Мой перевод статьи The Guardian о доминировании английского языка в мире. Оригинал статьи на английском — здесь.
16 мая юрист по имени Аарон Шлоссберг, находясь в одном из нью-йоркских кафе, услышал, как несколько сотрудников говорят по-испански. Он тут же возмутился, угрожая позвонить в иммиграционную и таможенную службу США, и сказал одному сотруднику: «Ваши люди говорят с клиентами по-испански, а должны — по-английски … Это Америка». Видеоролик с этим происшествием быстро стал вирусным, вызывая всеобщее презрение. Страница его юридической фирмы на Yelp была залита негативными отзывами, а Шлоссберг вскоре столкнулся с "фиеста"-протестом перед его жилым домом на Манхэттене, где присутствовал грузовик с тако, спонсированный за счет краудфандинга, и группа мариачи, которая пела ему серенады по дороге на работу.
Поскольку администрация Трампа все больше закручивает гайки в миграционной политике, любому языку, кроме английского, приходится за это платить. В некоторых случаях это может быть даже опасно. Но даже если вокруг политики английского языка что-то и изменилось с приходом Дональда Трампа к власти, все равно гнев Шлоссберга имеет более глубокие шовинистские корни. Возвышение английского языка, при подавлении всех остальных языков, было столпом английского и американского национализма на протяжении более ста лет. Эту линию лингвистической исключительности можно проследить в обращении Теодора Рузвельта к Американскому оборонному обществу в 1919 году, в котором он провозгласил, что «у нас здесь есть место только для одного языка, и это английский, поскольку мы намерены наблюдать, как наш котел превращает людей в американцев, принадлежащих американской национальности, а не в обитателей многоязычного пансионата».
Как оказалось, в реальности дела у Рузвельта пошли почти с точностью до наоборот. Столетие иммиграции вряд ли смогло вытеснить английский язык в Северной Америке. Во всяком случае его положение сейчас сильнее, чем сто лет назад. Но с глобальной точки зрения не Америке угрожают иностранные языки. Это всему миру угрожает английский.
Гигант, агрессор, задира, вор: английский повсюду, и повсюду он доминирует. Из суровых истоков на краю небольшого европейского архипелага он вырос до огромных размеров и поразительного влияния. Почти 400 миллионов человек говорят на нем как на родном языке; еще миллиард владеет им как вторым. Он является официальным языком по крайней мере в 59 странах, и неофициальным лингва-франка — еще в десятках государств. Ни один язык в истории не использовался столь большим количеством людей и не охватывал бóльшую часть земного шара. Он вдохновляет: это золотой билет в мир образования и международной торговли, это мечта родителей и мучение ученика, мерило, отделяющее бедных от богатых. Он неизбежен: язык глобального бизнеса, интернета, науки, дипломатии, астронавигации и патологии пернатых. И везде на своем пути он оставляет мертвый след: раздавленные диалекты, забытые языки, изуродованная литература.
Простой способ отследить растущее влияние английского языка — это посмотреть, насколько глубоко его слова проникли во множество других языков. В течение тысячелетия или более английский язык был крупным импортером слов, поглощающая лексику из латинского, греческого, французского языков, хинди, нахуатля и многих других. Однако в течение XX века, когда США стали доминирующей сверхдержавой, а связи в мире становились все сильнее, английский стал чистым экспортером слов. В 2001 году Манфред Герлах, немецкий ученый, изучающий огромное количество региональных вариантов английского языка, автор сборников «Englishes», «More Englishes», «Still More Englishes» и «More More Englishes», опубликовал «Словарь европейских англицизмов», который объединяет английские термины, найденные в 16 европейских языках. Наиболее распространенные включают в себя выражения «last minute» («в последнюю минуту»), «fitness» («фитнес»), «group sex» («групповой секс») и ряд слов, связанных с морским и железнодорожным транспортом.
В некоторых странах, например во Франции и Израиле, специальные лингвистические комиссии десятилетиями работают над тем, чтобы остановить английскую волну, создав собственные слова и выражения, по большей части малополезные. (Как с усмешкой замечал журналист Лорен Коллинз: «Неужели кто-то действительно считает, что французские подростки, повинуясь академическому диктату, променяют «sexting» на «texto pornographique?»). Распространение английского языка почти наверняка ускорилось благодаря интернету.
Гравитационную тягу, которую английский теперь оказывает на другие языки, также можно ощутить и в мире художественной литературы. Писатель и переводчик Тим Паркс утверждал, что европейские романы все чаще пишутся на неестественном, международном просторечии, лишенном специфических для страны образов и труднопереводимой игры слов или грамматики. Романы, опубликованные в этом стиле, независимо от того, написаны ли они на голландском, на итальянском, или на швейцарском диалекте немецкого языка, не только ассимилировали стиль английского языка, но, возможно предательски, ограничивали себя описанием предметов таким образом, чтобы он легко усваивался в англоязычном контексте.
Однако влияние английского языка теперь выходит за рамки простого лексического заимствования или литературного воздействия. Исследователи из университета IULM в Милане заметили, что за последние 50 лет итальянский синтаксис переместился к образцам, имитирующим английские модели, например, в использовании притяжательных и местоимений вместо возвратных при обозначении частей тела, а также в частоте, с которой прилагательные стали помещать перед существительными. Немецкий язык все чаще перенимает английские грамматические формы, а в шведском языке его влияние меняет правила, регулирующие словообразование и фонологию.
Гравитационную тягу, которую английский теперь оказывает на другие языки, также можно ощутить и в мире художественной литературы. Писатель и переводчик Тим Паркс утверждал, что европейские романы все чаще пишутся на неестественном, международном просторечии, лишенном специфических для страны образов и труднопереводимой игры слов или грамматики.
В англоязычном мире редко подвергается сомнению тот факт, что английский язык должен быть ключом ко всем знаниям мира и ко всем местам. Гегемония английского языка настолько естественна, что стала уже невидимой. Опровергать это утверждение также бессмысленно, как выть на луну. Вне англоязычного мира, жить с английским сравнимо с дрейфом в непосредственной близости от сверхмассивной черной дыры, гравитация которой затягивает все вокруг себя. Каждый день английский распространяется все сильнее, мир становится все более однородным и все более безликим.
До недавнего времени история английского языка была в целом похожа на историю других глобальных языков: он распространился в результате завоеваний, торговли и колонизации. (Некоторые языки, такие как арабский и санскрит, осваивались также в силу их статуса священных языков.) Но затем, где-то между окончанием второй мировой войны и началом нового тысячелетия, английский сделал такой прыжок в сторону своего первенства, который ранее полноценно не описывали никакие разговоры о нем, как о «lingua franca» или о «глобальном языке». Он трансформировался из доминирующего языка в то, что голландский социолог Абрам де Сваан называет «гиперцентральным».
Де Сваан делит языки на четыре категории. В нижней части пирамиды стоят «периферийные языки», которые составляют 98% всех языков, но на которых говорит менее 10% человечества. Это в основном устные языки, которые редко имеют какой-либо официальный статус. Далее следуют «центральные языки», хотя более подходящим термином может быть «национальные языки». Это письменные языки, их преподают в школах, и каждый из них имеет свою собственную территорию: Литва для литовского языка, Северная и Южная Корея для корейского, Парагвай для гуарани и т. д.
Далее приведены 12 «суперцентральных языков»: арабский, китайский, английский, французский, немецкий, хинди, японский, малайский, португальский, русский, испанский и суахили, каждый из которых (за исключением суахили) может похвастаться тем, что на нем говорит более 100 миллионов человек. Это языки, с которыми вы можете путешествовать. Они объединяют народы. Их обычно называют вторыми языками, часто (но не только) вследствие колониального прошлого их родительской нации.
Затем, наконец, мы подходим к вершине пирамиды, к языкам, которые соединяют суперцентральные языки. Существует только один язык, который Де Сваан называет «гиперцентровым языком, который объединяет всю языковую систему мира» — английский. Японская писательница Минаэ Мизумура также описывает английский как «универсальный язык». Мизумура называет его универсальным не в из-за того, что он является родным для большого количества людей — носителей китайского и испанского больше — а из-за того, что «на нем говорит самое большое количество людей, не являющихся при этом носителями этого языка». Она сравнивает его с валютой, которую использует все больше и больше людей, пока ее полезность не достигает критической массы, позволяющей ей стать мировой валютой. Литературный критик Джонатан Арак, критикуя то, что он называет «англо-глобализмом», еще более прямолинейно утверждает, что «английский в культуре, как доллар в экономике, служит средством, благодаря которому знания могут быть переведены с локального уровня на глобальный».
В последние несколько десятилетий, когда глобализация ускорилась, а США остались самой могущественной страной в мире, продвижение английского языка получило новый импульс. В 2008 году Руанда переключила свою систему образования с французского на английский, за 14 лет до этого объявив его своим официальным языком. Официально это было частью усилий правительства по превращению Руанды в технологический хаб Африки. Однако широко распространено неофициальное мнение о том, что такое решение — это выражение отвращения к роли Франции в поддержке действующего до 1994 года правительства, представленного главным образом народностью хуту, а также отражением того факта, что правящая элита страны в основном говорит по-английски и выросла из беженцев англоязычной восточной части Африки. Когда Южный Судан получил независимость в 2011 году, он объявил английский своим официальным языком, несмотря на недостаток ресурсов и квалифицированного персонала, с помощью которого можно было бы преподавать его в школах. Министр высшего образования в то время оправдал этот шаг стремлением сделать страну «обновленной и современной», в то время как новостной директор Южно-суданского радио добавил, что благодаря английскому языку Южный Судан может «стать единой нацией» и «общаться с остальным миром» — понятные цели для страны, где говорят более чем на 50 локальных языках.
Урок английского в государственной школе Бентиу, Южный Судан. Фотограф: Roberto Schmidt/AFP/Getty Images
Ситуация в Восточной Азии не менее драматична. В настоящее время в Китае проживает больше людей, избравших английский своим вторым языком, чем в любой другой стране. Некоторые выдающиеся преподаватели английского языка стали знаменитостями, проводя массовые уроки на стадионах, вмещающих тысячи человек. Между тем в Южной Корее, по словам социолингвиста Джозефа Сун-Юл Парка, английский язык является «национальной религией». Корейские работодатели ожидают от сотрудников знания английского языка даже на тех позициях, где он не дает очевидного преимущества.
Квест по изучению английского языка в Корее часто называют yeongeo yeolpung или «английским безумием». И хотя в основном это мания обучения и погружения, иногда это «безумие» перетекает в медицинское вмешательство. По словам Сун-Юл Парка, «все большее число родителей в Южной Корее отправляют своих детей на хирургическую операцию, в результате которой удаляется тонкая полоска ткани под языком … Большинство родителей платят за эту операцию, потому что считают, что это позволит их детям лучше говорить по-английски; операция, предположительно, позволяет ребенку легче произносить английский ретрофлексный согласный, звук, который среди корейцев считается особенно трудным в произношении».
Нет никаких доказательств того, что эта операция каким-либо образом улучшает произношение на английском языке. Однако готовность участвовать в этой бесполезной хирургической процедуре поражает меня, и является мощной метафорой особенного статуса английского языка в современном мире. Это уже не просто инструмент, подходящий для конкретной задачи или набора задач, как это было во времена королевского флота или Международной комиссии по аэронавигации. Теперь он рассматривается как код доступа к глобальной элите. Если вы хотите, чтобы ваши дети двигались вперед, тогда им лучше иметь английский в своем арсенале.
Но неужели воцарение английского языка настолько плохо? В не слишком отдаленном будущем, благодаря английскому, вавилонское проклятие будет отменено, и чада людские снова объединятся благодаря общему языку. Разумеется, это то, что хотят вам внушить защитники английского языка. В конце концов, как же хорош английский, насколько обильный словарный запас, как благородно звучит, как извилист в построениях, и при этом, насколько он прост в своих основных принципах. Короче говоря, это язык, где найдется слово почти для всего, способный к бесконечной градации оттенков значений, одинаково подходящий для описания основных прав человека, и для того, чтобы украсить пакет чипсов, его единственным дефектом, насколько я могу судить, является лишь то, что он заставляет всех говорящих на нем звучать по-утиному. Ну не совсем. (ОК, может, немного; английский хоть и не уродливый язык, но красивым его тоже не назовешь). В основном я говорю с чувством горечи — старой, и до недавнего времени, находившейся в спячке. Мой первый язык — польский. Я выучил его дома от родителей. Вскоре после этого последовал английский в школе в Пенсильвании. Я научился говорить бегло, но с акцентом, из-за которого меня годами дразнили, и который удалось устранить лишь благодаря логопедии, любезно предоставленной государством. Этот мой опыт в сочетании с наблюдением за широко распространенным снисхождением по отношению к тем, кто изучает английский, сделал из меня пожизненного скептика по части английского. (Я также признаю, что доля лингвистической мании величия есть во многих поляках, лучше всего это сформулировал писатель Джозеф Конрад, который, на вопрос, почему он не пишет на своем родном языке, ответил так: «Я слишком ценю нашу прекрасную польскую литературу, чтобы привносить в нее мою пустую болтовню, но для англичан моих способностей как раз хватает.»)
Дело не в том, что английский плохой. С ним все в порядке! Отличный язык, способный выразить очень много и на множестве увлекательных региональных вариантов: от шотландского до сингапурского английского. Но он настолько вездесущ. И его так трудно избежать. И он столь перегружен шутовским славословием, написанным на его счет: «наш великолепный общий язык»; «язык, соединяющий мир». Пожалуйста. Нет никаких оснований для поклонения какому-либо конкретному языку, как золотому идолу. Существует огромное несоответствие между теми доводами, которые приводятся в пользу английского языка, и его ограничениями в качестве средства коммуникации (справедливости ради отметим, что ограничения эти в равной степени относятся и ко всем другим языкам).
Квест по изучению английского языка в Корее часто называют yeongeo yeolpung или «английским безумием».
Можно ли назвать английский язык агрессивным? Я думаю, можно, когда его повсеместное влияние заглушает другие языки или препятствует тому, чтобы родители передавали родной язык своим детям. Если же вы знаете другие языки, то английский играет всего лишь ограничивающую роль, как штаны, которые сидят слишком плотно. Это все из-за того, что, хоть английский и хорош для очень многих вещей, он не подходит абсолютно для всего. Например, узкосемейные вещи хочется выразить по-польски. То же самое касается времен года, леса и страшного горя. Естественно, поэзия, лучше звучит по-польски. Я всегда использовал польский, обращаясь к кошкам и собакам, будто они его понимают, но при точно знал, что еноты и более мелкие животные реагируют только на крики.
Он не настолько особенный, как кажется. Анета Павленко, профессор прикладной лингвистики из университета города Темпл в Пенсильвании, которая занимается изучением психологии билингвов и людей, говорящих на нескольких языках, обнаружила, что те, кто владеют несколькими языками часто считают, что каждый язык передает «иное Я». Языки, по словам ее испытуемых, включаются в калейдоскоп эмоциональных тонов. «Я неизбежно начну говорить с младенцами и животными на валлийском», — сообщает носитель валлийского языка. Представитель из Финляндии отмечает: «В Финляндии эмоции редко выражают открыто. Поэтому легче сказать своим детям, что я их люблю на английском языке». Несколько японцев говорят, что выразить гнев легче на английском языке, особенно при помощи ругательства.
Хотя кому-то это кажется интуитивным, но идея о том, что разные языки охватывают и создают разные реалии, была предметом академических споров в течение как минимум 200 лет. Немецкий исследователь Александр фон Гумбольдт был одним из первых, кто сформулировал это в сложной форме. Изучив америндские языки Нового Света, он пришел к выводу, что каждый язык «очерчивает круг» вокруг говорящего, создавая определенное мировоззрение через грамматику и лексику. В ХХ столетии американские лингвисты Эдвард Сепир и Бенджамин Ли Уорф развили эту идею в более широкое представление о том, как язык формирует мысль. Оба черпали вдохновение для своей работы, изучая языки таких североамериканских народов, как нутка, шони и хопи.
Эта идея, которая сейчас известна как гипотеза лингвистической относительности, или гипотеза Сепира-Уорфа, имела неоднозначную историю в академических кругах. В разное время ее сторонники считали ее основополагающим звеном современной антропологии и литературной теории, а ее противники считали ее источником худших излишеств постмодернистской философии. В последние десятилетия социолингвисты пришли к нескольким поразительным выводам о влиянии языка на восприятие цвета, ориентацию и глаголы движения, однако более всеобъемлющий тезис о том, что разные языки привносят принципиально разные способы мышления, не доказан.
Тем не менее некоторые версии этой идеи продолжают находить сторонников, не в последнюю очередь среди писателей, знакомых с переходами между языками. Вот к примеру, что говорит мемуарист Ева Хоффман о своем опыте изучения английского языка в Ванкувере, будучи отрезанной от польского, на котором говорила в подростковом возрасте в Кракове: «Это радикальное отделение слова от сущности — это иссушающая алхимия, лишающая мир не только его значимости, но цветов, штрихов, нюансов — самого существования. Это потеря живого единения». Китайская писательница Сяолу Го описала в своих недавних мемуарах что-то подобное, в частности, насколько неудобно она себя чувствовала, во-первых, из-за того, что английский язык побуждал говорящего на нем использовать первое лицо в единственном числе вместо множественного. «В конце концов, как мог кто-то, выросший в коллективном обществе, привыкнуть к тому, чтобы всегда использовать единственное число? … Но здесь, в этой чужой стране, я должна была построить мир от первого лица единственного числа — срочно».
Ли Янг преподает по ‘Crazy English' - ускоренному методу изучения английского языка, Нанкин, Китай. Фотография: China Photos/Getty Images
В 1970-х годах Анна Вержбицка, лингвист, которая после длительной карьеры в польской науке оказалась отрезанной от внешнего мира в Австралии, в полной мере протестировала гипотезу Сапира-Уорфа. Вместо того, чтобы пытаться описать мировоззрение отчужденных охотников-собирателей, она направила свою социолингвистическую линзу в сторону окружающих их англоговорящих австралийцев. Для Вержбицкой английский язык формирует людей, говорящих на нем, так же сильно, как и любой другой язык. Просто в англоговорящем мире этот невидимый багаж сложнее распознать. В серии книг, кульминацией которых стал опубликованный в 2013 году труд с красноречивым названием «В плену английского», она попыталась проанализировать различные предположения — социальные, пространственные, эмоциональные и другие — скрытые в английском языке, на котором говорят средние и высшие классы в США и Великобритании.
Чтение работы Вержбицкой сравнимо с наблюдением сквозь кривое зеркало: оно переворачивает старую школу антропологии в стиле «как думают туземцы» и обращает ее в сторону нас самих. В ее понимании носители английского языка — это прагматичные люди, осторожные в своих заявлениях и склонные приглушать свои эмоции. Они бесконечно подбирают выражения в соответствии с их позицией в отношении того, о чем идет речь. Из-за этого и бесконечное использование таких выражений, как «я думаю», «я считаю», «я полагаю», «я понимаю», «я подозреваю». Они предпочитают факты теориям, наслаждаются «контролем» и «пространством», и ценят автономию больше близости. Их моральная жизнь управляется тесно переплетенным узлом культурно-специфических понятий, «правильных» и «неправильных», которые они таинственным образом считают универсальными.
Описание английской подсознательной системы ценностей, которое дала Вержбицка, вряд ли справедливо для всех из более миллиарда носителей этого самого глобального языка. Но оно также служит напоминанием о том, что, несмотря на свое влияние, английский не является поистине универсальным языком. Его горизонты столь же ограничены, как горизонты любых других языков, будь то китайский, хопи или далабон.
Несмотря на свое влияние, английский не является поистине универсальным языком. Его горизонты столь же ограничены, как горизонты любых других языков, будь то китайский, хопи или далабон.
Ибо, если язык соединяет людей социально, он также связывает их с местом. Лингвист Николас Эванс описал, как кайардильд, язык, на котором говорят народы северной Австралии, требует от говорящего постоянно ориентироваться относительно сторон света. Там, где англичанин сориентировал бы вещи в соответствии со своим собственным восприятием — слева от меня, справа от меня, спереди, сзади — носитель кайардильда думает с точки зрения севера, юга, востока и запада. Как следствие, носители кайардильда (и те, кто говорит на других языках, имеющих эту особенность) обладают «абсолютным расчетом» или своего рода «идеальной подачей» для направлений. Это также означает, что, размышляя о пространстве, говорящий убирает себя как основной ориентир. Поскольку Эванс пишет о своем собственном опыте изучения языка, «один из аспектов говорения на кайардильде — это понимание того, что ландшафт более важен и объективен, чем вы. Кайардильдская грамматика в буквальном смысле ставит всех на свои места».
Кайардильд и родственные ему языки в полной мере являются локальными языками, с такими носителями и способами выражения, которые трудно отделить от мест, где рождается речь. Но это не должно заставлять нас думать, что они менее значимы. Мир состоит из мест, а не универсалий. Говорить только по-английски, несмотря на обширный словарный запас и бесчисленные разновидности, все же означает вариться в собственном соку. Вспомнив Гумбольдта, скажем, что английский также очерчивает мир вокруг своих носителей, как и каждый из других 6000 человеческих языков. Разница лишь в том, что мы ошибочно принимаем это очертание за весь мир.
Поскольку английский язык становится все более универсальным, трудно найти какую-либо оппозицию его гегемонии, которая, не оказалась бы запятнана национализмом или снобизмом. Когда в 2008 году Минаэ Мизумура опубликовала книгу «Падениеязыка в эпоху английского», этот труд имел неожиданный коммерческий успех в Японии. Но это вызвало и бурю критики — Мизумура обвиняли в элитизме, национализме и «безнадежном реакционерстве». Один показательный онлайн-комментарий гласил: «Да кем она себя возомнила, привилегированная двуязычная проповедница для всех нас, японцев!» (Стоит ли удивляться, что более широкие рассуждения Мизумуры о постепенном разрушении японской литературы — и особенно о наследии японского модернистского романа — потерялись в этой разборке).
Те из нас, кого беспокоит гипердоминантность английского языка, также должны помнить о той роли, которую он сыграл в некоторых обществах, особенно в многоэтнических, явившись мостиком к остальному миру и противовесом другим проявлениям национализма. Это особенно остро ощущалось в Южной Африке, где африкаанс широко ассоциировался с политикой апартеида. Когда в 1974 году правительство объявило, что африкаанс будет использоваться в качестве языка обучения в школах наравне с английским, это решение привело к массовой демонстрации чернокожих студентов, известных как Соуэтское восстание 1976 года. Его жестокое подавление привело к сотням смертей и считается поворотным моментом в борьбе с апартеидом. Подобные протесты периодически возникали в южной Индии с 1940-х годов в связи с попытками навязать официальное использование хинди вместо английского.
Объявление об уроках английского в г. Навалгарх, Раджастан, Индия. Фотография: Alamy Stock Photo
В других частях мира английский язык по-прежнему несет всю полноту бремени своего колониального прошлого. С 1960-х годов знаменитый кенийский писатель Нгуги ва Тионг’о выступал в защиту африканских языков и против распространения англоязычного образования в постколониальных странах. В своей исторической книге 1986 года «Деколонизация разума: языковая политика в африканской литературе» он описывает разрушающий эффект обучения на английском языке, сравнивая его с формой «духовного подчинения». Колониальное образование, в котором ученики физически наказывались за то, что они, находясь в школе, говорили на своих родных языках (тоже самое происходило и с валлийцами в начале ХХ века), было безусловным и преднамеренным жестом отчуждения, «как разделение тела и разума».
После публикации «Деколонизации ума», Нгуги работал над реализацией своих постулатов. Он отказался от своего имени Джеймс, данном ему при крещении, а вместе с ним и от христианства, и перестал писать на английском языке. С 1980-х годов он написал все свои романы и пьесы на родном гикуйю, используя английский (а иногда и суахили) только для написания эссе и полемики. Это его последнее решение многие по-прежнему подвергают сомнению. Как он сказал в своем недавнем интервью: «Если я встречаюсь с англичанином, и он говорит:» Я пишу по-английски", я не спрашиваю его:" Зачем вы пишете на английском?" Если я встречаюсь с французским писателем, я не спрашиваю его: «Почему бы вам не написать на вьетнамском языке?» Но меня снова и снова спрашивают: «Зачем вы пишете на гикуйю?» Среди африканцев бытует мнение, что писать на африканском языке — это как-то неправильно".
Парадоксальность ситуации Нгуги частично заключается в том, что хоть он и является возможно главным в мире защитником написания книг на африканских языках, его романы завоевали международное признание именно посредством английского языка. Сейчас английская гегемония такова, что для того, чтобы быть услышанной любая оппозиция английскому должна формулироваться на том же английском.
Сегодня считается, что каждые две недели в мире исчезает один язык. Лингвисты предсказывают, что в следующем веке исчезнут от 50 до 90% из 6000 ныне существующих языков. Для того, чтобы хотя бы крохотная доля из них выжила, мы должны начать думать о малых языках не как об исчезающих видах, которые стоит спасти, а как о равных, которые стоит изучить.
В большинстве стран мира уже слишком поздно. В Калифорнии, где я живу, большинство языков, на которых говорили туземцы до прибытия европейцев, уже вымерли. На восточном побережье Америки, из-за длительной близости с английскими поселенцами, ситуация еще хуже. Бóльшая часть того, что мы знаем о многих из этих исчезнувших языков, представлена в виде кратких списков слов, составленных европейскими поселенцами и торговцами до XIX века. Стадаконанский (или лаврентийский язык) выжил только в виде глоссария из 220 слов, записанных Жаком Картье, когда он плыл по реке Святого Лаврентия в Канаде в 1535 году. Восточно-атакапский с побережья Мексиканского залива на месте современной Луизианы известен лишь в виде списка из 287 слов, собранных в 1802. Последние фрагменты языка племени нансемонд, на котором когда-то говорили в восточной Вирджинии, были собраны у последнего выжившего носителя этого языка непосредственно перед его смертью в 1902 году, и к этому времени он смог вспомнить лишь шесть слов: «один», «два», «три», «четыре», «пять» и «собака».
Великий малийский историк и писатель Амаду Хампате Ба однажды сказал, что в Африке, когда умирает старший, горит библиотека. Сегодня во всем мире библиотеки все еще горят. В своей чудесной книге «Поиск языков аборигенов: мемуары полевого работника» лингвист Роберт М.В. Диксон описывает путешествие по Северному Квинсленду в 1960-х и 70-х годах для записи коренных языков, многие из которых уже сократились до горстки носителей. Трудно оставаться устным языком в мире, который все больше зависит от письменного текста. Все силы современности, глобализация, индустриализация, урбанизация и рост национальных государств строятся против малых и локальных в противовес большим и разделяемым.
В прошлом веке Земля неуклонно теряла разнообразие на всех уровнях биологии и культуры. Мало кто отрицает, что это плохо. Слишком часто, однако, мы забываем, что эти кризисы разнообразия в значительной степени зависят от наших собственных решений. Многое из того, что было сделано, при желании можно отменить. Иврит является самым известным примером языка, воскрешенного из мертвых, но лингвистическое возрождение также возможно и в других местах. Чешский язык стал жизнеспособным национальным языком благодаря работе литературных активистов в XIX веке. В гораздо меньших масштабах были успешно реабилитированы такие исчезающие языки, как мэнкский на острове Мэн и язык племени вампаноаги в США.
Великий малийский историк и писатель Амаду Хампате Ба однажды сказал, что в Африке, когда умирает старший, горит библиотека. Сегодня во всем мире библиотеки все еще горят.
Сталкиваясь лицом к лицу с нынешним натиском лингвацида («языкоубийства»), я испытываю желание сделать скромное предложение. Что если бы англо-глобализм не был бы улицей с односторонним движением? Что если бы в американских средних школах преподавались языки, на которых говорили местные жители Америки до контакта с европейцами? Что если бы британские школьники изучали некоторые языки, на которых говорят нынешние жители бывшей империи? (Очевидно, что это утопический проект, но сколько бы стоило добавить лингвистический факультатив в крупные старшие школы? Один реактивный истребитель? Несколько крылатых ракет?)
В современном учебном дискурсе говорят о необходимости укрепления функции познания у детей. В культуре в целом, эксперты трубили о когнитивных преимуществах всего: от онлайн-игр для мозга до волшебных грибов. Почему бы не попробовать хопи? Суть этого образования не обязательно заключалась бы в том, чтобы свободно владеть вымершим языком или языком меньшинства — оно бы заключалось в том, чтобы приоткрыть дверь.
И подумайте о перспективах, которые могут открыться. Вот уже несколько поколений огромная доля философских и социальных наук преподается на английском языке или о носителях английского языка. Человечество, как полагает научное сообщество, в основном англоязычное. Это утверждение верно и в лингвистике. Идея Ноама Хомски об универсальной грамматике, лежащей в основе всех языков, была основана на довольно узкой эмпирической базе. Более недавние исследования десятков языков малочисленных народов, таких как кайардильд и пирахан, неуклонно сокращали его список предполагаемых универсалий. Теперь мы знаем, что есть языки без наречий, прилагательных, предлогов и артиклей. Кажется, вряд ли существует что-то чем «должен быть» язык — лишь тысячами естественных экспериментов в том, как они могут быть собраны. И большинство из них вот-вот исчезнут.
В какой-то степени наихудшая угроза может исходить не от глобального натиска современности, а от идеи: что один язык должен соответствовать всем целям, и что моноязычие является чем-то «нормальным». Это то, что часто воспринимается рефлексивно теми из нас, кто проживает бóльшую часть жизни на английском, но исторически говоря, моноязычие является чем-то вроде отклонения.
До эпохи национальных государств, империи-полиглоты были скорее правилом, чем исключением. Людей-полиглотов тоже было много. На протяжении большей части истории люди жили в небольших общинах. Но это не означает, что они были изолированы друг от друга. Многоязычие скорее всего было расхожим явлением. Сегодня мы видим следы этого многоязычного прошлого в лингвистических горячих точках, таких как горы Мандара в Камеруне, где дети в возрасте 10 лет регулярно жонглируют четырьмя или пятью языками в повседневной жизни, а в школе учат несколько других.
Жители земли Арнем в северной Австралии к моменту взросления обычно говорят на шести или более языках. Многоязычие, пишет Николас Эванс, «объясняется тем, что вы должны жениться вне своего клана, что, вероятно, означает, что ваша жена или муж говорят с вами на разных языках. Это также означает, что каждый из родителей говорит на другом языке, а ваши бабушки и дедушки говорят друг с другом на трех или четырех языках».
Житель другой лингвистической горячей точки, региона Сепик в Папуа-Новой Гвинее, однажды сказал Эвансу: «Было бы плохо, если бы мы все говорили на одном языке; нам нравится узнавать, откуда приходят люди». Это видение Вавилона в обратном порядке. Вместо представления о падении человеческого совершенства, как в библейской истории, наличие многих языков является подарком. Это то, о чем необходимо помнить, прежде чем мы позволим английскому поглотить земной шар.
***
Спасибо, что читаете! Самой лучшей благодарностью для меня будет ваш репост или комментарий.
Понравилась статья? Чтобы не потерять блог из виду, подпишитесь на новости!
P. P. S. Каждую неделю я делюсь с вами самым лучшим в моих письмах Cherry Picker. Подробнее — здесь!
Ясмина Ступак
