Роман «Воспоминания Адриана» можно назвать главным делом жизни французской писательницы Маргерит Юрсенар, её Magnum Opus. Замысел книги родился ещё в молодости, затем следовали попытки облечения идей в текст, а финальная версия вышла только в 1951 году, после нескольких десятилетий труда. Значимость романа в контексте биографии Юрсенар определяется и успехом, что принёс ей «Адриан» – всемирную известность и избрание в «бессмертные» члены Французской Академии. Признание заслуженно: произведение отличает широта охвата исторического материала, глубина разработки образа главного героя и, конечно, блестящий стиль.
Адриан – третий из пяти так называемых «хороших императоров», правителей из рода Антонинов, передававших власть путём усыновления достойнейших. Возможно, именно эта технология наследования обеспечила Риму наивысший расцвет и благополучие, продолжавшиеся 84 года, большую часть второго века. Рефлексия над природой императорской власти и задачами добродетельного правителя занимает одно из центральных мест в романе, и редкие личные воспоминания Адриана о своей жизни соотносятся им как с идеалом властителя Рима, так и с местом и функцией императора в общей системе мира.
А то, что функция эта выходит за границы чисто человеческого, для героя Юрсенар несомненно. Правда, молодому Адриану писательница вкладывает в уста анахронически современные представления, вроде того, что «мы не цезари, мы всего лишь должностные лица государства». Возможно, Юрсенар намеревалась создать образ правителя, актуальный и чаемый и в современную ей эпоху после мировых войн, поэтому формулирует главную задачу власти как «способствование гуманности нашего века».
И Адриан действительно делает много такого, что имело смысл и в XX веке: улучшает положение рабов, уравнивает в правах женщин, сглаживает социальное неравенство, реформирует законодательство. Причём последнее он делает исходя из заботы об эффективности правовой системы как таковой: «Всякий закон, который слишком часто преступают, – плохой закон; законодателю надлежит упразднить или изменить его, дабы презрение, с которым люди начинают относиться к этому нелепому установлению, не распространилось на другие, более справедливые законы». Ещё одну свою задачу император видит в создании «системы профессиональной бюрократии, ибо при разрастании империи всё больше рычагов власти сосредоточивается в руках одного человека».
Но уже молодому Адриану, мыслящему технологию власти в механистических понятиях, была очевидной «посредническая» роль императора между высшим, божественным порядком и порядком сугубо земным. Про смягчение нравов отдельных людей он говорит, что «как мог боролся за то, чтобы поддержать в человеке божественное начало, не жертвуя началом человеческим», постулируя тем самым некую гармонию двух ипостасей. И точно также «способствование гуманности века» подразумевает поиск подобной гармонии, конструирование человеческого универсума в соответствии со сверхчеловеческим, божественным началом. На этом строится представление об отношении императора к богу: «Я полагал себя его соратником, содействующим ему в усилиях упорядочить мир, придать ему завершённость… Я был одним из сегментов колеса, одною из ипостасей этой единой силы, растворённой во всём многообразии вещей».
Здесь, кстати, мы видим теологические представления, которыми Адриана наделила Маргерит Юрсенар: «Боги всё больше рисовались мне таинственно слившимися в единое Божество, представлялись бесконечно многообразными эманациями и равноправными проявлениями одной и той же силы». Именно такое понимание божественного открывало возможность создания единого государства, в котором сосуществует огромное множество народов, имеющих разные верования и находящихся на разных ступенях культурного и цивилизационного развития. Если всё бесчисленное разнообразие божеств не свести к «единому знаменателю» в виде скрытого божественного единства, никакое сожительство не станет возможным, и империю разорвут на части религиозные и культурные распри. Создание континуума на основе «единства в многообразии» требовало новых теологических представлений, в которые гармонично вписывается фигура императора как «соратника бога», его представителя на земле и воплотителя его воли.
Сконструированный таким образом «Pax Romana», «римский мир» как «отсутствие войны в границах империи», действительно показал удивительный потенциал согласования и стабилизации огромного многообразного пространства. Ещё будучи молодым военачальником и кандидатом в приёмные сыновья императора Траяна, Адриан участвовал в триумфальной войне предшественника против даков и в усмирении прочих варваров. А затем и в замирении с коварными восточными правителями. Правда, «не прошло ещё и трёх лет после заключения мира с парфянами, а на Евфрате уже опять начались серьёзные стычки». Но эти «стычки на Евфрате», кажется, вообще одна из констант мировой истории, и главная угроза римскому миру пришла не от них.
Уже к концу властвования Адриана взбунтовалась самая непокорная часть империи – Израиль, где случилось восстание во главе с Симоном Бар Кохбой. Эта долгая изнурительная война кончилась разрушением Иерусалима и прочими бедствиями для еврейского народа, а Адриану она стоила подрыва здоровья, после которого его жизнь начала неуклонно двигаться к естественному завершению. Ему было трудно понять этих вечных бунтовщиков, упрямо не желавших встраиваться в созданный им порядок мира. Но Адриан чувствовал, что причина тому – особенная религия, делающая невозможным для евреев чувствовать себя всего лишь одним из видимых проявлений невидимой божественной субстанции. У этой субстанции могут быть тысячи лиц, и каждый народ открывает обращённое к нему лицо, но чувствует себя зримой частью общего сокрытого. «Никакой другой народ, за исключением евреев, не замыкает с таким высокомерием истину в тесные рамки одной-единственной концепции божественного, что оскорбительно для множественной сущности бога, который объемлет собою всё». Возможно, такое понимание Адрианом особости евреев, не лишённое отчётливого негативизма, помешало ему прийти к идее монотеизма, робкие интуиции которого в мировоззрении императора вполне отчётливы. Время единобожия не пришло, и неприязнь Адриана к христианской секте вполне характерна.
Но интуиции были, и они создавали предпосылки будущего торжества христианства уже в то, по существу, переходное время. Интересно, например, представление Адриана о последующих «Римах» и о том, что они принесут миру. В каком бы виде ни существовали Римы будущего, они должны стать оплотом законности и человеческого достоинства. В этом, кстати, императору виделась преемственная обязанность его государства по отношению к любимой и хорошо знакомой ему Греции. Рим Адриана – последователь Афин. «Всё, что в нас есть человечного, гармоничного, ясного, идёт от них. Но иногда я говорил себе, что несколько тяжеловатая серьёзность Рима, его чувство преемственности, его склонность к категориям конкретным были необходимы, чтобы претворить в реальность то, что в Греции было замечательным свойством рассудка, прекрасным порывом души. Платон написал «Государство» и прославил идею Справедливости, но ведь это мы, наученные своими собственными ошибками, прилагаем усилия для того, чтобы превратить государство в машину, способную служить людям без риска их перемолоть».
Греция дала семена, но чтобы оплодотворить ими весь мир, эти семена нужно посеять. Этим резоном Адриан руководствовался, в частности, при выборе преемника. Да, непосредственным последователем стал Антонин Пий, но усыновлён он был только чтобы дать время вырасти и возмужать мальчику, которого история знает как Марк Аврелий, последний из «хороших императоров». «Я видел, с каким увлечением читаешь ты сочинения философов, как ты одеваешься в грубошерстную ткань, спишь на жёсткой постели, подвергаешь своё ещё не окрепшее тело тяжким испытаниям стоиков… Я надеюсь подарить людям единственную возможность осуществить мечту Платона – дать им увидеть, что над ними властвует философ с непорочным сердцем».
Таким должен быть фундамент власти: мудрый правитель, способный умалить себя до положения всего лишь «должностного лица государства», бюрократ в ряду других бюрократов, хотя и связанный с богом, но лишь как соратник и сотрудник, воплотитель высшей воли, человек, содержащий божественнее начало, но так же, как и все другие люди. Однако к чему пришёл сам Адриан к концу жизни? Примерно после 44 лет маховик обожествления императора стал раскручиваться всё интенсивнее, и это было не его собственной прихотью, а сокровенной потребностью плебса. «Как и во времена моего счастья, люди считают меня богом». Характерный эпизод: слепая старуха, пришедшая в Рим из Паннонии, под прикосновением пальцев Адриана вновь обрела зрение; «это чудо объясняется её верой в императора-бога», считает он.
Возможно, идея божества как трансцендентного единства, сокрытой основы видимого многообразия, хотя и была удобной в идеологическом смысле, всё же не вполне удовлетворяла религиозным потребностям эпохи. Людям хотелось бога зримого и присутствующего, изрекающего мудрость и исцеляющего прикосновением. До поры до времени эту роль могли играть императоры, вскоре переставшие смущаться тем, что «всё больше рычагов власти сосредоточивается в руках одного человека». Но новая религия, и удовлетворяющая народным чаяниям, и пригодная для идеологического обоснования единства вновь рушащегося мира, просто не могла не отпраздновать своего триумфа. В итоге Рим стал иным, но по-адриановски объединяющим народы, утверждающим высший порядок и «божественное начало, не жертвуя началом человеческим». И владыка римский стал называться иначе, но разве нет в идее земного наместничества папы адриановской идеи «божественного соратничества»? Так что император Адриан, каким его, может, не без идеализации описала Маргерит Юрсенар, должен по праву считаться успешным сеятелем гуманистических «семян» и важным «сегментом колеса» истории.