Нет-нет, да и подумаешь: а нужна ли нам классика сегодня? Взять да и прикопать где-нибудь ей в сторонке могилку, и даже кустик на холмик не поставить, чтоб никто не понял где и что закопано. Вон, ведь, сколько ее понаписали. Даже у меня несколько полок.
И я ее не читаю. Есть подозрение, что никто ее не читает, только делают вид. Ученики, учителя, политики, сценаристы, режиссеры, литературоведы и либреттисты. Даже денежный фактор не влияет. Хоть классика и бесплатна, а все равно никому не нужна. Не имеет цены, тут все согласны.
У меня же для нечтения причины две: некогда и незачем.
Про некогда объяснять особо не надо. А вот с вторым следует разобраться. То есть поговорить о том, чем вредна классика и в чем, все-таки, состоят ее недостатки. Последних много, говорить о них не любят: потому что это наше наследие, наша традиция, камень на шее (а куда ж мы без него к родникам влохновения) ну и все такое. Я все перебирать не буду, а то никто не дочитает, да и ненаучно это. Наука как раз в том и заключается, чтобы вовремя сказать «стоп», не впадая в метафизику и поиск первоначал.
Начну с первого заблуждения, которое обычно связано с классикой. Я и сам вокруг него покружился, сказав, что классики слишком много. Раз так, то и то, что она описывает количественно почти необъятно. Это так, да не так. Много-то много, да мир классики, скажем откровенно, маленький. Это касается, прежде всего, общей картины мира, которой придерживается так называемый классик.
Выражается недостаток как конкретно географически, так и обобщенно пространственно. Ведь как обстоит дело в современной литературе? Глобальному миру – глобальный человек. Утром в Маниле, вечером в Рейкьявике. Место действия – везде, и везде простор, ширь и нескончаемое продолжение громадного космоса. Нынче даже исторические романы про прошлое стали писать с таким же широким размахом. Герой живет повсюду и скачет по миру как блоха, географические понятия только успевают проскакивать.
А классика, она душная. Ну, вот Одиссей плавает там по окологреческой луже и от того, что у него уходит на это куча лет, ничего особо не меняется. Все эти некогда пленявшие воображения скитания многомудрого мужа похожи на путешествия какого-нибудь Фердыщинки у Салтыкова-Щедрина от одной навозной кучи к другой, по углам одного поля, и тоже с ночлегом и приключениями. Получается, что Евграфыч верно ухватил самую суть классики – ограниченность ареала деятельности, помноженную на тщеславие и самомнение.
А как же «Война и мир», «Тихий Дон» скажут мне. Это ж громады, эпос и все такое. Ну да, потуги есть, а ощущения, что перед тобой громадье окружающего нет – герои переезжают из одной маленькой локации в другую, и небо Аустерлица, оказывается лишь потолком в очередной постоялой комнате.
Пространство определяется системой связей и отношений. Ну так вот, отношения в мире классической литературы имеют чисто семейную природу (кажется порой, что все действующие лица друг другу родственники, живут в одной избе-квартире, и мы читаем семейную хронику, что совсем не соответствует действительности). Все персонажи классики толкутся в романах, как в тесных декорациях малобюджетной мыльной оперы.
В то время как жизнь говорит нам о том, что мы разлетимся по ней как перышки и никогда уже судьба не сведет нас вместе, классика лживо уверяет нас в обратном. Мир маленький, шарик круглый, отрыгнется в голодные годы. Господствует над связями одна сплошная фатальность. Однако на практике не рыгается и прежняя мелодраматическая конструкция друзей с детства, возвращения к истокам и какого-то общего небезразличия, логичного в малых группах, совершенно не работает в современном огромном и индивидуализированном обществе, где встречи одномоментны и людей относит друг от друга неумолимо раз и навсегда.
Духота связана также и с тем, что пространство многих классических книг ограничено пределами классной комнаты. К примеру, литература XIX века разбита по стратам – бары, мещане, крестьяне с окающими говорами. Эти веяния долетают нынче и до нас, поскольку мы перенимаем из классики обычно только дурное. Большинство современной литературы, стремясь сохранить классическую проблематику, запирается также в одном классе, преимущественно в среднем. Книги для новых бар о новых барах же.
Классика раздражает потому своей лживостью. Будучи литературой узкой и рассматривая мир наподобие замкнутой в себе небольшой монады, в которой все работает по принципам не то Лапласа, не то Ламетри, она формирует у человека совершенно ложное видение реальности, и тот в итоге мечтает о мире как удобной бане с пауками, меж тем как последний оказывается не то чистым полем, в котором кричи хоть до кого не докричишься, скачи хоть до кого не доскачешься, не то хаотичным взбудораженным муравейником, в котором людей вокруг хоть отбавляй, а связей никаких.
Но пора поговорить и о людях, то есть персонажах. Тут классика также напортачила изрядно, густо заселив книги абстрактными героями. Вот говорят о литературе как человековедении. Но все герои классики это, конечно, условные люди, в большинстве своем схемы, эффектность которых действенна в силу чисто внешнего эстетического критерия и работы нашего наивного воображения. Это люди прямы, принципиальные (даже в негодяйстве). Сведены к трем-четыре основным устойчивым чертам. Беда тут основная как раз в идее устойчивости. Потому что устойчивые по своей природе люди, настолько просто устроенные, без качения туда-сюда редкость большая.
Ну вот возьмем классическую школьную тему «идейные искания героев «Войны и мира». Понятно, что это школа, но все же некое отражение общего мнения там имеется: люди, мол, всегда что-то ищут, кто гарнитура, кто потрахаться, кто состояния, а кто смысла жизни. Это воззрение само по себе, конечно, некая натяжка. По итогам жизни всякого наверное, можно сказать, что он что-то искал, даже если это дно бутылки. Но, вот беда это рождает некую иллюзию постоянства Я, которая может быть и желательна, но которой никогда почти не бывает.
Перед нами все же в классическом романе нечто не совсем правдоподобное, героям всегда катастрофически не хватает произвольности, конкретики.
А между тем такая нестабильность, раздрызганность Я и есть нечто, к чему движется современная литература.
Нынешние книжки должны бы выгодно отличаться (с некоторыми так и есть) нестабильностью героя, его расфокусированностью, и следовательно, приближенностью к реальности. Конечно, хочется человечка попроще и поудобнее, оттого народ и тянется к классике. Здесь добрый, там плохой. Эта тупая расстановка, с исключением пояснения, что такое хорошо и что такое плохо, однако присутствует и в нынешних псевдонестабильных книжках с нередко странной, еще более абстрактной, но убедительной для многих мотивацией: он - свой.
Современная литература стремится к конкретике, однако понимает ее несколько поверхностно. Герои научились пускать ветры, мочиться (в штаны и так), испражняться и выделять из себя всевозможные жидкости. Женщины натуралистично рожают то в одной книге, то в другой. Но на этом в большинстве все как-то и замерло в равнении на классику. А между тем персонажам критически не хватает произвольности и нестабильности, вот этой неудобной для вестибулярного аппарата читателя вещи.
Абстрактным героям соответствуют абстрактные пустые идеи. И это все во многом результат тлетворного влияния классики, с ее вневременным и пустым в содержательном отношении наполнением. В какой-то мере есть резон в том, что классика обычно ссылается в литературный ад – школу. Дети от букваря переходят к прописным истинам «убери планету», «заткни фонтан». Это не так плохо. Плохо, что все на этом останавливается. Нет ничего дурного в том, чтобы сочувствовать в юном возрасте лисятам и бельчатам всех стран. Нехорошо другое, что мы в этих сентенциях любви застреваем. Взрослый человек должен более-менее разбираться каких белок спасать и до какого уровня поголовья. Взрослое знание всегда конкретно. И на место «лозунгу давайте жить дружно!» приходит позитивная программа с четкой последовательностью действий.
Мы не имеем права писать как Толстой и Достоевский, потому что они многого не знали и не понимали, а в нашей реальности поняли бы и того меньше. В моральном, ценностном и мировоззренческом отношении наши классики в сравнении с нами жутко закомплексованные и зашоренные люди, не способные в силу этого дать нам нечто большее чем общепонятное моральное суждение в духе «мойте руки перед едой».
За эту абстрактность, избавляющую от труда и поиска, классику обычно и любят, а не за то, что она заставляет думать. Классика избавляет тебя от мыслей – вот в чем ее ценность. Каждое слово в книге классика уже высечено в граните. Это догма, а не руководство к действию.
И уже одно это указывает на то, что мы знаем, но боимся говорить – классика мертва.
Все разговоры о том, что она актуальна и злободневна – метафорическое преувеличение, мысль, свидетельствующая о том, что как раз в этот момент мы подтверждаем ее небытие. Актуальна не классика, не авторские суждения того или иного покойника, а наше впечатление по поводу, система наших ассоциаций выдаваемая за объективное, действительное, Это мы, читая классику как попало, неаутентично, заставляем труп танцевать.
Люди, написавшие тома для библиотеки ничего не могли знать о нас. А мы ленимся сделать что-то свое и пускаем их мощи во вторичную переработку.
Нигде кстати это так не очевидно, как в нынешнем модном поветрии писать сказки на новый лад, переделывать старые сюжеты. О дани традициям здесь нечего и говорить, напротив подчеркивается то, что автор все сделал не так. И надо бы сделать пусть хуже, но современнее. Противоречивое явление, в котором, с одной стороны борьба с каноном, а с другой неумение отцепиться от него и выдать что-то свое, и стало быть уже по одному этому живое.
Так мы и живем в этом раздвоении. И воняет уже порядком мертвечиной и дышать невозможно, но мы вместо того, чтобы взять, да выкинуть затхлое на помойку, зажимаем нос. Хотя не так, для многих мертвый дух давно уже стал воспринимать наоборот, как воздух сам по себе.
Сергей Морозов