– Мы проиграли нашу войну, – сказал вождь, обводя взглядом остатки дружины. Снаружи выл осенний ветер, колыша толстые войлочные стены шатра. Крики детей и вопли женщин давно отзвучали, и в шатре висела угрюмая тишина, подходящая моменту. Приготовления окончены, теперь – только последний пир, так не похожий на триумфы прошлых побед.
– Нам везло, мы побеждали, мы шли и шли вперёд. Как морская волна, мы не ведали преград, и не было в этой нескончаемой степи ничего, что могло бы остановить наш натиск. И мне казалось, что так и дойдём до самого края земли, и лишь там остановимся, заглянув в бездну. Но бездна открылась нам раньше.
Вождь замолчал, и все поняли, о чём его молчание. Сквозь хмельную завесу картины встреч с иной, могучей силой запылали в памяти живыми красками. Они пришли на землю, которая не была ничьей, и им были не рады.
– Вспомните, как мало их было вначале… Здесь, на дальних рубежах, далеко от столицы, лишь слабые гарнизоны несли свою службу. Я, только я виноват в том, что мы не остановились. Первые лёгкие победы опьянили меня, и потом, когда сам император выступил против нас в поход, я уже не мог отдать приказ повернуть вспять.
– Никто не поддержал бы тебя, отдай ты его, – сказал немолодой воин. – Мы не из тех, кто трусливо помнит обратную дорогу. Поэтому и сейчас мы рядом. И кони наши уже не томятся на привязи в ожидании седоков.
– Да, воля – это наш дар коням за их бесстрашную службу. Теперь только для них нет границ, а мы подошли к черте. Мой, наверное, сейчас состязается с ветром, и вороной победит, ведь на его спине больше нет привычной тяжести. А потом он упадёт, и земля примет его, растворит в себе, и он продолжит состязание невидимой глазу былинкой, семенем травы, пищей орла. Так и я. Не покинуть мне этих стен, но то, во что я вскоре обращусь, снова отправится в путь. Давайте поднимем чаши последний раз, чтобы когда-нибудь вольный дух сокрушил этот могучий, неведомый, расползшийся почти на весь мир порядок. Как волны разрушают скалы, так и римская твердыня падёт.
***
В нос ударили кислые запахи пота и пойла, тёплая духота шатра сделала их ещё навязчивее. Император удостоил взглядом каждого, особенная почесть – вождю, чью голову он приподнял от стола за волосы. «Очередной наглец повержен, – думал император, – но скольких ещё родит восток, сколькие ещё отправятся покорять страну заката?»
«Да, в Риме сановники не пойдут за императором на смерть, скорей, его самого туда отправят. И супруга им не возразит. А у варваров и жёны здесь, с кровавыми ожерельями на тонких шеях. И ещё мешок, в который страшно, невыносимо заглядывать». Но слуга смотрит, молча достаёт одного, совсем ещё маленького.
– Оставь, – говорит император и отворачивается. «Варвары…»
Он подзывает юного приближённого, уже военачальника, которого подумывает усыновить, чтобы отдать в его руки империю. «Умён, справедлив, честен, но падок на красоту, один из тех, кто влюблён в покорённую Грецию, её философские школы и театр, свитки и статуи, людей и язык». Император даёт ему факел и взмахом руки выводит свиту под звёздное небо.
Молодой римлянин не торопится, трагедия требует пауз, без них катарсис невозможен. Нужно почувствовать взгляд богов, чья сверхчеловечность мыслится как вмешательство неотвратимого и заранее не постигаемого рока. Трагедия – тоже жертвоприношение богам, попытка задобрить их театральной трагедией, чтоб утишить жажду настоящей. И попытка человека очиститься театральной кровью, чтоб не лилась настоящая.
«Варварам это неведомо, – думает будущий император, – они не играют на сцене, а подчиняют себя року, целиком, без остатка. Как же грязна, жестока, кровава жизнь без искусства!» Он подносит факел к войлочной стене, но одёргивает руку. «Рано! Все ли уроки я извлёк, о том ли думал в эту минуту?» Юноша снова оглядывается. «Но почему же они шли к нам? Почему пребывание в восточной дикости стало для них далее невозможным, и они двинулись в империю? Вот о чём стоит думать!»
Он вспоминает чудесный диалог, читанный им по-гречески. «Там тоже пировали, и обсуждали вечную тягу человека к высшим началам – красоте, истине, благу, совершенству. Что есть любовь, как не тяга к восполнению собственной неполноты? И когда ты сознаёшь её, когда она подводит тебя к краю бытия, ты проникаешься беспокойством и отправляешься на поиски. Может, в этом разгадка движений диких народов в нашу сторону? А мы не принимаем их, держим на границах, боимся и ненавидим. Ведь чтобы любить, мы тоже должны ощутить своё несовершенство, как я его ощутил, впервые прибыв в Грецию. Ныне же мы исполнены гордости и самодовольства, и сердце Рима закрыто. Я должен это изменить! Я должен закончить войны и начать принимать всех этих беспокойных варваров, найти им место в нашем общем порядке, делиться с ними и не гнушаться брать у них».
– Рим откроет вам своё большое сердце! – сказал будущий император и поджёг шатёр.