Поле по обеим сторонам дороги заросло травой. Справа, у самого горизонта, темнела полоска леса. Люка сидела на земле и крутила настройки генератора силового поля в наладоннике.
Ей было лень разговаривать, но мне очень нравилось слушать её голос, поэтому я всё продолжал и продолжал тормошить её.
– В любой момент, – говорила Люка, – понимаешь, в любой момент ты можешь попросить остановиться, сделать водителю ручкой и отправиться, к примеру, на ферму, коз выращивать. Или пойти коком на частную яхту. Или напроситься с кем-нибудь в экспедицию. Быть слайдером – это значит всегда иметь возможность изменить свою жизнь.
– И для чего это нужно? – спросил я.
– Ты боишься смерти? – вместо ответа спросила она.
– Как все, наверное, – я пожал плечами.
– А я – нет, – по её голосу было слышно, что она улыбается. – Никто из нас не боится.
– И каким образом это связано? – я приподнялся на локте и посмотрел на нее.
Она разглядывала облака, плывущие над нами, упругие с виду, как американский омлет с беконом. Её светлых волос нежно касался ветер. Мне на мгновение стало ужасно завидно: почему это ему можно, а мне нельзя?
– Открыть тебе секрет? – Люка прищурилась. – Мы знаем, что смерть – это абстракция, как, к примеру, часы с минутами. Люди просто договорились, что время существует и что они будут его измерять, причем измерять именно таким образом.
– Отлично, – я придвинулся к ней ближе, – но ведь ты не будешь отрицать, что смерть – это факт, данность. Умирают все: люди, собаки, кошки...
– Мышки и тараканчики, а также аквариумные рыбки, – Люка хмыкнула. – Почему ты так уверен в том, что смерть что-то изменит лично для тебя?
– Э-э... Потому что я умру, – осторожно ответил я, уже предчувствуя, что она не воспримет это, как серьезный аргумент.
– А ты – это что? – спросила она. – Вот ты сидишь рядом со мной в прикольной рубашке. Если ты её снимешь, это все еще будешь ты? Два часа назад ты хотел есть, а сейчас схомячил булку и уже не хочешь. Это всё еще ты? Неделю назад ты носил костюм, жил в доме и каждый день работал работу. Ты сейчас и ты тогда – это ты или два разных человека? Где граница?
– Это не одно и то же, – отозвался я. – Когда я умру, я перестану дышать.
Она снова улыбнулась и вдруг резким движением подалась ко мне. От её губ пахло молоком и немножко мукой.
– Вот ты вдохнул... И не дышишь... А вот сейчас выдохнул, – сказала она. – В какое из мгновений ты был мертв?
– Ты смеёшься надо мной вместо того, чтобы объяснить, – буркнул я. – Ни в одно, естественно. Я же знал, что вдохну снова.
– Иногда это единственный способ хоть что-то объяснить, – Люка пружинисто встала и, закрыв глаза рукой от солнца, принялась всматриваться в хвост дороги, выныривающей из-за горизонта. – Разница между смертью и мгновением до следующего вдоха – лишь в том, что во втором случае ты точно знаешь, что будет дальше.
Я встал тоже – мне показалось, что вдалеке сверкнуло что-то. Может быть, это была наша машина.
– Каждый день ты изменяешься, – сказала Люка и заранее подняла руку, чтобы водитель издалека увидел её и затормозил. – Вчера у тебя были диван и футбол, сегодня – друзья и шахматы, через два года – другая женщина, через пять – дети и несколько снятых фильмов. Как думаешь, это всё ещё будешь ты? Или ты умрешь и кто-то другой займет твое место?
Я вздохнул и на всякий случай пшикнул в рот освежителем. В этот раз была моя очередь разговаривать с водителем.
Нашей машиной оказалась отличная тяжелая Вольво выпуска прошлого сезона, груженая пивным концентратом.
Настоящая темень стряслась часам к двум ночи, не раньше. Злились в воздухе комары, неспособные преодолеть защитную сетку и добраться до теплой крови, бегущей во мне. Я медленно шел по обочине трассы Москва-Питер и гравий хрустел у меня под ногами. Мне казалось, я иду по кладбищу имени себя и это не камни, а мои собственные кости поют под подошвами кроссовок.
По дороге я умудрился потерять шнурок и теперь очень жалел, что не купил полгода назад кроссы на магнитах, как предлагала жена. О Наташке я не жалел, хотя это характеризовало меня не лучшим образом. Она была замечательной женщиной. Я был последней сволочью на Земле.
Сейчас меня это не очень парило.
Я ушел от неё пять часов назад – в чем был, прихватив только наладонник на плетеном иридиевом ремешке. И до сих пор недоумевал, почему не сделал этого раньше. Теперь она могла уехать в отпуск, не согласуя со мной свои планы, а я мог позволить себе молчать и не быть при этом «бесчувственным гадом, озабоченным только футболом».
Если бы я не боялся того, что будет после смерти, я бы просто умер. С моей точки зрения, это был хороший... Ладно, не хороший, но годный вполне способ слинять от женщины, однажды превратившейся из части меня не в объект даже – в функцию «отличная жена». Больше всего я хотел сделать это честно и не нарушая никаких обязательств. Я не желал ей зла и был стопроцентно уверен, что сам виноват в том, что она изменилась.
Но я не знал, как это можно исправить и можно ли вообще.
Может быть, это естественный процесс, вроде превращения головастика в лягушку.
Я поставил наладонник в режим поиска попутной машины и шел вдоль питерской трассы, невнимательно слушая френдленту. В половине постов говорили об очередной сваре между представителями партий дарвинистов и креационистов. Мне это было неинтересно, но нудный голос диктора помогал отвлечься от навязчивых мыслей.
Я проснулся, когда наш грузовик шел уже где-то над морем. Воздушная трасса пролегала здесь так низко, что я чувствовал запах водорослей. Люка, не оборачиваясь, просунула руку назад, за сиденья и потрепала меня по макушке.
– Выспался? Молодец, – сказала она. – Мы как раз собирались садиться. Олегандреичу отсюда на завод рулить, он нас на заправке выбросит километров через тридцать. Там рядом дельфинарий, между прочим.
Я встретил её прямо за мостом через Волхов. Почти невидимая за грудами строительного мусора, Люка стояла, привстав на цыпочки и подняв руку – голосовала. Я попросил водителя остановиться, чтобы подобрать девчонку. Мне показалось, что она чем-то расстроена, а разбираться с чужими проблемами я всегда любил больше, чем со своими собственными. Её волосы выгорели почти добела и ветер ерошил их так, что она становилась похожа на ангела. Косая длинная челка постоянно падала ей на глаза и она сдувала её. Люка вся была легкая, свободная и дурацкая, как разноцветные нитяные фенечки, обвивавшие её руки почти до локтей.
Мы доехали до карьера, куда направлялся водитель, подобравший меня, а потом как-то так получилось, что дальше мы отправились уже вместе.
Почти по всему финскому сектору раскинулась мерзкая сырая погода. По крайней мере, так утверждал Яндекс. Я думал, что надо рвануть на юг, но Люка упорно тащила меня дальше. Ей хотелось добраться до полюса, чтобы побывать на какой-то особенной научной станции, где международная команда ученых ставила какие-то необыкновенные опыты. Для меня все это звучало дико, но Люку настолько захватила эта идея, что я не мог сопротивляться.
К тому же она слушала меня, хотя я сам себя в такой ситуации послал бы куда подальше. Нытик, блин.
– Понимаешь, я как будто потерялся, – объяснял я ей, спрятавшись от дождя в силовом коконе, запущенном с её наладонника. – Ничего не чувствую.
– Это ничего, – утешала она меня, протягивая только что синтезированную клубничину. Почему-то синего цвета и на вкус, как морковь, но вполне съедобную. – У некоторых на твоем месте вообще печень отваливается. Или почки. А у тебя только чувства. Пару лет покатаешься, проживешь кучу разных историй – и наверняка отпустит.
– Я так не могу, – вздыхал я. – Нет, если бы мне было пятнадцать... Да черт с ним, даже тридцать, можно было бы и пуститься бродяжить...
– Слайдерить, – поправляла она. – Это не одно и то же.
– Хорошо, пусть так, – соглашался я. – Все равно не могу. Пара недель для меня – предел. А потом все равно нужно будет устраиваться на работу, выбирать себе место для жизни, строить отношения...
– Кому нужно? – спрашивала Люка.
– И вообще, я люблю комфорт, – гнул я, уже чувствуя, что выгляжу неимоверно глупо, цепляясь за все эти свои бесполезные представления. Почему-то у меня паршиво получалось с ней спорить.
– А тебе много нужно, чтобы было комфортно? – интересовалась она.
– Не в этом дело, – отмахивался я. – Нелегко вот так всё бросить и рвануть куда-нибудь даже один раз, потому что достало, на надрыве. А ты предлагаешь мне каждый месяц начинать жизнь заново, другую, с другими людьми и на новом месте. Это же стресс – бросать все.
– Бросать – что? – уточняла она, хитро прищурившись. – Всё, что действительно твоё и необходимо тебе для выживания, у тебя всегда с собой.
Вдоль трассы лежали болота и туман по утрам стоял такой, что его можно было ложкой есть. Было трудно идти по обочине, не держась за руки.
Оттуда нас забрал широкомордый приземистый Даф-свиновоз. Как он углядел нас в этом тумане, не представляю.
Владелец очередной тачки – новенького Мерседеса, пахнущего Бейлисом и кожей – был так любезен, что высадил нас прямо возле музея архитектуры под открытым небом. Это был нестарый еще, усатый добродушный дядечка, наверняка что-то для себя про нас понявший, но тактично помалкивающий.
Трава была скользкой и Люка, пару раз навернувшись на склоне, предпочла уцепиться за мой локоть. Я против не был. Мы бродили между домиками, крытыми камышом, и седые смотрительницы улыбались нам. Мы пили молоко из глиняных крынок и гладили толстых общительных кошек. Люка изредка постила куда-то коротенькие ролики и разговаривала со мной. За десять лет с Наташкой я как-то отвык от этого: что мне не только говорят что-то невероятно важное, чего я, дурак, не слышу или не понимаю, но и слушают меня.
– Она отличная жена, – в сотый, наверное, раз повторил я. – Не в этом дело. Я и сам не понимаю, чего мне еще надо. Раньше она хуже готовила и не умела программировать домашнюю технику. Я ценю её заботу, правда. Но раньше мне нравилось больше. Сейчас это...
– Функция, – сказала Люка.
Я не поверил своим ушам.
– Функция, – повторила она, пожав плечами. – Это такие специальные правила игры в жизнь: для того, чтобы добиться успеха, нужно выбрать одну область реализации. Именно поэтому нас, слайдеров, никто не принимает всерьез. Мне кажется, это несправедливо. Все очень ценят многофункциональные вещи, а многофункциональность людей как-то не очень приветствуется. Вот возьмем наладонники. Тысячи моделей, куча наборов функций, новые прошивки – он есть у всех и производитель зарабатывает на их продаже миллиарды. При этом люди-функции ценятся куда выше.
– Люди-функции? – переспросил я.
У Люки была нервная, тонкая, теплая рука, от прикосновения которой мне становилось не то, чтобы легче, но точно не так паршиво, как раньше.
– Каждый из нас сегодняшних ограничен своей ролью, а слайдерство – это принципиальное отсутствие закрепленных ролей, – ответила она. – Сегодня я – путешественник, завтра – бесплатный психоаналитик в Нью-Йорке, а через месяц отправлюсь в католическую миссию в Африке, выносить горшки и ставить градусники. Но это значит, что я никогда не буду – супер.
– Ты и так супер, – осторожно сказал я.
Люка отмахнулась от моего комплимента, как от чего-то незначительного.
– Пойми, по-настоящему хорошая жена не может быть тебе одновременно, скажем, хорошим другом, – объяснила она. – Всё довольно очевидно. Она будет готовить тебе жрачку и воспитывать твоих детей, чтобы они не мешали тебе работать или смотреть футбол, вместо того, чтобы болеть вместе с тобой за Локо под пивко с сухариками.
– При чем здесь футбол? – хмыкнул я. – Дружба футболом не ограничивается.
– Неважно, – отмахнулась Люка. – Это просто пример. Подумай головой – ведь попробуй она совместить Локо, детей и жрачку, выйдет полная, никуда не годная ерунда.
– По твоему, многофункциональность обязательно предполагает низкое качество? – спросил я.
– Нет, – она покачала головой. – У меня отличный наладонник и я знаю, что не пропаду с ним. Мне нравится моя жизнь и я думаю, что я хороший человек. Но мне никогда не стать действительно хорошей женой. Мне это быстро наскучит.
– Может, это не так плохо? – неуверенно сказал я.
– Мир – это система, – серьезно ответила она. – То, что хорошо для отдельного элемента, для неё – зло. Если нам нужно порезать много колбасы и хлеба, мы лучше возьмем два специальных ножа – для хлеба или колбасы, а не один универсальный. Так будет проще и быстрее.
В тот день, кстати, мы ели только хлеб. В местном магазине колбасы не было. Не скажу, чтобы я или Люка от этого чувствовали себя несчастными.
Я почти уверен, что впервые это случилось в Вышнем Волочке.
– У меня есть теория всего, – сказала Люка, когда мы, наконец, оторвались друг от друга. Меня потрясала её манера говорить о самых странных вещах в самые неожиданные моменты. – Я думаю, что все наши беды происходят от того, что мы живем в аквариуме, принадлежащем очень внимательному чуваку.
Я слушал, слушал её и вдруг явственно увидел сверху эту несчастную банку: грунт, трава, воткнутая в него и воздух, залитый под самую крышку. А выше этой крышки, сквозь которую ни рыбам, ни водорослям пробраться было нельзя, начинался настоящий мир, наполненный бесконечными возможностями.
– Человек многогранен, – сказала Люка. – Человек бесконечен. Но есть нечто, что искусственно ограничивает его, мотивируя это заботой о его собственной безопасности. Не лезь туда, не думай о том, а вот на эту полку тебе вообще никак не забраться. Тебе наверняка приходилось неожиданно ощущать дикий ужас при мысли о чём-нибудь. Например, ты пытался когда-нибудь осознать бесконечность?
Я покачал головой.
– Неважно, – Люка махнула рукой. – Некоторые даже не догадываются, что из этого аквариума можно попытаться вылезти, а потому им не нужно давать по рукам. Но вот этот ужас, этот предохранитель – что это, по твоему? Получается, у нас есть свобода аквариумной рыбки, свобода детсадовца, свобода питомца, живущего по строгим правилам пространства между стеклами и крышкой. Это свобода плавать вокруг фильтра, смотреть на включенную хозяином лампу дневного света и быть самой крупной рыбой в банке, где компания подобрана не тобой. Меня это не устраивает.
– Ты, по моему, совершенно свободна, – сказал я.
– Не-ет, – Люка ладошкой закрыла мне рот, чтобы я не говорил глупостей. – Я только пытаюсь быть свободной. Каким бы большим ни был аквас, у него есть хозяин. Это бог.
И тогда я подумал, не переставая гладить её по растрепанным волосам, в которых запутались соломинки: «Тогда он должен наказать меня». Если бы кто-то наблюдал снаружи за нами, плавающими в аквариуме, он бы увидел мужика, переживающего кризис среднего возраста, и бродяжку, называющую себя модным словечком «слайдер». Он увидел бы, что этот мужик бросил замечательную, любящую его жену, с которой прожил почти десять лет. Он увидел бы также, что жена эта плачет сейчас в огромной пустой квартире где-то в центре Москвы. А мужик, гад и подлец, лежит голым на сеновале безымянной верблюжьей фермы с чужой женщиной.
«А теперь давай его, сачком – и в отсадник, на карантин», – подумал я.
Я закрыл глаза и обнял Люку, надеясь, что вот сейчас испугаюсь.
– Он думает, что лучше знает, как надо, – сказала Люка. – Вот только он никогда не был рыбой. Понимаешь в чем дело? Даже если ты, гуппяха, твердо решишь ноги отрастить, мозг развить, учинить цивилизацию или выйти в открытый космос, тебя сразу –хлоп обратно. У бога для тебя есть план, а ты будь добр его придерживаться.
– Между прочим, если рыба выпрыгнет из акваса, она убьется, – лениво заметил я.
– А ты убился? – спросила она.
– Я просто еще не полез в космос, – ответил я.
– Видишь ли, – Люка высвободилась, приподнялась на локтях и погладила меня по лицу, – у каждого свой аквас. У некоторых – система на четыреста литров, у других – трехлитровая банка из-под огурцов, в которой тупо дышать нечем. Но ведь свобода – это не когда у тебя много места для нереста, вдоволь корма и куча уютных коряжек. Свобода – это когда у тебя есть свой собственный план, который ты можешь изменить в любой момент, если захочешь.
Оттуда нас ближе к ночи забрал старенький вонючий Камазик, отправляющийся на Сейшелы.
Солнце жарило неимоверно.
Я почувствовал, что один, сейчас же проснулся и нашарил на тумбочке наладонник. Чужой. Я схватил его и выскочил на площадку перед заправочной станцией. Люка стояла на другой стороне взлетно-посадочной полосы.
– Пока! – крикнула она и помахала мне рукой. – Не сливайся, у тебя все получится! Имей в виду, я это не просто так говорю. Вокруг миллионы возможностей!
Черт! Двадцать тысяч чертей! Как же она не понимала, что мне не нужны были все эти возможности? Сейчас, в эту проклятую среду на провинциальном островке, где из примет цивилизации была только заправка для дальнобоев, мне нужна была только она, Люка.
– Я оставила тебе свой наладонник, он лучше твоего, – добавила она. – Не мерзни по ночам!
Снаружи лютовало лето, но внутри меня наворачивала круги вокруг сердца мертвая московская осень – с дождями, гниловатыми кленовыми листьями и предчувствием снега. И ни одно устройство, ни одна сколь угодно навороченная система не способна была помочь мне стать легким, теплым и свободным. Я мог путешествовать с комфортом, таская в плоской коробочке на шее свой дом, словно сумасшедшая техногенная улитка.
Но ни у одного гаджета нет кнопки «выключить страх».
И ни у одного гаджета нет кнопки «включить счастье».
Люка ничего не боялась, а я боялся всего и больше, чем чего бы то ни было – одиночества.
Она ничем не дорожила, а я каждую минуту страшился выронить на бегу кусочки накопленной за время жизни ерунды.
– Стой! – закричал я. – Подожди! А как же..? Мы же столько ещё можем придумать! Послушай, а как же твоя теория? Теория всего?
Люка засмеялась и послала мне воздушный поцелуй, а я, потеряв терпение, ломанулся к ней прямо через взлетную полосу. Я не мог себе позволить потерять её именно сейчас. Она была нужна мне, потому что без неё у меня не было никакой свободы.
Бр-рам! Шву-у-ух!
Кто-то закричал.
Наверное, я.
Тяжелый красноносый тягач поддел меня и помог взлететь, просто выбросив из гнезда, как это делает самка испанского орла-могильника со своими ленивыми и трусливыми птенцами. Почти никто из них не разбивается насмерть.
Я был рыбой и скрывался в водорослях. Я был водорослями и корни привязывали меня к грунту. Я был грунтом и собственная тяжесть не давала мне подняться вверх. Это неожиданно оказалось так больно, что терпеть это не было никакой возможности. Я был стабилен, неподвижен и неизменен. Ничего более мерзкого я не ощущал за всю свою жизнь.
Жизнь?
Я молча, внутри себя, засмеялся и выпрыгнул из жизни, как из штанов. На мгновение мне показалось, что я и в самом деле прорвал тонкую пленку поверхностного натяжения и вырвался из аквариума.
Там, снаружи, не было никого, кому я мог бы принадлежать и кто мог бы остановить меня. Работал фильтр, лампа включалась и выключалась согласно графику, обогреватель поддерживал нужную температуру воды. Система была настолько совершенной, что отлично функционировала без чьего-либо вмешательства, разве что коряжку в углу я бы заменил – она подгнила.
Кто бы ни запустил этот аквариум, сейчас он ушёл. Я мог занять его место, приняв на себя ответственность за состояние оставленной банки.
Мне нужно было только решиться на это.
Я так обрадовался, что мне стало щекотно. Где-то внутри покинутого мной аквариума Люка подсоединила свой наладонник к моему, и теперь встроенная медицинская программа, получив в свое распоряжение двойной ресурс мощности, усердно латала и обезболивала поврежденные участки моего тела. Надо мной был свет. Я толкнулся изо всех сил, рванул вверх и вдруг понял, что не справлюсь, не сумею рассказать ей о том, что знаю теперь. Тысячи слов роились во мне и кусали меня за язык, торопя, настаивая, шпыняя. Тогда я схватил то, что показалось мне самым важным, серьезным и обязательным для построения верной теории всего сущего, и вынырнул в свет.
Я открыл глаза и увидел, что весь, с ног до подбородка, затянут паутиной регенерационного кокона, сгенерированного парой наладонников, а Люка тормошит меня:
– Серёжа! Очнись! Как ты себя чувствуешь? Что болит?
А я улыбнулся и сказал тем тоном, которым обычно говорят «не бойся, это не больно»:
– Бога нет.
