Комментаторы гоголевских «Мёртвых душ» часто задаются вопросом, что собою представляет эта поэма. Может, это метафорическое описание ада, чистилища и рая, как у Данте? Или это одиссея главного героя по безграничному океану русской жизни, как у Гомера? Все подобные версии остроумны и интересны, однако меня волнует другой вопрос: чему учит нас Гоголь своей поэмой? Какие выводы мы можем сделать о человеке?
Считается, что персонажи первого тома «Мёртвых душ» – помещики, городские чиновники и даже сам Чичиков – имеют не меньше оснований носить вынесенную в заглавие характеристику, нежели умершие крестьяне, ставшие предметом торга. Во втором томе Гоголь якобы собирался вывести «живые» образы, а в первом – мертвечина. Но каково в реальности различие между персонажами первого и второго тома? И так ли уж мертвы Манилов, Собакевич и другие, а Тентетников и Костанжогло – живы?
Советское литературоведение имело один существенный недостаток: в духе господствующей мыслительной матрицы оно абсолютизировало объективные условия существования личности. Есть способ материального воспроизводства цивилизации, базис, определяющий систему социальных отношений. И если хозяйственный базис общества деформирован, то и люди, живущие в нём и вступающие в многообразные социально-экономические отношения, тоже становятся душевно деформированными. Очевидно, что крепостническая Россия просто не могла казаться советским литературоведам правильным обществом, да и писателям-классикам XIX века она таковой не казалась. Использование рабского труда делало помещиков социальными тунеядцами, бездельниками, паразитами, у которых нет внутренних стимулов для общественно-полезной созидательной деятельности. От этого душа умирает, и личность деформируется.
Очень трудно отказаться от подобного упрощённого взгляда на вещи, годящегося для вульгарно-экономической интерпретации гоголевских характеров. Однако условия у всех помещиков примерно одинаковые, а итог, к которому они пришли, разный. Как можно уравнивать игрока и кутилу Ноздрёва и скрягу Плюшкина? Тонкого и мечтательного Манилова и грубого, земного Собакевича? Эти типы находятся на противоположных личностных флангах, хотя хозяйственная основа жизни у них одинаковая – крепостное хозяйство. Уже одного этого достаточно, чтобы отвергнуть применение к «Мёртвым душам» упрощённого социологического подхода, так популярного в последние века.
Человек при таком подходе превращается в функцию социальных процессов. Если мы знаем законы общества, мы тогда можем предсказать поведение людей-функций. Со временем этот подход модифицируется: сейчас уже не столько ищут причинно-следственные связи, сколько опираются на «большие числа». Скажем, некоторое количество людей станут преступниками, кто-то обязательно будет мотом, а кто-то сквалыгой. В обществе всегда будут существовать примерно одни и те же характеры и типы, только если раньше их схватывали писатели вроде Гоголя, теперь это стало предметом компьютерного вычисления на основе больших данных.
Но никуда не делся вопрос: пусть определённая часть населения станет преступниками, но почему тот или иной человек стал преступником? Ведь наше попадание в ту или иную социальную группу, выделенную по какому угодно признаку, ничем не предопределено, и у нас всегда остаётся свобода для принятия личностного решения. И вот такое решение, определяющее наш тип личности, характера и действия и невыводимое напрямую ни из каких внешних условий, можно назвать актом индивидуации. Конечно, какого бы себя я ни выбрал, я едва ли стану полностью уникальным: по тому или иному моему признаку найдётся достаточное количество людей, которых можно будет объединить в группу. Однако сам мой выбор в любом случае останется свободным и ни к чему не сводимым актом. Актом, механика которого остаётся скрытой от любых регистрирующих ваше поведение и зачисляющих вас в ту или иную группу устройств.
Все ли люди совершают акты индивидуации? Я думаю, что в той или иной степени все. Что значит «в меньшей степени»? Индивидуация тем меньше, чем больше мы соглашаемся на влияние на нас внешних условий. Причём под внешними условиями я имею в виду и черты нашего характера, которые по отношению к личностному ядру, оказавшемуся в ситуации индивидуации, тоже являются внешними. Персонажи первого тома «Мёртвых душ» – это люди, которые позволили своим внутренним чертам развиться из предпосылок в устойчивые черты личности. То есть сначала они согласились с тем местом в социальной пирамиде, которое им отвёл крепостнический строй, а затем – и это решение стало для них поистине роковым – приняли свои изначальные задатки без попытки преодоления их путём индивидуации, и те превратили людей в собственные игрушки. Индивидуальность начала стираться, и персонажи стали типическими, где типы – это устойчивые личностные характеристики, встречающиеся в любые времена. Карикатуры, мало похожие на живых людей, но удобные для художественной типизации в психологической литературе.
У Гоголя был, несомненно, талант к типизации. А вот с изображением индивидуаций не всё благополучно. Именно поэтому второй том, на взгляд самого же писателя, не вполне удался. Оставшиеся его главы дают достаточно пищи для подобных выводов. Или, точнее, не дают пищи для выводов противоположных. Многие персонажи второго тома заметно похожи на персонажей первого. Скажем, Андрей Тентетников имел все шансы превратиться в Манилова: отказавшись от гражданской службы в Петербурге, он проводил дни в праздности и мечтаниях у себя в имении. Собирался написать книгу о России, но не продвинулся дальше фразы «Милостивый государь»: энергию съедали диван и халат, а особенно отсутствие нужды в активности. И всё-таки Тентетников, вроде бы, избежал судьбы Манилова и как-то вернулся к трезвой и активной социальной деятельности.
Но есть нюансы. Во-первых, это возвращение нам не показано; вероятно, оно описывалось как раз в уничтоженных Гоголем главах. А во-вторых, толчком к «возвращению» стало участие Чичикова, примирившего помещика с потенциальным зятем и поспособствовавшего женитьбе на хорошей девушке. Однако акт индивидуации, благодаря которому Тентетников сам себя вытащил бы за волосы из трясины, перетянув из категории пустых байбаков в категорию активных деятелей, в книге не показан. Нет его, не изображены внутренние ресурсы личности, за счёт которых мог бы осуществиться подобный индивидуализирующий, экзистенциальный по своей сути выбор.
Есть во втором томе тип, похожий на молодого Плюшкина, – Костанжогло. Их роднит крепкая хозяйственность, знание всех дел поместья, личное участие, прочность и основательность стояния на ногах. Но почему Плюшкин переродился в сухого скрягу, а Костанжогло остался самим собою? Как последнему удалось удержаться в рамках своих изначальных психологических черт и не скатиться до их карикатуры? А может, ему это вовсе и не удалось, ведь в образе Костанжогло мы не видим развития: он ещё довольно молод, и Плюшкин в его годы тоже не был ходячей человеческой руиной.
Ещё два образа – Собакевич и Пётр Петрович Петух. Здоровяки, любящие поесть, и через еду крепко связанные с миром материального. Если душа первого – мёртвая, то чем же жива душа второго? Если первый том описывает ад, а второй – чистилище, то в чём заключается индивидуальный экзистенциальный выбор, способствующий очищению, этому первому шагу на пути из рая в ад через чистилище? На мой взгляд, этот аспект Гоголю раскрыть не удалось.
Но главное, что ему не удалось, это раскрытие идеи нравственного перерождения Чичикова. Кем он был в первом томе? Вроде, подлец, а вроде и нет. Скорее, жертва обстоятельств: он подмазывался к учителю, но ведь это единственный способ быть успешным в учёбе, он берёт взятки, но ведь на Руси все берут, это естественно, это система, как тут устоять? Он придумал аферу с мёртвыми душами, но ведь он была вполне законна, и разве его вина, что законы в нашей стране пишутся так, что человек похитрее всегда сможет найти в них лазейки? Он подстраивался под обстоятельства, под людей, под нормы и законы, а своё личное, своё естество прятал до поры до времени: тогда, когда разбогатеет, тогда и проявит сибаритские наклонности.
И вот во втором томе он должен был переродиться. Но что мы видим на самом деле? Странствие от одного помещика к другому как будто превратилось в самоцель: он не столько скупает души мёртвых, сколько коллекционирует души живых. Он ездит по привлекательным землям и, кажется, ищет уголок для пристанища, чтобы хозяйство, жена, маленькие Чичиковы... Но вдруг представляется возможность поучаствовать в разделе трёхмиллионного состояния, и Чичиков подделывает завещание, становясь обладателем приличной суммы. Сибаритские наклонности не замедлили проявиться. Никакие странствия, никакой жизненный опыт к перерождению не привели: случилось стечение обстоятельств, и он снова подстроился под них. Все накинулись на состояние – и он накинулся. Оказался потом в остроге – стал каяться и заверять о перерождении, но вот его освободили – и эти заверения ему самому показались малодушной слабостью. Всё отодвинутое полезло на исходные позиции. Никакого акта индивидуации, никакого экзистенциального выбора Чичиков не сделал. Или писатель просто не смог это изобразить.
Так что Гоголь для нас не может выступать мастером индивидуаций. Но он, безусловно, мастер типизации, которая показывает, что такое человек без индивидуации. Или с индивидуацией непроявленной, неубедительной, нечёткой, непоследовательной. Типический человек – продукт социальной массовизации, результат извечной формовки человеческой заготовки налично данными условиями и сознательными усилиями идеологов-формовщиков. Любому конструктивисту и социальному архитектору удобно работать именно с типическим человеком, и это до сих пор так: компьютер, работающий с массивами больших данных, может потерять вас из виду только тогда, когда вы сделаете индивидуацию регулярным актом воспроизводства собственной личности. Без таких усилий вас не будет: человек без индивидуации – не мёртвый, он неродившийся.