процессе перехода к которому события прошлого получат справедливую оценку, виноватые – воздаяние, а праведные – награду. Социальные технологи всех времён прекрасно знали, что мало какая идея так сильно влияет на стремление человека к «правильной» жизни, как неизбежный «страшный суд». Какое бы название он ни носил.
И, конечно, любому государству, претендующему на роль субъекта истории, совершенно необходимо формировать свой образ будущего. Иначе его возможности в сплачивании, мобилизации и оперативному управлению даже собственным населением снижаются, передаваясь иным, надсистемным инстанциям.